по-прежнему два раза в неделю я бывал у Ледогоровых и занимался с Котиком. Несмотря на всю мою симпатию, я уже понял наверняка, что мальчик абсолютно не имеет музыкальных способностей. И мы по-прежнему гораздо больше проводили времени за разговорами, нежели за практикой. Конечно, наши беседы шли ему на пользу. И этим я мог гордиться. Мои труды не пропали даром. Я прекрасно осознавал, что работа над душой гораздо важнее работы над музыкальной техникой. Это стал понимал и Котик…
Один из дней выдался особенно ненастным. Резкий, отрывистый дождь падал в ритме стокатто. Шумный порывистый ветер, треплющий ветви деревьев, обрамлял эту звуковую картинку баховскими нотками. Мы, как всегда, сидели в комнате Котика. Я, промокший насквозь и укутавшийся его пледом, пытался согреться лимонным чаем, приготовленным Майей. Сказать «любезно приготовленным» было бы неуместно, поскольку после посещения моей скромной обители и знакомства с моими товарищами, она стала еще более замкнутой и холодной, если такое возможно вообще. Поэтому она с равнодушным видом подала мне чай и тут же скрылась за дверью.
Мы с Котиком смотрели за окно, где разбушевавшаяся осень щедро разбрасывала мокрые листья. Которые беспокойно кружили в водовороте дождя.
– Здорово, – нарушил молчание мальчик, кивая за око.
Тяжелые черные тучи свисали так низко, что казалось вот-вот обрушатся на землю. В комнате стало совсем темно. И я предложил включить свет. Но Котик отказался.
– Не нужно, Кирилл. Ну, пожалуйста. Так здорово. И так страшно. Давай еще вот так посидим.
– Ты просто, как всегда ищешь повод, чтобы не заниматься, – рассмеялся я. – Мне твои уловки знакомы.
– Неправда, – мальчик обиженно надул губы. – Просто за окном тоже ведь музыка. Только очень тревожная.
– Хорошо, – согласился я. – Ты прав. Там тоже музыка. – А теперь давай помолчим немного. И ты хорошенько прислушаешься к ней. И попробуешь ее описать нотными знаками. Диез, бемоль, форте, пиано… Если ты не чувствуешь нот – не страшно. Попробуй описать ее ритм, передать ее настроение. Идет? Вот ливень слегка утих, но шум ветра усиливается…
– Я понял, – перебил меня мальчик. Взял нотный лист. И сосредоточившись, нахмурив брови и наморщив лоб, совсем, как взрослый, стал над ним колдовать. И я впервые увидел его таким одухотворенным. Словно он находился не в конкретном пространстве. Словно его мысли витали далеко-далеко, сливаясь с разбушевавшейся стихией, путаясь в струнах дождя и играя с пестрыми листьями.
А я пил кисловатый чай, и в мой мозг настойчиво стучала мелодия в такт стихии. Та-та… Та… Та-та-та… Форте – пиано… Та-та-та-та…Та… Диез – бемоль.
И вот кружка отставлена в сторону. Руки жадно хватаются за нотный лист. И я, по примеру мальчика, забываю о месте и о времени. Забываю о своем имени. И о своем настоящем и прошлом. Я растворяюсь в музыке. Веду мелодию за собой. И бегу за ней. Наперекор буре, наперекор осени и ненастью. Я мужественно борюсь с ними своей музыкой. И до победы совсем, совсем близко…
– Кирилл, Кирилл, – кто-то тормошит меня за плечи. Я поднимаю горящий взгляд. И вспоминаю свое имя, и вспоминаю свое прошлое и настоящее. И вижу наконец перед собой испуганное лицо мальчика.
– Кирилл, ты что… – он смотрит на исписанный вдоль и поперек лист. И переводит восхищенный взгляд на меня. – О! Значит… Так сочиняют?
– Так, – вздыхаю я. – Впрочем, как когда. Иногда случается за обычным обедом, в кругу друзей. Под звуки телевизора. Правда гораздо реже.
– Ну же! Сыграй! Быстрее!
Я сажусь за рояль. И со страхом опускаю руки на клавиши, вчитываясь в ноты. Я уже не помню, что писал. И сомневаюсь: а, не полный ли это бред?
Бред звонкими, стройными аккордами громко звучит в комнате. Перебивая шум дождя и вой ветра. И как бы эхом повторяя их. И вновь споря с ними, сражаясь с тем страхом, с тем злом, которые есть в каждом из нас. Перебивая их. И чуть-чуть остается до победы, совсем чуть-чуть… И я бессильно опускаю руки.
– Я не закончил, – вздыхаю я. – Совсем чуть-чуть.
– Нет, Кирилл! – решительно заявляет Котик. – Это и есть конец. Не нужно другим заканчивать. Ведь бывает и так, когда чуть-чуть остается до чего-то важного. Совсем чуть-чуть. Как дыхание. Пусть остановится.
– Остановка дыхания… Может быть, ты и прав. Минутная остановка. Чтобы подумать, сравнить, оценить. А потом вновь, с новой силой… Уже к победе. Ты молодец, Котик. И ты тысячу раз прав. А теперь, покажи-ка свой опус. А то как-то нехорошо получается. Я вроде бы должен зарабатывать учительством, а выходит наоборот. Ну-ка, давай сюда, – и я протянул руку.
Котик поджал губы и покраснел.
