Мечте его не суждено было осуществиться.
...Карл пришел домой несколько возбужденный, сказал Софье, что его вызывал окружной военный начальник и вручил предписание отправиться на фронт.
В тот вечер, проведенный с Александровским, Карл все расспрашивал о России. Узнав, что Сергей — сибиряк, Либкнехт сказал:
— Вот как, значит, вы из того великого и печального края. Ведь на памяти трех поколений Сибирь удобряется кровью благороднейших русских людей. У вас в России, кто хочет остаться человеком, того отправляют в Сибирь или в Шлиссельбург.
В последний день перед отправкой в окопы, когда Карлу Либкнехту по приказу военного начальства было запрещено «принимать участие в публичных и закрытых собраниях, вести какую бы то ни было политическую агитацию устно и печатно в пределах империи и за границей», он и Сергей Александровский почти до утра проговорили о будущем России и Германии.
Утром депутат рейхстага Карл Либкнехт стал солдатом рабочего батальона и был отправлен в окопы на русский фронт.
В то же утро Сергей Александровский уехал в лагерь, окруженный колючей проволокой.
Еще не прошло и года с начала империалистической бойни, но повсюду, где шла война — в России, Франции, Германии и на Балканах, — погибло много людей. И вся эта огромная масса людей, истреблявших и калечивших друг друга, оставивших своих жен и детей вдовами и сиротами, покорно выполняла приказы, родившиеся в тайниках царских опочивален, министерских кабинетах, штабах.
Медленно и тоскливо тянулись дни в лагере для интернированных. Окольными путями и через вновь прибывших сюда русских поступали сообщения о событиях в «большом мире». Скудные вести просачивались из России. Лишь во время поездок в Берлин, становившихся более редкими, и из газет Сергей узнавал последние новости. Реже приходили письма через Швейцарию из Томска, от отца. Он писал, что Россия все больше и больше увязает в войне и настроение мрачное.
В начале ноября 1915 года Сергею снова удалось приехать в Берлин. Клара сразу же повела его к Либкнехтам. За последнее время Карл часто писал с фронта, и Гельми, получивший письмо от отца, прочитал его друзьям. Он писал:
«История этой войны, мой мальчик, будет проще, чем история многих прежних войн, — ее побудительные мотивы ясны, очевидны во всей их грубости. Вспомни о крестовых походах: они считались походом во имя культуры и были окутаны религиозным покровом, насквозь фанатичным, но скрывающим под собой стремления экономического характера — это были широко задуманные торговые экспедиции. Чудовищные размеры нынешней войны, ее средства и цели не только ничем неприкрыты, а, наоборот, раскрыты...»
Пришел 1916 год. Война бушевала на всех фронтах — в России, Франции, Австро-Венгрии, на Балканах, в Атлантике, где немецкие подводные лодки беспощадно топили военные и торговые корабли. Казалось, армии так же беспрекословно, как и в первые месяцы шовинистического угара, выполняют свой долг. Но уже давало себя знать недовольство верноподданных. Все чаще свирепствовали военно-полевые суды, и жандармские заставы прочесывали в поисках дезертиров не только прифронтовые полосы, но и дальние тылы. За отказ воевать Карл Либкнехт был предан военно-полевому суду и заточен в Северную военную тюрьму в городе Луккау. Пресса травила бывшего адвоката. Но над его поступком задумались многие, и не только в Германии. На русско-германском фронте были случаи братания солдат.
Еще в 1915 году маннгеймская группа русских социал-демократов и большевиков, оказавшихся в одном лагере для интернированных, разработала программу действий. Антивоенная пропаганда среди населения не сулила успеха. Немецкие бюргеры в большинстве своем еще свято верили в кайзера и его генералов. После назначения фельдмаршала Гинденбурга на пост начальника генерального штаба из дерева был вырезан его монумент, и верноподданные, фанатично поверившие в солдафона, собирали средства и обивали этот монумент золотыми гвоздями. Но в германской армии уже усиливаюсь брожение, и маннгеймская группа решила действовать в одном из важнейших пунктов — на военно- морской базе в Киле. Это важное и опасное задание было поручено Сергею Александровскому.
Добившись у лагерного начальства отпуска для поездки в Берлин к невесте, Александровский выехал в Киль. В кармане у него был паспорт на имя Ганса Гутенберга и солдатская книжка, в которой была отметка «унабкемлих» — «незаменимый», что означало освобождение от военной службы, на полицейские власти она действовала магически. Сергей поселился в дешевом пансионе фрау Кройцигер на Лютерштрассе, зарегистрировался в полиции. Хозяйка пансиона была довольна веселым общительным гостем и снисходительно относилась к его отлучкам. Он занят важным делом — поставками для военного флота. Слегка кокетничала с ним, ведь у него такие красивые голубые глаза.
Через две недели Александровский возвратился в лагерь и сообщил руководству большевистской группы, что установил надежную связь в Кильском морском гарнизоне.
