Примечательный результат этого исследования заключается также и в том, что после этого более трети или более половины опрошенных признали, что верили в национал-социализм, восхищались Гитлером и разделяли национал-социалистические идеалы [79]. Такую же картину показал алленсбахский опрос в 1985 году. 58 опрошенных, которым в 1945 году было минимум 15 лет, признались, что верили в национал-социализм, 50 видели в нем воплощение своих идеалов, 41 восхищался фюрером [80].
При этом выясняется, что одобрение национал-социалистической системы растет с уровнем образования, что противоречит распространенному предрассудку, что образование предохраняет от человеконенавистнических взглядов [81]. С ростом уровня образования растет одобрение гитлеровского мира, и аспекты, которые позитивно приписываются его политике, в этом же исследовании указываются как преодоление безработицы, преступности, а также строительство автодорог. Четверть опрошенных еще через полвека после крушения Третьего рейха подчеркнула чувство общности, которое тогда господствовало [82].
Это, правда, относилось к членам «народной общности», а их общность была основана как раз на том, что не каждый мог к ней принадлежать. Распространенное чувство отсутствия угрозы и защищенности от репрессий основывалось на сильном чувстве принадлежности, зеркальной картиной которого была ежедневно демонстрировавшаяся непринадлежность других групп, особенно евреев.
Возможность ретроспективно измерить такой изменчивый феномен, как доверие системы, скепсис или настроение, состоит в том, чтобы передать по-ведение, то есть как бы реконструировать, до какого времени «соплеменники» доверяли свои сбережения государственным банкам и с какого времени им все же показалось надежнее нести их в частные финансовые институты или попытаться выяснить, с какого времени родственники, находящиеся в трауре, в большинстве своем отказались от публикации объявлений, что сын погиб «за фюрера, народ и отечество», а вместо этого просто, за отечество, или совсем перестали упоминать пояснение. Так Гётц Алю посредством «Кривой Адольфа» показал, как изменились предпочитаемые имена с 1932 по 1945 год, как колебалось число выходов из церкви, как изменилось поведение в области сбережений и в каких размерах отмечались тонкие различия в похоронных объявлениях. С результатами таких исследований можно убедительно аргументировать, что настроение соплеменниц и соплеменников достигло вершины между 1937 и 1939 годами, и только с 1941 года начало быстро снижаться [83]. К доверию системе можно причислить и то, что до ноября 1940 года 300 ООО «соплеменников» приобрели депозитные сертификаты на КДФ-ваген, позднее — «Фольксваген» [84].
Причины этого одобрения системы и веры в нее не являются загадкой для социальной психологии: экономический подъем после 1934 года, первое немецкое (тоже названное так) «экономическое чудо» хотя и состоялось не на солидном народно-хозяйственном фундаменте, а финансировалось, главным образом, за счет долгов и грабежа [85], привело, однако, к ощутимому прорыву и чувству победителя, которые можно прочесть еще сегодня в интервью очевидцев того времени. К этому прибавились социальные инновации, глубоко проникавшие в чувство жизни — в 1938 году каждый третий рабочий во время отпуска принял участие в туристической поездке по линии организации «Сила через радость» — в то время, когда путешествия, к тому же за границу, имели статус привилегии зажиточных людей. «Долго не замечалось, — как писал Ханс Дитер Шефер, — что социальный подъем в Третьем рейхе осуществлялся не только символически. Грюнебергер сообщал, что темпы общего подъема в первые шесть лет нацистского режима были в два раза больше, чем за последние шесть лет Веймарской республики; государственно-бюрократические организации и частные промышленные объединения впитали в себя миллион выходцев из рабочего класса [86]. Массовая безработица была побеждена к 1938 году, в 1939 году было нанято 200 000 иностранных рабочих в связи с острой нехваткой рабочей силы [87]. Другими словами, принадлежащим стало ощутимо лучше, чем до национал-социализма, и фактическое осуществление социальных обещаний, таких как борьба с массовой безработицей на фоне негативного экономического опыта Веймарской республики, как раз привело к глубокому доверию системе.
