Я смотрел на бездушные, отупевшие лица прохожих, мелькающих, как на некоем чудовищном маскараде. Никто не останавливался. Никто ничего не знал. Не хотел знать, что вот она – наша память. Оплеванная, залитая пивом. Погибших убивали повторно. Теперь уже навсегда… Еще одна черная жирная черта, подведенная барахтающейся в дерьме страной в беспамятном времени и бесцельном пространстве… Десяток равнодушных пьяных тинейжеров с одной стороны, и сотни их погибших дедов и прадедов – с другой. Погибших, как оказалось, за гибнущие по доброй воле души их внуков и правнуков…
Погруженный в эти невеселые мысли, я даже не заметил, что рядом нет Майи. И очнулся от того, когда Шурочка ткнул меня под бок локтем. Майя остановилась у памятника и положила к его подножью одну алую гвоздику. Цветок вызывающе краснел на фоне белого снега и серой толпы. Один из пацанов поперхнулся пирожком и уставился на Майю. Наконец он заметил, что вместе со всей компанией сидит прямо на постаменте стелы.
– А чего это? – недоуменно пробормотал он.
Я чуть было не въехал по его тупой физиономии, но вовремя одумался. В этом бардаке парень был не виноват. За шестнадцать лет его научили ничего не замечать вокруг себя и никого не помнить. За шестнадцать лет его научили быть никем. Пустым местом. И радоваться, и довольствоваться этой пустотой.
Отойдя на десяток метров, мы обернулись. Пацаны отфутболивали пустые пивные банки подальше от памятника. Стоящая неподалеку торговка цветами уже было подскочила к гвоздике, готовая вернуть ее в свое ведро, но они так шуганули ее, что та мигом очутилась в ближайшем сугробе. Нет, господа, подумал я, все-таки рано торжествуете. Все-таки за эти шестнадцать лет вам удалось не так уж и много.
Мы встретили Катю и через час уже были в васильковом кафе. Мой товарищ выглядел не то, чтобы уставшим, но каким-то поникшим. Впрочем, только мы появились, его лицо озарила прежняя улыбка. А когда Майя сняла пальто и предстала во всей красе, хозяин заведения сразу же подтянулся. И сделал вид, что поправляет невидимую бабочку.
– Неужели мою забегаловку удостоила внимания сама королева?
– Так уж и королева, – зарделась Майя и поцеловала Василька в щеку.
– Не королева – принцесса, – поправил себя Василек.
И галантно поцеловал руки дамам.
– Ну, и везет же этим шалопаям! Такие феи их любят! – рассыпался в любезностях Василек. – Что ж, прошу на прощальный бал!
– Предчувствия меня не обманули, – вздохнул я. – Значит – конец?
Он отмахнулся от меня.
– Не все так трагично. Конец – это только начало. Неизбежное. Я не раз начинал жизнь сначала. И скажу честно – мне нравится. У меня много жизней. Кто может этим похвастается?
Тоскливые нотки в его голосе уловили все. Начало – всегда сложнее, и, наверное, трагичней.
Несмотря на вечер, в кафе было непривычно тихо и безлюдно. В центре зала – единственный накрытый скатертью и заставленный едой столик. Для нас.
– Сегодня кафе по праву принадлежит лишь моим близким друзьям, – констатировал Василек.
Я приблизился к стене, на которой висели отреставрированные иконы, испоганенные когда-то сатанистами.
– Узнал? – кивнул Василек. – Ребятки из Художественного не обманули. Видишь, все возвращается на круги своя, Кира. Все и всегда.
Лики православных святых сияли умиротворенностью, радостью и благодарностью. К ним теперь можно вновь было взывать о помощи.
– Жаль, не надолго они здесь задержались. Сегодня заберу к себе на квартиру.
– Значит, «друзья» Пушкина торжествуют победу?
– Увы…
– А ты говоришь – все возвращается на круги своя, – передразнил я Василька.
– Ну, не все сразу, Кира. Выдержка и терпение – вот что от нас сегодня требуется. Совсем немного. А теперь, прошу, – он театральным жестом пригласил нас к столу.
Я нарочито громко стал принюхиваться к блюдам.
– Не может быть! Не верю своим глазам! А где же фирменная жареная яичница?
– Да вот, на прощанье, решил не раздражать своих товарищей ее прогорклым ароматом.
– Как легко ты изменяешь своим принципам, Василек! – не сдавался я.
– Ради товарищей, я готов и не на такое! Но, если ты, Кира, настаиваешь, ради тебя… Я мигом…
– О, нет, дружище! Мне твои новые принципы мне даже по вкусу, – я нанизал вилкой маринованный гриб, обнюхал его и блаженно закатил глаза, – О, здесь и копченая колбаска, и запеченная в тесте курочка… С каких пор ты разбогател, дружок?
– С тех самых, как все потерял. И понял, что богатые – очень несчастный люди…
Вечер мне запомнился тихим и грустным, как и все прощальные вечера. Тусклый свет матовых бра освещал наши задумчивые лица. И со стен за нами с ожиданием и потаенной тревогой следили проницательные глаза святых. В единственном окошке повисла тяжелая уставшая луна в пелене ослепительно белых хлопьев снега.
Я уже знал. Что в очередной раз мы праздновали поражение. Сатанисты вновь победили. Пусть не бородатые, косматые, рогатые, клыкастые, увешанные фашистскими знаками. А напротив – чистенькие, лощеные, гладко выбритые, во фраках (или ливреях), с изящными холеными пальцами в золотых кольцах. Не все ли равно? Завтра они, как тараканы, заполнят кафе. Превратив в считанные дни его в свою жирную, блестящую, стеклянную банку. И кулаками с ними уже не расправиться. Они – в законе.