– Я не знаю… В общем, не знаю – почему… так вышло. Ты же сказал – ну, как бы повторить стихию. Ну, я попытался. Но у меня…
Я вырвал нотный лист из его рук. И увидел… Нет, не бешено скачущие нотные знаки. Передо мной была картина, маленький, еще неопытный шедевр на строгих нотных линиях. Передо мной был красочный миг, пусть в одной черно-белой краске, сделанный наспех карандашом. Миг, в котором навеки запечатлелось сегодняшнее хмурое утро. Оголенный нити дождя, крик ветра, молчание мира. Остановка дыхания. Когда до победы совсем чуть-чуть… Котик повторил как эхо все мои мысли в своем маленьком карандашном наброске. Мы отлично дополнили друг друга. И отлично друг друга поняли. И я вдруг осознал, что мне здесь больше нечего делать. Я уже сделал все, что мог. И мои труды не напрасны. Хотя я и не научил мальчика отличной игре на фортепиано. Но главное из моих уроков музыки он все-таки усвоил. И теперь, куда бы его ни бросала судьба, в какие бы клоунские наряды не рядилась, мальчик сумеет вовремя остановить дыхание. Чтобы задуматься, куда дальше держать путь. И я почти был уверен, что он выберет правильное направление.
Мне здесь больше нечего было делать. И я встал. И потрепал Котика по рыжей шевелюре.
– Ты прекрасный мальчик, Котик. И я горжусь, что был твоим учителем.
– Был? – испуганно вздрогнул Котик. И посмотрел на меня умоляющим взглядом. – Но почему… Кирилл… Ты обиделся. Что, очень плохо?..
Он схватил свой этюд, чтобы разорвать на части, но я вовремя остановил его.
– Это слишком хорошо, Котик. Даже слишком. И мне здесь больше делать нечего. Я за тебя спокоен. И поэтому я ухожу. Тебе нужен совсем другой учитель.
Котик опустил голову. Он готов был вот-вот заплакать.
– Но… Но я не хочу другого, Кирилл. Не хочу.
– Посмотри на меня, Костя, – я сел возле него на корточки и слегка приподнял его подбородок. – Не всегда получается делать то, что хочется. Вернее, почти никогда не получается. Нам слишком часто приходится переступать через свои желания. И но главное, чтобы это был верный шаг. Если ты мне хоть капельку доверяешь, то переступи через свой каприз. И начни учиться другому. Из тебя выйдет прекрасный художник. А я… Я навсегда, если хочешь, останусь твоим любимым учителем.
Котик уже не скрывая глотал слезы.
– Но ведь… Я ведь еще не научился по-настоящему играть на пианино. А ты… Ты обещал меня научить «Лунной сонате».
– Котик, Котик, Котик… Не нужно лукавить. И тем более не следует обманывать себя. Музыка – не твое призвание. А «Лунную сонату» ты гораздо талантливее изобразишь красками. Так будет честнее. Тебе ведь нравится рисовать?
Мальчик молча кивнул головой в знак согласия.
– Вот видишь. И кто, как ни ты, и твои сверстники сумеют заполнить пустоту, возникшую сегодня в искусстве? Кто? Мы же уже говорили о том, что творится вокруг. И если ты хочешь помочь миру стать лучше, осмысленнее и красивее, ты должен делать то, что тебе удается лучше всего.
– Но ты… Но ты сам говорил, что сейчас в цене совсем другие картины, музыка…
– Совершенно верно. И даже другие люди. Чем хуже – тем лучше. Чем отвратительнее – тем почетнее. Красота не в цене. И талант тоже. Но все это временно и случайно. Да, к сожалению, сейчас наверху бездарность. Но они сами прекрасно знают свою цену. Вот и пытаются навязать нам свое видение мира, которое не стоит и ломаного гроша. Но разве что – тридцать сребряников. И за эти самые сребряники бездарность возведена в культ и названа единственным эталоном культуры. Как бы тебе объяснить… Ну, например, какую-то планету населяют исключительно обезьяны. И кроме себя и себе подобных они никого не представить не могут. И считают себя самыми красивыми и самыми умными. И вполне довольны. Но тут появляется человек. Действительно красивый и действительно умный. Думаешь, они ему обрадуются? Ведь одно только его появление сразу же подчеркнет их убожество.
– Думаю, они его убьют, – сказал мальчик.
– Безусловно. Так поступают и теперь. Чтобы не было сравнений. Но окончательной победы убожеств, уверен, никогда не произойдет. И возвести грязь и мерзость в ранг искусства не получится. Ну, разве на время. Слишком уж сильна историческая и генетическая память. За эти тысячелетия уже четко проведена граница между талантливым и бездарным, между добром и злом. И размыть ее не удастся. Из человечества не вытравить память о Микеланджело, Гогене и Шишкине. И как бы «Черный квадрат» ни называли вершиной творчества, он останется всего лишь черным четырехугольником, хотя, я согласен – культовым черным четырехугольником определенного времени. Но не более. Потому что до него человечество уже создало и Мадонну и Христа в пустыне.
– Сейчас остановка дыхания, да?
– Да. Чтобы все понять, оценить, сравнить, расставить по своим местам и наконец найти верную дорогу. Знаешь… Такое ощущение, что все мы сейчас где-то далеко, в пути. Но знаем, что там, за горизонтом, наш дом. И мы хотим поскорее в него вернуться. Поскорее… Домой… Уж очень соскучились. Ведь на этом пути нам пришлось очень несладко. Нас обманывали и грабили, ставили на колени и унижали. У нас на глазах умирали товарищи, корчась от боли. Нам стреляли в спину и взрывали по ночам. Против нас не раз объявляли войну. Нас окружили монстрами и проститутками. Нас бросали лицом в грязь и прикалывали к нашей арестантской одежде иностранные ярлыки… И все делалось под американскую музыку и русскую речь полицаев. И мы ужасно истосковались. По чистому небу. Чистому дому. Чистой постели. По любимым песням, красивым лицам, благородным героям. Нам очень захотелось вернуться домой. Именно вернуться. Потому что мы навсегда не могли покинуть наш дом…