Относительные рамки войны
Общество
Превращение 100-тысячного Рейхсвера всего за шесть лет в 2,6-миллионный Вермахт, начавший в 1939 году войну против Польши, было не только актом материального вооружения. Оно сопровождалось укреплением относительных рамок, в которых все, относящееся к военному, во временной и национально-типической сигнатуре имело положительную коннотацию. Государственное и военное руководство придавали большое значение укоренению врожденных военных ценностей в относительных рамках немцев, чтобы и духовно подготовить народ к войне, и сформировать желающее войны «сообщество судьбы». При этом они преследовали общую цель, и им удалось в высокой степени милитаризовать немецкое общество [88]. Военный охват немецкого народа осуществлялся в бесчисленных партийных организациях, прежде всего в Гитлерюгенде, СА, СС, в Имперской службе трудовой повинности, а с 1935 года снова введенной всеобщей воинской обязанностью с небывалым до тех пор размахом. Несомненно, в сентябре 1939 года немцы не торжествовали по по-воду начала войны, как в 1914 году, скорее наоборот. Впрочем, важнее то, что в ходе войны 17 миллионов мужчин без проблем интегрировались в Вермахт и этим уже позволили продолжать борьбу до 1945 года. Успех проникновения желания воевать в немецкое общество, таким образом, заключался скорее не в том, что все мужчины одобряли войну, а в том, что были образованы рамки, в соответствии с которыми они разделяли ценности военных или, по крайней мере, не ставили их под сомнение. На самом деле это может быть объяснено не только массированными пропагандистскими усилиями национал-социалистического руководства и Вермахта. В большей мере этому способствовало произошедшее уже за несколько десятилетий до этого обострение милитаризма, на которое смогли опереться национал-социалисты.
В конечном счете прежде всего природные военные ценности в немецком обществе глубоко укоренили успешные войны за объединение 1864–1871 го-дов, и их разделяли личности, критически относившиеся к государству [89]. Норберт Элиас относит возникновение милитаризованной традиции восприятия и поведения к победам 1866 и 1871 годов, одержанным под руководством традиционных аристократических элит, что привело к отказу от идеалов бюргерского морального канона и к ориентации на канон чести традиционных верхних слоев, и как следствие — к нормативному снижению гуманистических идеалов и представлений о равенстве. «Вопросы чести ранжировали высоко, вопросы морали — низко. Проблема гуманности, идентификации человека человеком исчезли из поля зрения, и, в общем и целом, эти прежние идеалы ста-ли рассматриваться негативно, как слабость социальных слоев, ниже стоящих на социальной лестнице» [90]. Элиас говорит об «изменении образа» в немец-ком бюргерстве, которое произошло во второй половине XIX века, в котором вопросам чести, неравенства людей, способности удовлетворения, нации и на-рода придавалось гораздо больше значения, чем идеалам просвещения и гуманизма. Этот установившийся канон чести охватывал точную «иерархию человеческих отношений», а также «ясный порядок приказов и подчиненности», тогда как бюргерский канон среднего класса «казалось, явно претендовал на обязательность для всех людей, и скрыто подразумевал выражение постулата равенства всех людей» [91].
В новых рамках строгой иерархии общества стремящееся наверх бюргерство вскоре развило радикальный милитаризм, который — в отличие от представлений аристократии, нацеленных на внутриполитическое господство, — предпологал возможно больший потенциал агрессии развивать во вне, чтобы осуществить претензии Германии на мировое господство. Основываясь на социальном дарвинизме, расизме и национализме, правая буржуазия, как и во многих других странах, решительно развивала антиконсервативное представление о радикальной войне народов за существование или гибель [92].
В последнее мирное время перед 1914 годом эти голоса едва можно было различить в общественной дискуссии, и только в ходе Первой мировой войны им удалось окончательно пробиться. Парадигматически это представляет восхождение Эриха Людендорфа [93] в центральные фигуры нового индустриального ведения войны массовыми армиями. Распространение общественных моделей насилия и социального неравенства этим получили дальнейшее развитие, точно так же, как храбрость, сила духа, повиновение, исполнение долга приобрели еще большую ценность. Идеал героической смерти, солдата, обороняющего свою позицию до последнего патрона, по крайней мере, в офицерских кругах получил новый расцвет [94].
Все это было не только характерным немецким феноменом, но и направлением всего общеевропейского развития. Возвращение к мифу о сражении царя Леонида за Фермопилы и возникшее в Наполеоновские войны выражение о борьбе «до последнего патрона», имели место и оказывали сильное воз-действие на умы в Британии и во Франции [95].
