Отряд, овладевший зданием «Форвертса», состоял из немцев-спартаковцев, группы итальянцев во главе с Мизиано, нескольких швейцарских социалистов, молодой венгерки и одного русского революционера: после Октября он не смог выехать в Россию и теперь решил, что дело русской революции будет защищать в Берлине.
Русского приставили к единственному пулемету, который был у спартаковцев. Он его поднял, как игрушку, почистил, смазал все части, поставил рядом тощую коробку с лентами и сказал: «Ладно, ребята, повоюем!» Был он кряжист, с большими сильными руками, любил старинные песни. Слово «ладно» никто не понял, но улыбка русского всех покорила, и его ни о чем не расспрашивали. Когда человек идет на смерть за идею, паспорта у него не требуют...
Чтобы помочь защитникам здания газеты «Форвертс», Центральный Комитет КПГ направил на Линденштрассе пополнение во главе с членом ЦК Евгением Левине. Вражеское командование также подтянуло силы и начало ожесточенный штурм. Бои развернулись на крышах многоэтажных зданий. В этом кольце, в самой гуще сражения, был Франческо Мизиано.
Через пятнадцать лет после описываемых событий, 26 июня 1934 года, в здании «Межрабпомфильма» в Лиховом переулке в Москве чествовали старого бойца революционной гвардии. С воспоминанием выступил участник берлинских боев, сын Карла Либкнехта Вильгельм Либкнехт. Говорил он по-немецки. Речь его записана, дошла до наших дней.
«С Франческо Мизиано, — рассказывал Вильгельм Либкнехт, — я встретился впервые сразу же после того, как группа Левине пробилась в осажденный дом «Форвертса». Это произошло в одной из редакционных комнат, где готовили новую газету «Красный Форвертс», которая должна была выпускаться вместо социал-демократического органа...
Наше положение было чрезвычайно трудным. Контрреволюционное командование стянуло в Берлин свои силы. Кольцо вокруг здания «Форвертса» все сжималось. Через несколько дней наша связь с внешним миром практически была полностью прервана... Мизиано и его отряду было поручено перейти на верхний этаж, а затем на крышу здания, взять под обстрел Якобштрассе, ведущую непосредственно к нашей обороне, не допустить туда врага.
В первую же ночь я пробрался на верхний этаж. Там был настоящий бивак. Мизиано и его группа имели пулемет и старые ружья. Итальянцы устроились довольно «уютно». Как только выпадала свободная минута между боями, они шутили, пели, дискутировали. Никто не терял присутствия духа...
Тем временем бои принимали все более ожесточенный характер. Стало ясно, насколько невыгодно наше положение: мы были в ловушке. Пробиваться через прилегающие улицы было бессмысленно — их заняли вражеские войска. Нас ждало полное уничтожение. Высокие дома мешали нам обстреливать противника, в то же время вражеские минометы пробили бреши в верхних этажах «Форвертса». Группа Мизиано перешла в нижние этажи.
Когда Франческо спустился к нам, то мы обратили внимание на то, что его русская меховая шапка прошита пулями в четырех местах. К счастью, шапка не была глубоко надвинута, снайперские пули прошли чуть выше головы...»
К 11 января положение осажденных стало катастрофическим. Надежды на присылку подкрепления растаяли. На прилегающих улицах буйствовали берлинские «версальцы». Как и палачи Парижской коммуны в 1871 году, они жаждали крови.
Развязка приближалась. После полудня было решено отправить к врагу парламентеров. Мизиано вызвался начать переговоры, но его предложение отвергли: итальянцы не знают немецкого языка. Из осажденного здания на улицу спустились парламентеры-немцы.
...Тишину взрывают озлобленные вопли, а затем раздаются залпы: один, другой, третий, четвертый, пятый... Парламентеров расстреляли. Пушка прямой наводкой бьет по массивным дверям, и в пролом устремляются контрреволюционеры. Последние ожесточенные схватки на этажах, и под дулами винтовок на улицу выводят на расстрел защитников бастиона па Линденштрассе: немцев, пятерых итальянцев, двух швейцарцев, одну венгерку и одного русского. Их ведут сквозь строй обывателей, алчущих крови. Как тогда в Версале, в них тычут кулаками, зонтиками. И вдруг раздается вопль: «Смотрите, господа, это русский». Десятки злобных глаз устремлены на... Франческо: на нем русская шапка. Офицер командует: «Стоп!» Мизиано выводят из группы пленных и ведут к стенке. Толпа злорадствует: сейчас ненавистного русского казнят. Но в это мгновение немка из отряда спартаковцев закричала: «Он не русский. Он итальянец!» Офицер в замешательстве. И тут прискакавший из штаба вестовой передает приказ: всех пленных немедленно доставить в тюрьму Моабит.
Приказ есть приказ. Солдаты, взявшие винтовки на изготовку, опускают их к ноге. И последних защитников революционного бастиона на Линденштрассе под злобное улюлюканье толпы ведут в Моабит.
Большой куб с зарешеченными окошками на окраине Берлина, квадратный двор, скрытый от человеческих глаз. Это Моабит, одна из главных тюрем бывшего кайзеровского рейха. Туда привели Мизиано и его друзей, втолкнули в одиночные камеры. Каждые три часа выводили на допрос.