Я уже знал. Что мы навсегда прощаемся с этим уютным местечком, всегда пахнущим лесом и полем. Я уже знал, что мы прощаемся и с Васькой. Навсегда?..
– Петуха, как я понял, ты не нашел? – поинтересовался я. Со злостью поймав себя на мысли, что без Петьки никакая компания не складывается. С раздражением признаваясь себя, что так не хватает его громкого голоса, ободряющего смеха, суетливых жестов и метких острот.
– Ну, почему же, – возразил Василек. – Мы с ним уже посидели.
– Общей компанией, как я понимаю, он брезгует, – мне было ужасно обидно, что Петух нас не дождался.
Василек опустил свою мускулистую руку на мое плечо.
– Брось, Кира, мы все уже большие. И у каждого своя жизнь. И как бы мы ни были дружны, в одну кучу наши жизни не соберешь. Каждый барахтается в своей. Единственное что мы можем – протянуть руку помощи друг другу. Когда надо. Но Петька, поверь, в этом не нуждается. Он – крепкий парень.
– Крепкий, как скисшее вино, – скривился я. – Передержали на солнце.
– Или как коньяк – с годами все лучше, – улыбнулся Василек.
– Ты, Васька, как всегда остаешься в счастливом неведении. Мне бы так жить.
– А ты умничай поменьше, может быть, и тебе удастся.
Упоминание о вине и коньяке несколько подхлестнуло нас. И мы вновь выпили.
– Да ладно, мужики! Хватит хандрить! – резко заявил Василек. – Словно на поминках! Еще поживем! Подумаешь – жалкая кафешка под названьицем «Пушкинс миитс». Александра Сергеевича от этого не убудет. Ему и не то пришлось пережить. А я и сам собирался отсюда сматываться. Если честно, не привык я вот так… Тишина, покой, салфеточки, вазочки, подносики. А за окном – холода, ветры, туманы. Мое – там, за окном… А здесь я всего лишь тихо и тепло умираю. Не хочу я, черт побери, тихо умирать. И ждать, когда или кафе взорвут, или в подъезде ножом в спину пырнут.
Василек категорично замотал своей белокурой шевелюрой.
– Такое не по мне. Вот с автоматом в руках – это смерть.
– Не то ты говоришь, Васька, совсем не то, – Шурочка прервал бессвязную речь друга. И его линзы блеснули в полумраке. – Ветер, туманы, автомат… Куда ты один в туманы и с автоматом? И чем такая смерть лучше, чем выстрел из-за угла? Прихлопнут на месте и закопают. А того хуже – в психушку навеки. Запутался ты, Васька. Все гораздо проще – тебе нужна работа.
– Такая же как у вас? Увольте! Я уже пробовал быть просто счастливым – не получается. Нет данных. Мой счастье пахнет другим – порохом и пылью дорог. Чтобы – вдогонку смерть. А не вдогонку за смертью. А просто счастливым…
Василек обвел нас тяжелым взглядом, в котором под ветром сгибались васильки. Он широко улыбнулся.
– А просто счастливыми я предоставляю право быть вам. С вами такие женщины. Это так много сегодня. Спутник, товарищ по жизни, любимая… Вы отличные ребята. И обязаны быть счастливыми. Иначе получается все напрасно – и порох, и автоматная очередь, и обелиски. И даже я… Хватит утверждений, что все напрасно. Никогда и ничего напрасным не бывает. Так что давайте – за ваше счастье!
Василек наполнил бокалы до самых краев.
– Как-то, Василек, – заметил я, – твоего любимого товарища по оружию Хемингуэя, спросили: «Вы счастливы?» На что он ответил: «Да, пока не начинаю думать о других людях». Так что, Василек, твой идеализм нам не подходит. И как бы ты не желал, никто из нас сегодня не может быть счастливым. И, наверное, не имеет права.
– А я не согласна, – вдруг заявила Катя.
Я внимательно на нее посмотрел. Из говорливой, веселой девчонки она за последнее время превратилась в задумчивую, грустную девушку. И такое превращение ей не шло.
– Я совсем не согласна, – упрямо встряхнула Катя своими кудряшками. – Можно думать о других людях, помогать им и быть очень счастливой. Можно ежедневно сталкиваться со смертью и быть счастливым. Счастье – это не подарок судьбы, а, по-моему, черта характера.
Катя запнулась и покраснела. Она выглядела очень несчастной. Шурочка погладил ее по румяной щечке и глубоко вздохнул. Что-что, а счастье как-то все время старалось обогнуть его.
Как бы Василек не пытался нас приободрить шутками и умаслить яствами, вечер веселым не получался. Пожалуй, мы и сами этого уже не хотели.
– А ты, Майечка, уж точно никогда не сможешь быть счастливой, – улыбнулся Василек. И указал на меня. – С таким дураком, эту чашу тебе не испить. Он очень ловко умеет все усложнить и запутать.
На бледном лице Майи блуждала задумчивая улыбка. Она смотрела на единственное маленькое окошко, за которым вокруг полной луны в танце кружились белоснежные ажурные хлопья снега. В черном вечернем платье, удивительно красивая и нежная, она, казалось, единственная разгадала тайну настоящего счастья. Потому что единственная смогла ему научиться.