ых уродцев с мертвенно-бледными лицами и разукрашенными красными носами. Наверное, у них именно такие клоуны ассоциируются с детством.
Котька заметно оживился и понимающе посмотрел на меня.
– В самую точку, Кирилл. Папочка чуть было не заставил всю комнату такими типами. Я чуть с ума не сошел, увидев одного. Его заводишь – а он кривляется. Чем-то смерть напоминает.
– Смерть, – я невесело усмехнулся.
Котька был прав. Скорее не смерть, а мертвечину. Кривляется везде, пытаясь доказать, как все весело. Шутовской колпак, седые космы, напудренное лицо, ярко раскрашенные губы, нос, глаза, нелепые одежды. В видеороликах, на рекламных щитах, в видеоклипах… И это далеко не смешно. А если кто и смеется, то исключительно страшным смехом. От которого по телу – мурашки… Впрочем, сейчас мальчишке я сказал другое.
– Знаешь, тебе еще не обязательно думать о смерти. И не обязательно она бывает в шутовском колпаке. К тому же… Знаешь, раньше были совсем другие клоуны. И цирк когда-то был настоящим праздником.
– Правда? – Котька недоверчиво заглянул в мои глаза. – А я терпеть не могу цирк. Только из-за них.
– Я не знаю, какой теперь цирк, – я пожал плечами. – Но в любом случае то, что ты видишь по телику – это не клоуны. Это жалкая подделка. Для того, чтобы таким как ты привить уродливое понятие о смехе и радости. Настоящие клоуны совсем другие. Они добрые и действительно умеют смешить. Помню в детстве мы при одном их виде от смеха сползали со стульев… Для того, чтобы быть настоящим клоуном, нужен особый талант. И особое, открытое сердце. Потому что шутовство – очень тонкое и почти опасное искусство. От комичной клоунады совсем недалеко до нешуточных ужасов. Ведь это маска. Достаточно пару штрихов на белом лице – и перед тобой уже не милый, обаятельный клоун, а чудовище в жуткой маске. Но ты, я вижу, хороший парень. И умеешь отличить добро от зла.
– Ты так думаешь? – спросил Котька с надеждой.
– Конечно. Поэтому не совершай такие глупости, как сегодня. Я не хочу лезть тебе в душу… Но в любом случае – это не выход. Знаешь, сколько раз меня жизнь загоняла в тупик?
– Сколько? – совсем по-детски спросил мальчик.
– Да разве упомнишь. Иногда мне кажется, что она вся прошла в одном большом тупике. И запомни. В отличие от тебя я совсем одинок. И тем не менее не впадаю в отчаяние. И глупостей делать не собираюсь.
Я откровенно лгал. Сколько раз я впадал в отчаяние, сколько раз собирался делать глупости, подобных сегодняшней Котькиной. Но, убеждая его в обратном и спасая его от неведомого отчаяния, мне стало казаться, что я пытаюсь спастись сам.
Я приблизился к пианино, открыл крышку, положил руки на клавиши, сделал глубокий вздох и взял первый аккорд. И мне вдруг стало удивительно спокойно. Как бывало тысячу раз, когда я садился за инструмент. Когда какое-то необъяснимое чувство поглощало меня целиком. И одиночество отступало. Казалось, навсегда. Разве может быть одиноким человек, у которого есть музыка, настоящая музыка, вобравшая в себя судьбы многих поколений, заявляющая о себе на всех языках мира и всегда говорящая на одном. Музыка, уносящаяся, расплывающаяся по всей Вселенной и принадлежащая лишь одной Земле. Музыка, не знающая оружия и кровопролитий. И всегда сама являющаяся оружием. И побеждающая в любой войне. Музыка… В которую много раз стреляли. И которая всегда вновь и вновь возрождалась из пепла. Единственное бессмертие, которое невозможно убить, сжечь и предать забвению. Потому что это душа… И я, в который раз садясь за рояль, чувствовал себя счастливым. И разве могло быть иначе. Ведь со мной была рядом музыка.
– Ничего себе, – удивился Котька. – Вы умеете играть.
– Почему ты удивлен? И почему решил, что я непременно бомж?
Котька смутился и ненароком взглянул на мои рваные кеды.
– Тем более, нечему удивляться, – ответил я на его мимолетный взгляд. – Или ты знаешь других музыкантов?
– Знаю, – почему-то вздохнул Котька. – Но уже не знаю, настоящие ли они… Ну, как клоуны… Но ты прав, мне кажется, я уже начинаю понимать…
Павел удивился не меньше Котьки, увидев меня за роялем, даже присвистнув. И тут же по деловому заявил.
– А вот это – приятная неожиданность. Наконец-то я смогу быть спокойным за Котика. А то он давно не в ладах с музыкальной грамотой. Сколько учителей не приглашали – все впустую. Так толком и не научился играть.
– Почему вы уверены, что от меня будет много толка?
Павел рассмеялся.
– Я ни в чем не уверен. Просто мне очень уж хочется вас отблагодарить.
Я попытался сделать протестующий жест, но он тут же его пресек. И поспешно добавил.
– К тому же, я понял, что вы нашли общий язык с моим сыном. Что уже большая редкость. У него почти нет друзей. Вы, кстати, давно занимаетесь музыкой?
Не знаю почему, но мне ужасно не хотелось говорить с ним о музыке. Она была настолько личной, сокровенной, что казалось любой разговор, тем более такой дежурный и вынужденный, будет и фальшью, и маленьким предательством. Поэтому я ответил кратко. Только то, что необходимо знать работодателю.