Тюремщики догадались, что Мизиано — командир боевой группы, но никак не могли понять, что заставило его приехать в Германию, покинуть жену, детей, родной дом. При обыске искали деньги: были уверены, что он хорошо оплаченный наемник-ландскнехт. А в чемодане обнаружили две пары белья, фотографии жены и детей, номер газеты «Роте фане» от 4 января 1919 года с его статьей. Это было хорошей уликой. Искали деньги, награбленные ценности, а нашли простреленную шапку; вспороли подкладку, но и там не обнаружили ничего, кроме тонкого слоя ваты.
Мизиано передали опытнейшему следователю. Тот применил испытанный способ запугивания: ночью Мизиано повели на расстрел. Над узким квадратом тюремного двора высветилась пелена хмурого январского неба. Франческо подвели к стенке, повернули лицом к серому шершавому бетону. Он заранее написал прощальное письмо жене и дочерям...
16 января утром в камеру ворвался отдаленный гул. Он становился все яростнее. В стену кто-то настойчиво, методично стучал. Франческо прислушался. Дробь повторилась, смысл ее прояснялся: кого-то убили. Кого? Он отстучал вопрос — дважды, трижды. Сквозь тюремные стены донеслось: «К» и «Р».
Гул нарастал. По коридорам бегали тюремщики, где-то хлопали железные двери. Все отчетливее простукивалось: «К» и «Р», «Р» и «К». Франческо подбежал к двери, яростно забарабанил кулаками. Приоткрылся «глазок». На лице тюремщика была растерянность. Он сунул под дверь клочок бумаги, прошептал: «Убили!.. Их убили». — «Кого? Кого?» — «Либкнехта и Люксембург...»
Моабит гудел, кричал, плакал. Из конца в конец, нарастая, катились волны бессильного гнева...
Мизиано перевели в тюрьму Тегель. Записка, которую ему передал тюремщик, состояла из нескольких коротких фраз, написанных по-французски: «Друзья на страже, семья здорова. Жди письма. Р. Б.».
В конце января под железную дверь подбросили конверт с письмом из Италии от жены. Позже Франческо узнал, что таинственные инициалы принадлежали Розе Блок, которой Центральный Комитет Коммунистической партии Германии поручил быть связной с узниками Тегеля.
На март 1919 года был назначен военный суд. Сообщение об аресте Мизиано проникло в итальянскую печать. Первыми возвысили голос протеста неаполитанцы. За ними последовали жители Турина и Милана. Кампания в защиту Мизиано перекинулась в Швейцарию, где энергично действовал Фриц Платтен. Газета «Л’Аввенире дель лавораторе» в каждом номере печатала протесты. Франческо узнал об этом, получив письмо, тайно отправленное из Берна. В германской столице его передали Розе Блок, а она переправила в тюрьму. А вскоре в Тегеле Франческо прочитал письмо Платтена и переслал в Берн через Розу Блок ответное послание. Он пишет не о себе, спрашивает, есть ли вести из Москвы, просит усилить кампанию против интервенции в Советской России.
Судебный процесс предвещал недоброе: прокурор потребовал многолетнего заключения. Мизиано отвечал, что он боролся за демократическую республику. Если это преступление, то пусть судьи выносят свой приговор.
В бой вступил и человек, не побоявшийся пойти против кайзеровских прокуроров: Курт Розенфельд. Через пятнадцать лет он не дрогнет в борьбе против нацистских судей: на Лейпцигском процессе будет защищать Георгия Димитрова.
Суд уже готов вынести самый тяжкий приговор. Но снова нарастают протесты, теперь уже не только за границей, но и в самой Германии. С кайзеровской империей покончила Ноябрьская революция. Национальное собрание, заседавшее в городе Веймаре, приняло конституцию, провозгласившую буржуазные свободы. И все же Мизиано приговаривают к десяти годам тюремного заключения.
Тоскливо тянулись тюремные дни. Иногда яркими лучами в камеру врывались письма жены, товарищей по партии и Фрица Платтена, записки, которые посылала Роза Блок. Франческо отправлял через нее письма на волю. С одним письмом к итальянскому социалисту Эдмондо Пелузо вышла крупная неприятность.
Роза Блок передала это письмо связному. «Цепочка» благополучно доставила его в Италию. Связной на итальянской стороне уже направлялся к Пелузо, но на улице потерял сознание из-за тяжкого приступа болезни печени. За ним следили фашисты. Они обыскали его, изъяли письмо. Для соглядатаев Муссолини оно было кладом. Вот что писал Мизиано: «Для меня обязанность революционера всегда и везде бороться за победу трудящихся. Я для того и вступил в русское гражданство, чтобы сражаться за идеи Октябрьской революции».
...Мария Конти была женщиной решительной и смелой. Настоящая неаполитанка. Родилась она в рабочей семье, рано осталась без матери, сама пробила себе дорогу в жизни — стала школьной учительницей.
Мятежник, восставший против несправедливости и безумия войны, Франческо Мизиано встретил Марию Конти в Неаполе и восхитился ее красотой — не зря ее называли Мадонной.
Своим женским чутьем она поняла, что легкой жизнь с ним не будет, да и не ждала этого. И еще одно ей сразу стало ясно: с ним надо быть вровень.