Эта форма материальной и психосоциальной интеграции при одновременной дезинтеграции непринадлежащих заботится о фундаментальном общественном изменении ценностей. В 1933 году большинство бюргеров считали бы абсолютно немыслимым, что всего лишь через несколько лет при их активном участии евреи будут не только лишены своих прав и ограблены, но и депортированы для последующего убийства. Какое изменение ценностей произошло до этого, станет ясно, если в рамках мысленного эксперимента представить, что депортации начались бы уже в феврале 1933 года, непосредственно после так называемого захвата власти. Тогда бы отклонение от нормальных ожиданий большинства населения было слишком велико, для того чтобы они могли проходить без помех, совершенно независимо от того, что как раз последовательность вытеснение — лишение прав — ограбление — депортация (- уничтожение) к этому моменту времени совершенно не обдумывалась, да и, может быть, была совершенно немыслима. Всего лишь восьмью годами позже эта форма обхождения с другими стала составной частью того, что можно было ожидать, и поэтому вряд ли кто еще воспринимал ее как необычную. Заметно, что смещение даже основополагающих социальных ориентиров не потребовало смены поколений или десятилетнего развития, достаточно было пары лет. Те же самые гражданки и граждане, которые в 1933 году также скептически, как и Себастьян Хафнер, отреагировали на «захват власти» нацистами, с 1941 года смотрели на поезда с депортированными, отправлявшиеся со станции Берлин-Грюневальд, многие к тому времени купили «ариизированные» кухонное оборудование и мебельные гарнитуры или произведения искусства, некоторые возглавили бизнес или поселились в домах, отобранных у хозяев-евреев, и считали это совершенно нормальным.
Все это одновременно значит, что необходимо освободиться от представлений, в соответствии с которыми при общественных преступлениях, с одной стороны, находились преступники, планирующие, готовящие и совершающие преступление, а с другой — неучаствующие или зрители, которые в большей или меньшей мере об этом преступлении «знают». С такими категориями лиц взаимозависимость действий, в конечном счете приведшая к войне, массовой гибели и уничтожению, не может быть описана соответствующим образом. Именно в такой взаимосвязи нет зрителей и нет неучаствующих. Есть только люди, которые вместе, каждый своим способом, один интенсивнее и активнее, другой — скептичнее и равнодушнее, представляют общую социальную действительность. Она как раз и образует относительные рамки Третьего рейха, то есть ту ментальную систему ориентиров, с помощью которой немцы того времени оценивали происходящее. Существенное участие в этом имеет из-мененная практика. Как уже говорилось, нигде не было открытого протеста против антиеврейской политики и никакого возмущения против того, что конкретно происходило с евреями. Из этого не следует сплошное одобрение репрессий в отношении евреев, но это было пассивностью, терпимостью по отношению к репрессиям, перенос критики в частные разговоры с себе подобными, что переводит политически инициированную репрессию в повседневную общественную практику. В практиковавшемся ограничении и вытеснении общество национал-социализировалось, переоценивалась идеология и недооценивалось практическое участие принадлежащих лиц, если односторонне свести ментальное изменение структуры национал-социалистического общества пропагандистским, законодательным и исполнительным воздействием режима. Именно связь действий, состоящая из политической инициативы и частного присвоения и перемещения за такое удивительно короткое время сделала национал-социалистский режим способным на получение одобрения. Это можно назвать партиципативной диктатурой, в которой охотно принимали участие члены «народного сообщества» и тогда, когда они совсем не были «нацистами».
Таким образом, становится видимой причинная связь действий, в которой измененные нормы проводились не вертикально сверху вниз, а нарушали солидарность между людьми практическим и постоянно обостряющимся образом и устанавливали новую социальную «нормальность». В этой нормальности среднестатистический соотечественник хотя и мог еще в 1941 году считать немыслимым, что евреев убивают без всяких причин, однако не видел ничего примечательного в том, что дорожные знаки с названием населенных пунктов объявляли, что соответствующий населенный пункт «свободен от евреев», о том, что евреи не могут сидеть на скамейках в парке, а также уже и в том, что граждан еврейской национальности лишают прав и грабят.
Эта схема для формулировки партиципативного общества вытеснения может быть достаточной для объяснения постоянно возраставшего до 1941 года удовлетворения от системы и ее одобрения. Другие причины этой готовности к одобрению лежат во внешнеполитических «успехах» и в гитлеровском «экономическом чуде», что, хотя и в любом отношении и было реализовано полу-законным образом, давало «соплеменницам» и «соплеменникам» чувство, что они живут в обществе, которое им многое дало. В этих относительных рамках Третьего рейха солдаты, шедшие на войну, упорядочивали свои восприятия, оценки и выводы, на этом фоне интерпретировали цель войны, категоризировали противников, оценивали поражения и успехи. То, что эти относительные рамки затем все больше и больше модифицировались конкретным опытом войны, хотя и свидетельствует, что с течением войны и отсутствием успеха соответственно поколебалась и уверенность в отношении «реализации утопического» (Ханс Моммзен), однако автоматически не вывело из действия основополагающие представления о неравенстве людей, праве крови, превосходстве арийской расы и т. д. Еще меньше ставились под сомнение относительные рамки третьего порядка — здесь имеются в виду военные. Об этом речь пойдет в следующей главе.