В мирные годы Веймарской республики широкие слои общественности распространяли национальное воинственное мышление и идею военизированного государства в качестве ответа на Версальский договор и бессилие государства [96]. Поэтому вывод из поражения 1918 года был очевиден: народ и государство должны уже в мирное время готовиться к следующей тотальной войне, которая на этот раз уже не будет вестись половинчатыми мерами [97]. 14 это в рамочных условиях Веймарской республики означало прежде всего духовную подготовку. Молодежи мужского пола должны были прививаться в немецком Вермахте (термин появился еще в 1919 году в Имперской конституции и в законе о военной службе 1921 года) «мужское воспитание» и «мужские добродетели». Все это полностью соответствовало традиционной линии придуманного Людендорфом «отечественного урока» 1917 года. Война должна была готовиться ментально, для нее требуются дух, воодушевление и способность к самопожертвованию [98]. Писатели направления «солдатского национализма» вроде Эрнста Юнгера, Эдвина Двингера или Эрнста фон Заломона распространяли среди народа стотысячными тиражами своих книг метафизически-абстрактный культ войны и при этом пользовались поддержкой таких многочисленных правонациональных организаций, как «Стальной шлем». Созданный в 1918 году, в середине 1920-х годов он насчитывал от 400 до 500 тысяч членов, все они были ветеранами-фронтовиками. Война и прославленный миф о бойце-фронтовике были центральными дискуссионными темами этого союза, точно так же, как и борьба против всякой «мягкости» и «трусости» [99].
Военизированное мышление, впрочем, укоренилось не только в среде правых партий, — прежде всего — Немецкой национальной народной партии (DNVP). Оно здесь было лишь особо агрессивно и остро представленным. Позитивную коннотацию военного и борьбы можно отметить почти во всех общественных группах, хотя и с характерными для них акцентами. В то время как студенчество и протестантизм показывали большую близость к милитаризму и правым партиям, католицизм здесь был явно сдержаннее, причем растущему милитаризму в обществе он мог противостоять все меньше. Левый либерализм поддерживал оборонное военизированное мышление в духе защиты Отечества, тогда как внутри СДПГ имелись сильные радикально пацифистские течения. Но и в их рядах в конце Веймарской республики завоевало место военизированно-национальное мышление. Это относится прежде всего к «Черно-красно-золотым Рейхсбаннер», боевому союзу, направленному против правых организаций, который хотя и выступал против агрессивной войны, но своими боевыми выступлениями и идеей создания народной милиции в качестве резерва армии не отрицал военизированного мышления [100]. КПГ точно так же выступала за распространение идеи пролетарского вооружения [101]; ее полу-военная организация — «Союз бойцов Красного фронта» даже имела оружие.
Затем милитаризованное мышление переживало триумф начиная с конца 1920-х годов, когда продажи книг солдатского национализма резко возросли [102] и они стали выпускаться массовыми тиражами. Видимый успех антивоенного романа Эрих Марии Ремарка «На Западном фронте без перемен» остался единичным случаем, которого даже близко не удалось достичь ни од-ной другой книге, содержащей критику войны. Напротив, роман Ремарка и его экранизация вызвали ожесточенную реакцию, по которой стало ясно, в какой мере широкие слои общества присоединились к милитаристски прославляю-щей точке зрения на Первую мировую войну. Это видно, впрочем, и в чрез-мерно героизированном культе смерти. Из образов памятников исчезло выражение печали по павшим Первой мировой войны, и в конце 1920-х годов его заменила мистификация воинственных фронтовых солдат [103]. Успешные сражения Первой мировой войны, а также победы в освободительных и объединительных войнах были теперь представлены в общественном пространстве в полную силу. Голоса, поднимавшиеся против прославления военного прошлого, или те, кто негативно относился к солдатам и к армии из-за собственных пацифистских взглядов, не могли пробиться сквозь общественное большинство. Рейхсвер получал выгоду от этой направленности, так как требования из его рядов встречали теперь широкий общественный отклик. Уже в 1924 году начальник отдела сухопутной армии в Войсковом управлении под-полковник Йоахим фон Штюльпнагель задал направление и потребовал «моральной подготовки народа и армии к войне», потому что «массы нашего народа не пропитаны категорическим императивом борьбы и гибели за отечество», он выступал за «национальное и военное воспитание нашей молодежи в школе и университете», для «воспитания ненависти к внешнему врагу», а также за ведение борьбы государством «против интернационала и пацифизма, против всего ненемецкого» [104]. После того как военный министр Вильгельм Грёнер в 1931 году принял и Министерство внутренних дел, Рейхсвер получил влияние и на милитаризацию молодежи [105].
Таким образом, почва для всеохватывающего проникновения милитаристского мышления в немецкое общество готовилась задолго до 1933 года. Поэтому можно не удивляться, что резкое вооружение не наткнулось на со-противление, к тому же при «цветочных войнах» с 1936 года — вступлении в Рейнскую область, «присоединении» Австрии и оккупации Судетской области не было сделано ни единого выстрела, а Вермахт эффектно предстал перед публикой в качестве гаранта устранения последствий Версальского договора.