– Благодарю, но твою маму мы уже помянули.
– Ясно, брезгуешь. И осуждаешь.
– Я не господь Бог, чтобы судить.
Она махнула своей большой мускулистой рукой.
– Да где он, твой господь Бог?! И как к нему попасть на прием?
Хотя я подумал, что все равно она стоит где-то в хвосте этой очереди, но оставил замечание при себе. Ей и впрямь было плохо. Я придвинул стул к ее тазу. И теперь, несмотря на полумрак, смог ее повнимательнее разглядеть. От прежней цветущей и румяной Сандры мало что осталось. Передо мной сидела стареющая женщина с мужеподобной внешностью. Выцветшая, опухшая, облезлая. И я почему-то засомневался, что такое превращение из-за смерти матери.
– Тебя что, повар бросил? – попытался я нащупать основную причину ее трагедии.
– Все меня бросили, – шмыгнула длинным носом Сандра. – И мать, и повар, и господь Бог. Как видишь – совершенно одна.
Сейчас она напоминала известную сказочную старуху у разбитого корыта.
– И куда он сбежал? – ради приличия спросил я, подозревая, что они все бегут в одном направлении – за океан. Эта земля уже с момента ее открытия собирала всякую шваль.
Сандра закатила глаза и подняла палец вверх.
– Туда.
Я посмотрел на потолок. Так океана не было видно, только большие трещины.
– Не понял.
– А чего тут понимать. На тот свет и сбежал, оставив меня ни с чем, сволочь.
Такого поворота я никак не ожидал. Что ж. Они гибнут за металл. А жены потом обзывают их сволочами. Вполне логично. Вполне предсказуемый итог жизни.
– Кокнули… Кокнули кока, – истерично взвизгнула Сандра. – И полнейшая конфискация. Этот идиот даже не успел все оформить на меня.
Да, повару, похоже, икается на том свете.
– Что же случилось? – из вежливости спросил я.
– Обычная дележка – и все! Места им мало в одном дворце, вот они друг друга и мочат. Может, когда и перегрызут друг другу свои луженные глотки. Мне не жалко.
– С каких же это пор?
– С тех самых. Когда голышом вернулась в свой родной дом. А мама меня не встретила. И никто никогда меня уже не встретит. И не пожалеет…
Сандра неожиданно зарыдала. Громко и страшно. Нет, я оказался не прав. Все же она плакала по матери. По деньгам и поварам так не плачут. Ошибся на сей раз и Поликарпыч. Не все очки в их пользу. Хотя… Какая разница, если деньги от одного мордоворота перешли к другому… Тем не менее я не знал, как успокоить Сандру. Хотя, возможно, и не хотел. Я считал, что таким, как она, слезы только на пользу. Возможно, со слезами вытечет вся гниль, накопившаяся в ее душе.
Сандра прекратила рыдать так же внезапно, как и начала. И подняла отекшее лицо.
– Что ты теперь будешь делать, Санька? – спросил я, внезапно назвав ее по имени.
Она налила себе полный бокал виски и залпом выпила.
– Что? Может, выживать, а может, доживать.
– Есть еще третий выход – жить.
– Жить! – взвыла она и со всей силы хлопнула своими здоровенными кулаками по коленям. – Да не умею я вот так просто жить! Когда из грязи в князи, то воспринимается просто и легко. Но, как пережить, когда наоборот?
Ну, в князьях ты, допустим, никогда не ходила, подумал я, поэтому переживешь.
– На счет грязи – ты сама должны решать. Как правило, грязь, она с этими новоиспеченными князьками и заводится. А здесь, – я оглядел комнату Анны Гавриловны. Типичная квартира, добротная мебель из красного дерева, приобретенная еще в советские времена, строгость и аккуратность. – А здесь, Санька, очень даже чисто. Твоя мама никогда не жила в грязи. А отец с грязью всю жизнь боролся, за что и сложил голову. Так что – тебе выбирать.
Я вдруг вспомнил, как перед смертью Анна Гавриловна просила не обижаться на Саньку. Но что еще я мог для нее сделать?
– В общем, Санька, – я встал, приблизился к огромному фотопортрету на стене, заключенному в простенькую позолоченную рамку. – В общем, Санька, если что – обращайся за помощью.
С фотографии на меня смотрели ее родители, совсем еще молодые. Их лица сияли улыбками, а глаза полны надежд. Которым так и не суждено сбыться. Разве что наполовину.
Санька встала и, слегка шатаясь, тоже подошла к портрету.
– Если бы только мама была жива, – просипела она.
А я подумал, что она была жива еще совсем недавно. И была никому не нужна.
– Как ты думаешь, Кира, они меня простят?
С фотографии с любовью и нежностью смотрели на Саньку красивые и честные лица ее родителей.
– Они тебя давно, давно уже простили. Поверь, я знаю.
Санька всхлипнула и уткнулась в мой свитер. Я осторожно довел ее до дивана и уложил. Она почти сразу уснула. Она пока нашла легкий способ заглушить свою боль. Но всего на пару часов.
