Хотя Третий рейх во многих отношениях был современным обществом XX века и народная забота о традициях — скорее повтором фольклора, чем центральным интегрирующим элементом, национал-социалистический проект получил свою политическую и психосоциальную пробивную силу из общественного превращения утверждения, что люди радикально и непреодолимо неравны. Оно не было национал-социалистическим изобретением, оно в XIX веке перекочевало из биологии в политическую теорию и в XX веке получило применение в разных местах, как, например, в законодательстве о стерилизации или евгенике и эвтаназии [68]. Но только в Германии расовая теория стала политической программой — наряду с коммунизмом, впрочем, единственной, обоснованной научно: «национал-социализм — не что иное, как примененная на практике биология», — как это сформулировал Рудольф Гесс [69].
Социальная практика Третьего рейха с самого начала все же состояла в следующем: отдельными акциями сделать темой негативный «еврейский вопрос» и позитивным — «народное сообщество», и затем эту тему постоянно делать предметом действия путем антиеврейских мер, распоряжений, законов, грабежа, депортаций и т. д. Зауль Фридлендер точно представил функциональный модус формации национал-социалистического общества формулой «репрессия и инновация». Но поскольку многое в обществе одновременно оставалось привычным, необходимо заметить, что для граждан Германии не- евреев инновация и репрессия были лишь частью, и часто не самой важной для определения их жизненного мира. Следовательно, чересполосица состоит из непрерывности, репрессии и инновации. В целом национал-социалистический проект необходимо рассматривать как высокоинтегративный общественный процесс, начавшийся в январе 1933 года и завершившийся в мае 1945 года окончательным поражением. При этом в различных интенсивных подвижках осуществлявшиеся вытеснение, исключение и ограбление не принадлежащих играли решающую роль, потому что она шла с многочисленными очевидными символическими и материальными повышениями ценности группы принадлежащих. Из этого национал-социалистический проект черпал свою психосоциальную привлекательность и пробивную силу. Непосредственно после 30 января 1933 года началась чудовищная ускоренная практика вытеснения коммунистов, социал-демократов, профсоюзов и прежде всего — евреев, а именно — без соответствующего сопротивления большинства населения, хотя некоторые воротили нос от «черни СА и наци» или считали начавшийся каскад антиеврейских мероприятий грубым, неслыханным, чрезмерным или просто негуманным. Клубок мероприятий включал в список, например, запрещение евреям в Кёльне использовать городские спортивные сооружения (март 1933 года), исключение боксеров-евреев из немецкого боксерского объединения, еврейских имен из телефонных книг (апрель 1933 года) или запрещение евреям снимать ярмарочные павильоны (май 1933 года) [70].
Особенно примечательна в этих произвольно выбранных примерах, с одной стороны, креативность в поиске самых различных аспектов «еврейского», как в телефонной книге, с другой — добровольная, часто поспешная практика антиеврейских мер вытеснения частными функционерами в объединениях или коммунальными чиновниками, которые вовсе не были обязаны принимать соответствующие меры, но принимали их по собственному почину. Это указывает не только на антисоциальные потребности, которые с радостью могли быть удовлетворены только в новых условиях, но и на то, что такие меры внутри соответствующих союзов, объединений и коммун происходили с согласия, или, во всяком случае, не наталкивались на протест незатронутых членов, не говоря уже о их сопротивлении. В социальной повседневности национал-социализма такие меры, затрагивавшие одних, но, естественно, принимавшиеся к сведению незатронутыми, были наиболее распространенными. Ни дня не проходило без нового мероприятия. Среди антиеврейских законов, образовывавших нормоустанавливающую вершину этого айсберга вытесняющей практики, следует выделить «Закон о восстановлении профессионального чиновничества» от 7 апреля 1933 года, который среди прочего предусматривал вывод в отставку всех «неарийских» чиновников. В том же году были уволены 1200 профессоров и доцентов евреев — ни один из факультетов против этого не протестовал. 22 апреля неарийские врачи больничных касс были исключены из врачебных кассовых объединений [71]. 14 июля 1933 года был принят «закон о предотвращении роста наследственных заболеваний».
Все это шло само по себе, не вызывая где-либо выступлений против, все равно, шла ли речь о репрессиях против одного, или дискриминации всех немецких евреев в целом. «Когда увольняли коллег-евреев, ни один немецкий профессор не выразил открытого протеста; когда резко сократилось число евреев-студентов, ни в одной университетской комиссии и ни у одного члена факультета не возникло сопротивления; когда во всем Рейхе жгли книги, ни один интеллектуал в Германии, как и никто вообще в стране открыто не устыдился этого» [72].