В Берлин с фронта все чаще поступали сведения о волнениях в русской армии. Столичные газеты писали, что в России бастуют рабочие, в Петрограде — демонстрации голодных женщин, а полиция и казаки разгоняют недовольных.
Слухи эти то усиливались, то ослабевали. Русские в лагере понимали, что вот-вот должен произойти революционный взрыв, который изменит положение в России, изменит и их жизнь, и все они, застрявшие на чужбине, возвратятся на родину, чтобы там участвовать в великой очистительной борьбе.
Мартовским вечером немецкие газеты вышли с чрезвычайными сообщениями на первых полосах: русский царь низложен.
Александровский узнал об этом в лагере. Новость из Петрограда по радио и телефону облетела весь мир. В Германии и повсюду, где война застала русских политэмигрантов — в Англии, Америке, Франции, Австралии и где бы ни находились изгнанные из России, — они встретили это сообщение радостными криками «Ура!», пением «Варшавянки», плясали, обнимались друг с другом и незнакомыми прохожими на улицах.
Вскоре стали создаваться комитеты возвращения на Родину.
У кайзера и его правительства русская революция породила двоякое чувство: она была опасным примером для немецкой армии и исстрадавшегося народа. Но с другой стороны, Россия теперь по всем расчетам выходила из игры, а это сулило успех наступления германских армий на Западном фронте.
Режим в лагере русских ослабили, и Александровский получил разрешение выехать в Берлин. О России пока не могло быть и речи: германское правительство не собиралось выпускать русских политэмигрантов. Александровский поступил на работу. Диплом об окончании Маннгеймской торговой академии открыл двери в контору Берлинского банка.
До войны Клара так и не сообщила родителям, что хочет связать свою судьбу с Александровским. Теперь в их жизнь ворвалась война. Надо было все решать, и Клара отправилась в родительский дом на Фридрихштрассе-экке Кроненштрассе, чтобы поговорить с отцом и матерью, сказать им, что выходит замуж.
Давид Спивак кое-что знал о планах дочери, о чем- то догадывался. Считал ее увлечение причудой, свойственной всем актрисам, и по-прежнему видел свою любимицу замужем за солидным, богатым человеком, который введет ее в высшее общество, куда закрыт доступ даже выдающимся артистам.
Оставшись наедине с отцом, Клара сказала ему о своем решении. Наступила тягостная тишина. Не глядя на дочь, вышагивая по комнате, он спросил глухим голосом:
— Так, значит, этот твой жених — русский и к тому еще каторжник из лагеря. Значит, ты с ним уедешь в эту Россию, откуда я бежал и привез тебя сюда ребенком. Так это или не так? А что будет с твоей карьерой? Кончится твоя карьера! Всю жизнь будешь тянуть жалкую нищенскую лямку. Там ты никому не нужна. А он мне здесь не нужен...
Сказав, что ее решение твердо и неизменно, Клара ушла. За стеной, окаменев от горя, ждала мать. В тот вечер Давид Спивак не зажигал в комнатах огня. В доме был траур.
Еще много препятствий было на жизненном пути примадонны Венской оперы Клары Спиваковской и изгнанника России. Но ничто не могло остановить их в своем решении навсегда соединить свои жизни. Произошло это в августе 1918 года.
Выписка из официального документа магистрата района Берлин-Шарлоттенбург гласит:
«Магистрат района Берлин-Шарлоттенбург, 1918 год, 26 августа.
Сим удостоверяется, что сего числа, 26 августа 1918 года, зарегистрирован брак Клары Спиваковской, рождения 1893 года, родившейся в местечке Смела Киевской губернии, Российской империи, и Сергея Александровского, рождения 1889 года, родившегося в деревне Геруссы, Закавказье, Российская империя. Свидетели: А. Зубок и П. Ковалев».
Новобрачные и их друзья, политические эмигранты Зубок и Ковалев, в тот вечер выпили по бокалу шампанского. Свидетели еще раз поздравили Клару и Сергея и проводили их во Фронау.
Через несколько недель Сергей сказал жене, что прерывает службу в банке и ненадолго покидает Берлин.
В октябре 1918 года господин Гутенберг снова приехал в Киль и поселился в облюбованном им пансионате фрау Кройцигер на Лютерштрассе. Штамп «унабкемлих», поставленный в солдатской книжке, по-прежнему избавлял от назойливости полицейских властей.
Весь октябрь Гутенберг провел в Киле, часто появлялся на военно-морской базе по поручению фирмы, которую представлял, вел переговоры с заместителем командира базы по боепитанию, весьма любезным корветтен-капитаном.
С морского театра военных действий в Киль приходили тревожные сведения. Беспощадная подводная война, которую с еще большим ожесточением вела Германия, приносила все новые жертвы не только странам Антанты, но и немцам. Атлантика похоронила десятки тысяч немецких моряков, а просвета не было видно. Молох требовал жертв. Где-то там, в матросских кубриках, на вспомогательных судах у причалов, зрели силы, готовые вот-вот выйти из повиновения.