Я взял бутылку и вылил в раковину остатки виски. Еще раз взглянул на фотографию и вышел. На душе стало еще хуже. Я вдруг отчетливо понял, насколько все-таки человек одинок. Он не один только, когда рядом родители. А потом – полное, затяжное одиночество. Уже до конца…
Затем я долго стоял на балконе. Было очень холодно. Неспешно подступала зима. Она находилась еще только в пути, но ее свежее дыхание, холод ее легких прикосновений уже чувствовался во всем. Я курил и вглядывался в молчаливый хаос замерзающих звезд. Одна звездочка выбилась из толпы себе подобных и, суетливо заморгав, поплыла по черному небосклону. Приглядевшись, я понял, что это всего лишь самолет. И я подумал, что возможно на нем уплывала куда-то в темную даль моя Майя. И скоро нас уже ничего не будет связывать. Разве что вечерами мы станем любоваться одними и теми же звездами, да и то – в различной конфигурации. Хотя по утрам нам в окно будет стучать одно и тоже солнце. Что уже немало. В сущности, как мал мир. Если на разных его концах мы способны наблюдать одно и тоже. И мои сомнения, горечь утраты стали неожиданно рассасываться. Я вдруг отчетливо осознал, что не так уже важны огромные расстояния, разделяющие нас. Что вот я остался здесь, а она – там, одиноким ночным огоньком мигает на небе. Разве это настолько важно, если солнце – одно. И звезды, и небо. Значит – и любовь одна. И мы ее так же одинаково будем чувствовать. И одинаково помнить. И кто сказал, что она разлучила нас навечно? И кто сказал, что она нас вновь когда-нибудь не соединит? Когда-нибудь… Кто сказал, если мир – вечен? Где единственное, что не удается уничтожить – вечность…
Дни потекли своим чередом. Иногда я задумывался насколько изменчивы и непредсказуемы чувства. Уход Лерки я переживал гораздо болезненнее, хотя по-настоящему никогда ее не любил. Уход Майи я пережил почти легко, хотя любил ее больше всего на свете. Как ни странно, но почему-то всегда трагичнее воспринимаются реальные потери, нежели мечты и миражи.
Майя для меня так и осталась неосуществленной мечтой, неясным миражом, встретившейся однажды в пустыне неустроенных, одиноких душ. Майя была из другого времени. Ее прошлое проходило без меня. В настоящем ее со мной не было. А в будущем быть не могло. Она существовала в промежутках между прошлым, настоящим и будущим. В том отрезке времени, название которому еще не придумано. И поэтому она не могла быть со мной…
Возможно, все этим я только утешал себя. Я вновь стал работать в клинике, а по вечерам писать музыку. И жизнь вошла в привычную колею. Чему я уже не противился.
За время моего отсутствия больница существенно изменилась. И не только внешне. Она стала и респектабельнее, и богаче, и – соответственно – технически более оснащенной. Похоже, сегодня в услугах психотерапевтов нуждалось столько людей, что врачи не бедствовали. В сумасшедшей, изматывающей жизни наиболее необходимыми оказались неврологические клиники, наверное, еще старающиеся спасти хотя бы кого-то из окончательно спятившего человечества. Впрочем, я не мог не заметить и резких изменений в составе пациентов. Люди, пережившие настоящее горе, все реже обращались за помощью, предпочитая бороться с ним в одиночку. Поскольку уже смирились с бедой, наступающей ежедневно по всем фронтам. Мало-мальские радости стали редкостью. Неудачи – нормой. И трагедии превращались в неприятности. Но насколько резко сокращалось количество рядовых (необеспеченных) больных, настолько же стремительно росло число «богатеньких буратин». Вернее, их жен и подружек. Что, однако, я и пытался использовать, положив такую закономерность в основу своей новой старой врачебной деятельности. Ведь наши психотерапевтические услуги были в основном платными, когда за счет обладателей толстых кошельков особо нуждающиеся лечились бесплатно…
И сегодня, как обычно, я сидел в своем кабинете в белом накрахмаленном халате, постоянно повторяя монотонным голосом: «Следующий…» И, едва заметив на пороге расфуфыренную дамочку, тут же принимал участливое выражение лица.
Как правило, все они были похожи как две капли воды. Большеглазые, курносые, с пухлым чувственным ротиком и длинными ногами. И истории их болезней тоже мало чем отличались друг от друга. Мужья, занятые бизнесом, уделяли им все меньше и меньше внимания, и бедняжки мучились из-за одиночества и депрессий, плавно переходящих в нервные срывы. Одни становились алкоголичками или наркоманками. Другие впадали во все тяжкие. А иные даже заболевали клиптоманией, воруя в супермакертах всякую мелочь… В общем – несчастные особы, которых мне, почему-то, было абсолютно не жалко. Поначалу я просил показать фотографии их благоверных. И, разглядывая очередного расплывшегося мордоворота с животом, как арбуз, иногда не выдерживал и говорил:
– Девушка, да пошлите вы его к черту! Вы только взгляните на своего супруга! Да к такому, поди, и прикоснуться противно! Представляю, чем вы жертвуете. Идите учиться, вы еще так молоды. И еще найдете себе хорошенького и умненького студента… Так что подумайте – пока не поздно.
Правда, после подобных агиток на меня пошли жалобы от клиенток, и я быстро прекратил это гиблое дело. Воспитывать было некого. На этих девиц реально могло воздействовать только падение башкой вниз, как у Сандры. Несмотря на все депрессии, они крепко цеплялись за своих уродцев, которые были способны лишь затыкать женам их кукольные рты шмотками, а по вечерам удовлетворяться с проститутками. Впрочем, вся их жизнь и была проституцией. В основном – нелегальной… А я обязан был внимательно выслушивать этих идиоток, которые, собственно, никогда и не жили по-настоящему. Именно они и составляют то удобрение для истории, в итоге решил я. Но удобрение самого низкого качества и для самой плохой истории. И меньше всего я желал подобной истории своей стране.