– У меня консерваторское образование. Диплом предъявлю позднее, если понадобится.
– Ну зачем так официально! Я буду счастлив, если вы чему-нибудь научите моего оболтуса.
Павел все время пытался разрядить обстановку, но у него плохо получалось. К тому же он нервно поглядывал на часы, явно думая о другом.
– Я буду не менее счастлив, – вежливо ответил я.
Как бы сухо и сдержанно это не прозвучало, но я, действительно, был счастлив. Поначалу даже мне трудно было осознать такую удачу, внезапно свалившуюся на меня. Меньше всего в жизни я рассчитывал получить хорошую работу в ближайшее время и меньше всего в жизни ожидал, что когда-нибудь буду учителем. Тем более, что это куда лучше халтуры в ночных клубах среди криминальных рож и пьяной похабщины. Каждый вечер наблюдать зажравшихся толстосумов, соривших деньгами, было выше моих сил. Правда, некоторые после подобных пирушек не просыпались, отчитываясь уже на небесах за неправедные доходы. А некоторых я встречал по утрам в церкви, с опухшим лицом и дрожащими руками. Они держали свечу перед алтарем и что-то шептали пересохшими от жажды губами. А потом отстегивали кругленькую сумму для Боженьки и вечером вновь пировали с очищенной совестью. Именно после таких встреч я стал все реже бывать в церкви.
– Так вы может нам сыграете что-нибудь? – машинально попросил Павел, в очередной раз взглянув на часы.
Моя игра на пианино была ему так же нужна, как козлу само пианино. Слушать он ничего не собирался. Но выбора у меня не было, поскольку предстоял экзамен. И я механически отыграл парочку виртуозных этюдов Черни. Я давно заметил, чтобы произвести впечатление на непрофессионала, нужно начинать непременно с этюдов. Бешеная скорость, ловкое движение пальцев, резкий переход от форте к пиано… В общем, демонстрация обыкновенной техники, которой владеет любой музыкант, покоряет всегда. Так что я особенно не старался и умудрился даже сфальшивить в одном месте.
– Ну как? – я повернулся к Павлу, уже заранее зная ответ.
– Неплохо, – ответил он, словно что-то соображал в музыке. И после неловкой паузы, как бы невзначай, заметил. – Вот только в одном месте вместо соль диез нужно было сыграть фа бемоль. Впрочем, возможно, такая маленькая неточность мне просто почудилась.
Он сразил меня наповал. Этот напыщенный индюк, без конца размышляющий о торговых операциях, что-либо кумекает в музыке?! Такого просто не может быть! И надо же было мне так опростоволоситься.
– В таком случае не понимаю, – я уже приобрел дар речи и спокойно спросил, – зачем вам нужен учитель музыки? Вы не меньше моего разбираетесь в ней.
– Ну, во первых, чтобы учить сына, нужен такой пустячок, как время. У меня же его просто нет. Во-вторых… Во-вторых, я гораздо меньше вашего разбираюсь, поверьте. У меня нет ни консерваторского образования, ни какого другого. Разве что полный курс музыкальной школы, которую я просто ненавидел. И этюд Черни… Это чистая случайность. Я играл его на выпускном экзамене. И настолько вызубрил, насколько и ненавидел. Так что запомнил на всю жизнь. Даже если и захочу забыть – не смогу, как видите. Да и не так часто приходится блеснуть знаниями.
– Все-таки заметить такой промах, – я все еще сомневался.
– Не берите близко к сердцу. Мне нужен не просто учитель. Мне надо, чтобы мой сын принял этого учителя. Это гораздо важнее, чем перепутанные бемоли и диезы. К тому же есть надежда, что Котик полюбит музыку. У него к ней довольно скептическое отношение.
– Зачем? – я пожал плечами. – Заставлять сына заниматься, учитывая, что вы сами прошли через все это. Не самая приятная вещь, когда тебя заставляют заниматься тем, что ты ненавидишь.
– Вот именно потому, что сам прошел, я и хочу, чтобы Котик научился играть. Поверьте, не самое плохое в жизни знать вещи, которые могут и не пригодиться. Уровень образования!..
Он в который раз взглянул на часы. Наверное, нервничал, что его жены все еще нет.
– Ну, да ладно, – слишком весело и слишком громко предложил Павел. – Бог с ней (я так и не понял, с музыкой или женой). Мы сейчас хлопнем по рюмочке и обсудим вашу новую работенку. Идет?
Я с радостью согласился. В животе давно уже урчало, а от жары, которая даже к вечеру не спадала, ужасно хотелось пить.
Вскоре мы сидели в громадной кухне. Простая мебель из лозы. Большой круглый стол, покрытый льняной клетчатой скатертью. Такие же льняные клетчатые занавески. Большое окно выходило прямо в сад, густо засаженный деревьями и цветущими кустами. Я давно не чувствовал себя так хорошо, почти по-домашнему. После выпитой бутылки красного вина (именно оно, по мнению Павла, лучше всего утоляло жажду) я наконец-то смог расслабиться. И мрачные мысли, и чувство неуверенности впервые за долгое время оставили меня. Я невнимательно слушал Павла, продолжающего без умолку рассказывать об успехах своей фирмы, где он был хозяином и президентом, о его грандиозных планах, о будущем его сына. Я просто кивал и все время смотрел за окно, прислушиваясь к шепоту листьев, щебету птиц и дыханию легкого ветерка. И громкий, уверенный, почти настойчивый голос Павла только мешал мне.