Эта наглядность, эстетика своего разрушительного могущества наряду с подробными разговорами о технических вопросах — вообще, может быть, самая важная тема. С возможно большим числом деталей и с большой живостью описываются налеты и победы:
ФИШЕР: На FW-190 мы были над устьем Темзы и стреляли по всем посудинам, которые оказывались у нас перед носом. У одной была такая мачта, стреляю в мачту, она взрывается, раз и все — конец. Такая маленькая старая посудина. Когда вылетали с бомбами, бомбили фабрики. Один раз я летел впереди, вторая пара шла за мной, это было под Гастингсом, там была такая огромная фабрика, рядом с железнодорожной станцией почти у самого берега. Другой летел на город и сбросил свои бомбы на него. Я говорю: «Фабрика, приятель, так хорошо дымится!» Клац! Бомбы полетели вниз, все взлетело на воздух.
В Фолкенстоне как-то раз мы бомбили железнодорожную станцию. Как раз на выходе с нее был большой пассажирский состав. Раз! Бомбы — в поезд. Эх, парень, парень! (Смешок.) Станция в Диле. Там был гигантский пакгауз, сбросили бомбы, вспыхнуло такое пламя… Я такого взрыва еще никогда не видел, там, наверное, были какие-то горючие материалы. Вот такие обломки летели перед нами по воздуху, то есть выше, чем пролетали мы сами [181].
Такой война виделась сверху, с точки зрения экипажей бомбардировщиков и особенно истребителей. Это совсем не такой вид войны, как снизу, где производились разрушения, где убегали, спасались и умирали. Но и потери среди летчиков были высоки: только с 1 августа 1940-го до 31 марта 1941 года их погибло более 1700 [182], но как раз это придавало вылетам спортивный характер, а разрушениям — эстетические переживания: риск, главным образом, тоже относился к этому. И если вообще были шансы выжить, то благодаря особой ловкости и умению управлять самолетом.
В Хюте внизу находится аэродром, он у берега, но самолетов на нем нет. В воскресенье в 10 часов утра обер-лейтенант сказал мне: «Иди сюда, мы про-ведем специальную операцию». Мы прицепили по две 250-килограммовые бомбы каждый и полетели. Там наверху был небольшой туман, дерьмо такое, летим дальше, выходим на цель, там был аэродром. Вдруг показалось солнце, стало просто чудесно. И в казармах сидели солдаты, все на улице, на балконах. Мы — на них, раз, и казармы взлетели на воздух, бойцов разнесло по окрестностям. (Смешок.) И в конце там был большой барак. Дай вспомнить, да, я думаю, там перед ним еще был большой дом: все это разнесло вокруг, куры разлетелись, барак загорелся, дорогой мой, я тогда, кажется, даже рассмеялся [183].
В другом разговоре приводится еще один элемент эстетики наглядности и разрушения: автоматическая киносъемка боевых действий. Известно документирование разрушения одной из целей с помощью оптики стрелка во время второй иракской войны, при котором атака на бункер в определенной мере «живо» показана в новостях через оптику выпущенной ракеты. Но уже во время Второй мировой войны применялось «единство камеры и оружия» (по выражению Герхарда Пауля): сначала камеры монтировали на несущих плоскостях истребителей, позднее узкоформатные камеры монтировали на бортовом вооружении, так что пилот мог сразу же задокументировать победу, а пресса получала любопытные снимки для публикации. В еженедельных киножурналах показывали воздушные бои так, как их видели пилоты и бортстрелки, при этом особенно нравились публике картины атак, снятые через оптическое оборудование пикирующих бомбардировщиков [184].
КОХОН: Сейчас на самолетах под пушкой устанавливается автоматическая ка-мера, и каждый раз, когда производится выстрел, после него камера сразу же делает съемку.
ФИШЕР: А я, кроме того, установил обычную камеру.
КОХОН: Когда ты нажимаешь, аппарат снимает, и ты знаешь, попал или не попал.
ФИШЕР: У нас теперь еще снаружи на плоскостях, там, где раньше еще были пушки, там у нас три камеры. Как-то раз я две секунды жал на гашетку, и «Спитфайр» просто разлетелся на части. Правая плоскость у меня вся была залита маслом от «Спитфайра». Вот так! [185]
Удовольствие
Как уже говорилось, удовольствие от успешных атак в разговорах военнослужащих ВВС играет важную роль. Не только потому, что они могут уверить друг друга, насколько виртуозно обращаются с самолетом, «мельницей», и на-сколько превосходят противника, которого сбивают, — «удовольствие» и коммуникативно обладает большим весом, так как оно является тем, что историю превращает в хорошую историю. Она должна быть захватывающей, осмысленной по своему внутреннему построению, воспроизводимой и остроумной, так, чтобы общий смех снова подтверждал, что собеседники принадлежат одному миру, в котором победы и удовольствие идут рука об руку. Жертвы в вы-разительном смысле в этих историях об удовольствии не встречаются: они представляются только как цели, все равно, идет ли при этом речь о кораблях, самолетах, домах, велосипедистах, посетителях праздника, железнодорожных или корабельных пассажирах или женщинах с детскими колясками. Следующие истории о воздушной войне против Англии 1940–1944 годов в комментариях не нуждаются:
ФИШЕР*: Наш командир часто для соревнования давал нам задания на дневные вылеты — против кораблей или чего-нибудь еще. Он считал, что доставляет нам этим особое удовольствие. (…) Ну, мы взлетели, я первым, и нашел старую посудину, у маленького порта там, в окрестностях Лоустофта, там были две старых посудины и при них только один маленький сторожевик. Тут подошел я, высота облачности у нас была 500–600 метров. Я увидел корабли уже с расстояния 10 километров. Я хотел пойти скольжением и был уже на углу скольжения, атаковал, посудине тоже досталась одна, теперь они начали стрелять. Я сразу дал полный газ, и быстро оттуда. Это доставило просто смертельное удовольствие [187].
