Осенью двадцатого года стояли в Крыму тихие, теплые дни. Хотя с севера уже дули холодные ветры — предвестники суровой зимы и в долинах по утрам долго лежала роса, на всей южной гряде полуострова, окаймленного особняками знати и домишками бедняков, все еще палило солнце.
Приближался последний акт борьбы, а положение Врангеля пока было прочным. Прорвав линию Волноваха—Мариуполь, он в октябре 1920 года продолжал удерживать инициативу в своих руках. Создалась угроза продвижения белогвардейских армий в Донбасс.
Во врангелевскую армию стекались остатки белогвардейских войск, разбитых в Сибири, под Петроградом, на других фронтах, стопятидесятитысячная армия барона все время пополнялась. Ее лучшие дивизии — марковская, дроздовская и корниловская — стояли на подступах к Крыму; они были хорошо оснащены артиллерией, танками, тяжелыми пулеметами, бронетранспортерами, боеприпасами — все это вооружение широким потоком текло через Средиземное и Черное моря в Крым. На Черном море хозяйничал флот Врангеля, его поддерживала авиация.
И барон и Антанта были убеждены — и на то были основания, — что Крым сильно укреплен и что если Красной Армии даже удастся потеснить Врангеля из южных районов Украины, то в Крым она не прорвется. На Перекопе, в районе Сальниковского перешейка и Чонгарского полуострова, были созданы сильные укрепления, обеспеченные тяжелыми орудиями. Шестьдесят грузовиков, оснащенных пулеметами, и броневики надежно закрывали доступ на полуостров.
Барон щедро расплачивался со своими покровителями. Транспорт, груженный сырьем для промышленности, три миллиона пудов кубанской и ставропольской пшеницы — хлеб, награбленный и отобранный у голодающих рабочих России, — ждали отправления в Западную Европу.
В кабаках Севастополя, Ялты, Симферополя, во всех злачных местах продолжала кутить, веселиться, спекулировать и наживаться вся дрянь, скопившаяся на крымской земле, уверенная, что снова вернется в свои поместья, банки, министерские кабинеты.
Тем временем армии Южного фронта готовились к решающим боям, и было важно, какую позицию займет Нестор Махно.
В тот промозглый октябрь 1920 года, когда Бела Кун прибыл в штаб Махно, батьке только-только исполнился тридцать один год. Имя его гремело по всей Украине, а клички ему давали разные: «душегуб», «вешатель», «анархист» и просто «бандит».
Фигура это была, однако, не простая. Этого бывшего батрака-пастуха выплеснул на поверхность свергнутый революцией старый мир. Еще юношей в 1905 году он попадает под влияние анархистов, через три года царский суд приговаривает его к каторге. Выйдя из заключения, он становится ярым сторонником безвластия, но сам рвется к личной власти и считает это вполне законным.
Из тех, кто близко знал Нестора Махно, пожалуй, наиболее точную характеристику дал ему профессиональный революционер Степан Семенович Дыбец, бывший анархист, задолго до Февральской революции эмигрировавший в Америку, а после Великой Октябрьской социалистической революции ставший большевиком, С. С. Дыбец являлся председателем ревкома в Бердянске, где в 1919 году находились махновские войска, и волей судьбы был вынужден иметь дело с Махно. Позднее он был начальником Главного управления автомобильной и тракторной промышленности, близким другом Серго Орджоникидзе.
Вот что Дыбец говорил о Махно: «Был среднего роста, носил длинные волосы, какую-то военную фуражку. Владел прекрасно всеми видами оружия... Хорошо знал винтовку, отлично владел саблей, метко стрелял из маузера и нагана. Из пушки мог стрелять... думается, Махно обладал недюжинными природными задатками. Но не развил их... Пил он несусветно. Пьянствовал день и ночь. Развратничал. Ему, отрицателю власти, досталась почти неограниченная бесконтрольная власть. И туманила, кружила голову».
Махно за три года после Октября то и дело менял свои «позиции». В 1918 году, когда кайзеровская армия оккупировала Украину, махновцы вели борьбу против немцев и украинских помещиков, сопровождая ее пьяным разгулом и грабежами.
В конце года они примкнули к Красной Армии и приняли участие в изгнании врага украинского народа Симона Петлюры из Екатеринослава. Но закрепиться здесь не сумели из-за тех же грабежей.
В начале 1919 года в банды Махно стекались остатки петлюровских войск, авантюристы, сутенеры, всякая деклассированная нечисть. Махно откровенно повернул против Советской власти. Гуляй-Польский район стал главным махновским контрреволюционным центром. Махно организует террор против партийных и продовольственных работников и милиции.
Но тут Деникин начинает наступление на Украину и Донбасс, беспощадно грабит население. Из рук батьки, вызывая недовольство его воинства, уплывает добыча. Значит, надо бороться против Деникина. Силенок у одного Махно маловато, и он просит Красную Армию взять его под «свою высокую руку». Дыбец писал: «Может быть, тут была вина и молодой Советской власти, когда ему (Махно. — З. Ш.) создавали популярность... и пошли даже на то, чтобы его войско, уже многотысячное, звалось бригадой имени батьки Махно».