Как бы «приватно» ни воспринимались законы и меры отдельными «соплеменницами» и «соплеменниками», на этой ранней стадии репрессии, которая все же, по крайней мере, и для незатронутых означала очень большую переоценку ценностей в области форм межчеловеческого обращения, открыто недовольство они никак не выражали. Но что же на самом деле значит незатронутые? Если рассматривать процесс вытеснения, ограбления и уничтожения как единое взаимосвязанное целое, логически невозможно говорить о незатронутых: если группа лиц таким быстрым сконцентрированным общественным и необщественным способом исключается из универсума моральных обязательств, то, наоборот, это значит, что воспринимаемая и ощущаемая значимость принадлежности к «народному сообществу» повышается.
«Судьба, — как-то лапидарно сформулировал Рауль Хильберг, — это взаимодействие между преступниками и жертвами». С точки зрения психологии неудивительно, что практическое применение теории о расе господ оказалось чрезвычайно способным на получение одобрения. А именно на фоне этой от-литой в законы и меры теории каждый социально деклассированный и не имеющий никакого образования рабочий в мыслях чувствовал себя выше любого еврейского писателя, актера или бизнесмена, к тому же если текущий общественный процесс затем осуществлял фактическое социальное и материальное деклассирование евреев. Повышение престижа, который таким образом получал отдельный «соотечественник», состоит также в чувстве относительно сниженной социальной угрозы — совершенно новом ощущении жизни в ис-ключительном «народном сообществе», к которому по научным законам расового отбора он неизменно принадлежал, как другие настолько же неизменно принадлежать не будут.
В то время как одним становилось все хуже, другие чувствовали себя лучше и лучше. Конечно, национал-социалистический проект предлагал не только прекрасно изображавшееся будущее, но и вполне ощутимые преимущества в настоящем, как, например, шансы сделать карьеру. У национал-социализма была чрезвычайно молодая руководящая элита, и как раз немало более молодых «соплеменниц» и «соплеменников» могли связать свои большие личные надежды с победным шествием «арийской расы» [73]. На этом фоне надо понимать, откуда взялось огромное освобождение индивидуальной и коллективной энергии, характеризовавшей это общество. «НСДАП опиралась на учение о неравенстве рас, и в тот же момент обещала немцам большего равенства шансов (…) При взгляде изнутри казалось, что в расовой борьбе наметился конец классовой борьбы. С этой точки зрения, НСДАП пропагандировала социал- и национал- революционные утопии прошлого века. Отсюда она получала свои преступные энергии. Гитлер говорил о «создании социального народного государства», «социального государства», которое должно стать образцовым и в котором «все (социальные) границы будут рваться все больше и больше» [74].
В качестве чистой пропаганды общественная трансформация, так быстро охватившая Третий рейх, была бы не столь мощной в своей действенности. Главной характерной чертой национал-социалистического проекта состояла в непосредственном претворении его идеологических постулатов в ощутимую реальность. Этим мир фактически менялся, чувства прорыва, жизни в «великое время», как сформулировал Гётц Алю, «перманентном исключительном состоянии», основывали по ту сторону чистых газетных новостей новые относительные рамки. Интервью с бывшими «соплеменницами» и «соплеменниками» до сих пор оставляют свидетельства психосоциальной притягательности и эмоциональной силы связи этого процесса включения и исключения. Недаром до сих пор среди свидетелей того времени имеется широкое согласие в том, что Третий рейх, по крайней мере до Сталинграда, надо описывать как «прекрасное время» [75]. Вытеснение, преследование и ограбление других категориально не переживалось как таковое, потому что эти другие, по определению, как раз уже к обществу не принадлежали и антисоциальное обхождение с ними внутреннюю область моральных связей и социальности народного сообщества больше совсем не беспокоили. Для реконструкции изменения ценностей в национал-социалистической Германии, которое можно охарактеризовать как прогрессирующую нормализацию радикального вытеснения, можно привлечь источники того времени [76], которые на микроуровне социальных будней описывают, как в ошеломляюще короткое время группы людей исключались из универсума социальных обязательств, то есть из того универсума, в котором нормы справедливости, сострадания, любви к ближнему и т. д. еще остаются в силе, но больше не действуют по отношению к тем, кто по определению исключен из общности.
Глубокий раскол немецкого общества можно выявить из данных опросов. Так, ретроспективный опрос 3000 лиц, проведенный в 1990-е годы, показал, что почти три четверти рожденных до 1928 года опрошенных не знали никого, кто бы по политическим причинам вступил бы в конфликт с политической властью и поэтому был арестован или допрошен [77]. Еще больше опрошенных указали, что сами они никогда не чувствовали угрозы, и это при том, что в том же самом опросе большое число опрошенных указало, что слушали запрещенные радиостанции или рассказывали анекдоты про Гитлера, или допускали критические высказывания о нацистах [78].