БУДДЕ: Я участвовал в двух беспокоящих налетах, то есть для обстрела домов. (…) Нам попались виллы на горе, это были прекрасные цели. Когда подлетаешь вот так снизу, потом раз, жмешь, потом сыпятся окна и взлетает крыша. Но я это делал только на FW-190, два раза, по деревням. Как раз это был Эшфорд. На рыночной площади было собрание, толпа людей, выступают с речами, их, наверное, тоже задело! Вот это было здорово [188]!
БОЙМЕР: А потом было просто нечто прекрасное. На обратном пути на своем 111-м мы сделали замечательную штуку. Тогда у нас впереди была установлена 20-мм пушка. И мы на бреющем пошли над улицами, когда нам навстречу ехали машины, мы включали прожектор, они думали, что им навстречу едет машина. Тогда мы по ним били из пушки. Так мы попали во многих. Это было прекрасно, удовольствие просто огромное. И с поездами тоже, и с другой техникой [189].
ХАРРЕР* А мне нравятся наши мины. Когда их бросаешь, то они сносят все. Они снесли 80 домов. У меня были товарищи, которые при вынужденном сбросе мин, которые они должны были сбрасывать на воду, сбросили их как- то раз на маленький городок, а потом смотрели, как дома подбрасывает ввысь и разносит по воздуху. У мин очень тонкая стенка из легкого металла. И кроме того, они начинены существенно лучшим взрывчатым веществом по сравнению со всеми нашими бомбами. (…) Когда такая штука попадает в жилой квартал, он просто исчезает, именно разлетается. Эта вещь доставила мне ужасное удовольствие [190].
Ф. ГРАЙМ: Как-то раз мы атаковали Истборн на бреющем полете. Подошли к нему и увидели большой дворец, там был, по-видимому, бал или что-то в этом роде. В любом случае — много дам в маскарадных костюмах, оркестр. Мы шли вдвоем, вели дальнюю разведку. (…) На обратном пути снова пролетали над этим местом. Прошлись первый раз, потом атаковали снова и разнесли все, друг мой, это было приятно [191]!
Охота
Охота состоит из поиска, преследования, забивания и потрошения дичи. При этом существует много форм охоты. Чаще всего — охота в одиночку, когда охотник добывает дичь со своей собакой, охота облавой, когда загонщики гонят дичь на ружья охотников. Охота имеет спортивные аспекты: надо быть ловким и внимательным, более умным, чем дичь, уметь скрываться, наносить внезапный удар, уметь хорошо стрелять. Но к этому относится и целый ряд правил: охотятся только в определенное время, стреляют только в одиноких зверей и т. д. Все эти элементы объединяются в требованиях, предъявляемых к летчику-истребителю, поэтому они так называются[1], и поэтому летчики представляют свою работу в контексте охоты. Так, считалось недозволенным обстреливать вражеских пилотов, выпрыгнувших с парашютом, хотя они продолжали оставаться врагами [192]. А Адольф Галланд, как генерал истребительной авиации, сказал как-то, что сбрасывать бомбы на скопления американских бомбардировщиков «недостойно охотника». От охоты исходит «удовольствие», о котором они постоянно говорят. Так же спортивно, как и летчики, относились к боевым действиям, пожалуй, еще только подводники. Метафоры, используемые лейтенантом флота Вольфом-Дитрихом Данквортом, единственным уцелевшим из экипажа подводной лодки U-224, говорят сами за себя:
ДАНКВОРТ: От этого испытываешь удовольствие даже сейчас. Когда мы выходили на конвой, я всегда чувствовал себя словно волк в отаре овец, которых строго охраняет пара собак. Собаки — это корветы, а овцы — пароходы, а мы как волки — всегда кружимся вокруг них, пока не найдем подхода, прорываемся, подбиваем и снова назад. Лучше всего — одиночная охота [193].
Во время охоты не имеет значения, идет ли речь о военной цели, которую надо уничтожить, или о гражданской. Эрнст Юнгер в своем дневнике с воодушевлением пишет, как ему после двух с половиной лет войны наконец удалось од-ним «метким выстрелом уложить» своего первого англичанина [194]. Как уже говорилось, здесь меньше считают, скольких и почему убили, чем прежде всего приходят к результатам, по возможности, естественно, более сенсационным. И в этом документируется спортивное восприятие сбитий. Именно поэтому успех тем больше, чем известнее или важнее сбитые. И тем интереснее истории об этом.