Но время было архитрудное для Красной Армии, и каждый союзник был необходим.
Вскоре, однако, стало ясно, что в Гуляй-Поле, да и по всей округе Махно продолжает свои старые дела, ведет войну не столько против белогвардейщины, сколько против народной власти. Он открыл фронт Деникину.
Тем временем Красная Армия наносит сокрушительные удары по деникинцам. В создавшейся ситуации Махно и его единомышленники опять маневрируют.
Дав вынужденное согласие на переговоры с членом Военного совета Бела Куном о совместных действиях против Врангеля, Махно нервничал, пытался оправдаться перед своими единомышленниками. По его указанию газеты поместили заметку, в которой говорилось: «...мы полагаем, что коммунистическая партия не позволила бы вести с нами какие бы то ни было переговоры, если бы сама коммунистическая партия в этих переговорах не была заинтересована... Но мы всегда готовы сговориться с теми, у кого интересы революции стоят выше всего».
Вот так! Они готовы «в интересах революции», а конкретно, во имя спасения своей анархистской армии пойти на соглашение с большевиками. Махно временно приостанавливает открытую борьбу против Советов, но готов каждую минуту приняться за старое.
В это время в штаб Махно и прибыл Бела Кун.
Махно настороженно смотрел на него, ожидая, что он начнет разговор. Бела Кун, глядя в глаза батьке, тоже молчал, рассчитывая, что тот заговорит первым: ведь Махно был заранее извещен штабом Фрунзе о цели приезда члена Военного совета фронта, а Озеров накануне через специального человека сообщил батьке, с чем именно прибыл Бела Кун.
Махно оглянулся, как бы собираясь с мыслями, посмотрел в окно вагона. Оттуда доносились площадная брань и шум начинающейся драки. Махно, скосив глаз, бросил начальнику штаба:
— Угомонь!
Озеров вышел. За окном раздался свист нагайки, удар, вопль, десятиэтажный мат. Потом все стихло.
— С чем приехал? Выкладывай.
Батька сел, жестом приглашая гостя сесть по другую сторону стола. Озеров, вернувшийся в вагон, устроился недалеко от Махно.
Бела Кун, скрестив на столе руки, произнес:
— Зачем приехал — тебе известно.
— От тебя хочу слышать...
Помедлив, растягивая слова, Бела Кун ответил:
— С Врангелем кончать будем... Так Москва решила.
— Москва решила, — повторил Махно и, наливаясь яростью, с перекошенным от нахлынувшей злобы лицом, выдавил: — А потом со мной кончать будете? Так, что ли?
Бела Кун выждал, пока у батьки пройдет пароксизм бешенства, и, четко выговаривая слова, сказал:
— Кончать будем со всей контрреволюцией. Народ устал. Голодает. Мир нужен. Хлеб нужен... Ты ведь не считаешь себя контрреволюционером. Так ведь?
Махно, несколько опешив и не сразу найдя нужные слова, играл желваками. Встал. Пошел к кошме. Принес засаленную книжонку. Послюнив палец, нашел нужную страницу, торжественно прочитал: «Государство — есть зло...»
— Знаешь, кто написал? Не знаешь? Бакунин написал. Гарный был мужик, хотя из дворян. Гэгэля читал? Мы с Бакуниным и есть истинные революционеры, а вы все ренегаты...
За окном послышался шум, перебранка. Озеров не успел открыть дверь, как она распахнулась, на пороге появился детина, глаза его были налиты кровью. Он с ходу сообщил:
— Батько, мы тут порешили его в расход пустить.
— Кого? — спросил Махно.
— Та солдата, шо с этим приехал... Винтовку не отдает...
Махно быстрым движением выхватил из-под стола стеклянный штоф с горилкой и, сильно размахнувшись, запустил в охранника. Тот не успел отскочить. Бутыль с грохотом раскололась о его голову, и он, обливаясь кровью, начал оседать, телом открыл дверь тамбура и вывалился из вагона.
Бела Кун молча наблюдал за этой сценой. Озеров, поигрывая нагайкой, выскочил из вагона, навел «порядок».
Наступила тишина. Махно успокоился, перешел к существу дела.
— Какие же условия ставят большевики? Мы с вами или вы с нами идем на Врангеля? Махно понадобился, значит, — заметил батька, и самодовольная улыбка осветила его лицо.
— Можно на Врангеля пойти вместе с тобой. А можно с ним покончить и без тебя, — ответил Бела Кун.
— Почему тогда приехал?
— Вместе быстрее решим задачу... да и поручение имею.
— От кого?
— От Фрунзе.
— А еще?
— Согласовано с Лениным.
Махно зашагал по вагону, выпятив грудь. Потом зло сказал:
— Обманете!
— Мы тебе предлагаем честный договор: либо всю свою армию отводишь в глубокий тыл и держишь нейтралитет. Либо, как бригаду, включаем в войска Южного фронта. Решай. Время не терпит.
Наступило тягостное молчание. Махно вдруг спросил:
— Ты кто? Веры какой?
— Веры? — переспросил Бела Кун и, помедлив, ответил: — Коммунистической веры.
Махно зло посмотрел на него.
— А чего тебе здесь надо, что ты тут потерял на моей Украине?