Убийства, оскорбления, изнасилования людей, которые, будучи гражданским населением, не имеют не малейшего отношения к военным действиям, точно так же относятся к практике войны, как и убийства военнопленных, преступные с точки зрения международного права бомбардировки гражданских объектов или намеренный террор в отношении гражданского населения. Не только Вермахт расстреливал военнопленных — это, например, делали и советские войска, и американская армия, и не только во время Второй мировой войны. Так, заместитель главнокомандующего американскими войсками во Вьетнаме генерал Брюс Палмер в момент неосмотрительной откровенности сказал: «Американцы действительно совершали преступления в ходе Вьетнамской войны, но численно не в большей мере, чем в войнах до этого» [215].
Этим высказано, чем выделяются запреты противоречащих праву действий: никто не исходит из того, что они не нарушаются. Но мера, что в нарушении закона считать терпимым и приемлемым, изменяется как исторически, так и индивидуально. И в рамках боевых действий в тотальной войне солдаты всегда слишком широко толкуют, какие переходы границы законны, а какие — нет.
Что, в отличие от этой общей практики, во время Второй мировой войны имело место исключительно в национал-социалистической войне на уничтожение, так это геноцидное уничтожение групп лиц, которые не имели никакого отношения к военным действиям, а также геноцидное обращение с русскими военнопленными. В двух этих аспектах выражается идеологический, а именно, расистский менталитет, который перевел структуру возможностей войны в самую радикальную практику разрушения и уничтожения из существовавших до сих пор и из тех, что видели в новейшее время.
В протоколах прослушивания мы находим массу рассказов об этом, правда, не так много, как может предполагать немецкая историография Третьего рейха, сфокусированная на национал-социалистических преступлениях. Причина этого проста: то, что задним числом, а именно через несколько десятилетий в политических конфликтах о прошлом рассматривалось в качестве ярлыка Второй мировой войны, в глазах солдат не было чем-то необычным. Хотя большинство знало о преступлениях, а многие принимали в них участие, но они в их относительных рамках не занимали особого места. Более важным для солдат было собственное выживание, следующий отпуск на родину, где что можно «организовать»[2] и где можно получить удовольствие, а совсем не то, что происходило с другими, как раз теми, которые определялись как «нижестоящие» с расовой точки зрения. Собственная судьба стояла всегда в центре восприятия, хотя судьба вражеских солдат или населения оккупированных территорий, разумеется, в отдельных случаях имела значение и представляла интерес. И все, что угрожало собственной жизни, что портило удовольствие, доставляло проблемы, могло стать целью необузданного насилия. Такой банальностью было «убирать» партизан, потому что они убивали в спину немецких солдат. Месть была очень действенным оправданием. Впрочем, это поведение было полностью независимо от политических убеждений. Так, чрезвычайно критически относившийся к национал-социалистам генерал танковых войск риттер фон Тома говорил британскому лагерному офицеру лорду Эйберфелди: «Когда во французских газетах постоянно с гордостью помещают итоги за месяц о том, что взорвано столько-то поездов, сожжено столько-то фабрик, застрелено 480 офицеров и 1020 солдат, да черт возьми, разве у других нет права, если они ловят этих людей, на то, чтобы их расстреливать толпами? Это же само собой разумеется, но все это они считают военным преступлением. Ведь это великое лицемерие» [216].
Наряду с убийством пленных борьба с партизанами создавала обстановку, в которой немецкие солдаты совершали большинство военных преступлений. Пренебрежение международным правом со стороны немецких военных юристов и восприятие солдат образовали здесь гибельную чересполосицу. Кодифицированное международное право не давало действующим лицам никаких однозначных правил поведения в партизанской войне. Гаагский порядок сухо-путной войны от 1907 года обнаружил некоторые противоречия и открытые вопросы в отношении прав и обязанностей оккупационных властей. При этом правовой статус партизан не представлял особых проблем. При условии, что они выполняют ряд определенных условий (минимальное наличие военной формы одежды, открытое ношение оружия, ясная структура командования, уважение законов ведения войны), им бы позволялось оказывать поддержку регулярной армии своей родины в оборонительной борьбе. О продолжении этой борьбы после момента, когда боевые действия в результате капитуляции либо полной оккупации территории государства могут считаться завершенными, нигде в международном праве речи не было. Таким образом, основная предпосылка для продолжения сопротивления партизан, пусть даже носящих военную форму, с точки зрения международного права не гарантировалась [217].
Еще проблематичнее представлялось урегулирование Гаагской конвенцией карательных акций. Так, Статья 50 позволяла применять массовые репрессии в отношении гражданского населения только при доказанной связи преступников с поддерживающим их окружением — это положение требовало очень подробного толкования. В правовых дискуссиях межвоенного периода не было достигнуто межгосударственного консенсуса по данному вопросу, но, за исключением французской правовой школы, взятие заложников было признано совершенно законным. При убийстве заложников мысли и мнения расходились, поскольку почти только немецкие военные юристы недвусмысленно настаивали на этой мере и пытались оправдать такую точку зрения сохранением «зоны ведения боевых действий». На процессах против военных преступников в послевоенное время это разногласие проявилось в последний раз, когда судьи Нюрнбергского трибунала против главных военных преступников рассматривали убийство заложников принципиально незаконным, а их коллеги в последующих процессах — как все же соответствующее действующему международному законодательству. В двух последних случаях приговоры обвиняемым основывались только на эксцессах, допускавшихся немцами при этой практике (квотах расстрела 1:100) [218].
Еще в Рейхсвере проводилось мнение, что выступления партизан необходимо встречать как можно большей жестокостью, чтобы, как тогда говори-лось, подавить распространение пожара в зародыше. Хотя этот метод оказался малоэффективным, борьба с повстанцами переросла в имеющую региональные отличия спираль насилия неожиданных размеров. Убийство заложников и непричастных граждан, сожжение деревень вскоре стали повсеместно практикуемым обычаем войны, который по своему характеру, впрочем, не отличался от борьбы с партизанами во время Наполеоновских войн или в период Первой мировой войны. Новым, правда, стал размах. Жесткая немецкая оккупационная политика тоже стала причиной того, что во время Второй мировой войны насчитывалось необыкновенно большое число жертв среди мирного населения — более 60. Различие между военными комбатантами как законной цели военных действий и гражданскими лицами, находящимися под защитой права некомбатантами, было практически стерто.
Протоколы подслушивания показывают просто идеально типичное восприятие партизанской войны солдатами Вермахта. Они подтверждают, что командование и войска в этом случае думали одинаково. Так, жестокие «решительные действия» почти узаконивались психологическим воздействием.
ГЕРИКЕ: В России в прошлом году небольшое немецкое подразделение отправили в одну деревню с каким-то заданием. Деревня находилась на местности, занятой немцами. В деревне на подразделение было совершено на-падение, и все его солдаты были убиты. За этим последовала карательная экспедиция. В деревне было пятьдесят жителей. Из них сорок девять рас-стреляли, а одного отправили на все четыре стороны, чтобы он ходил по окрестностям и рассказывал, что происходит с населением, если нападают на немецкого солдата [219].
На нападения немецкие войска отвечали жестоким насилием, как следует из разговора Франца Кнайпа и Эберхарда Керле. Они не находят в этом ничего предосудительного и считают, что именно партизаны заслуживали жестокой смерти.
КНАЙП: Там что-то случилось, и дело было поручено полковнику Хоппе.
КЕРЛЕ: Хоппе, это же известный человек, это кавалер Рыцарского креста? [220]
КНАЙП: Да, он взял Шлиссельбург, он еще отдавал приказы. «Как вы нас, так и мы вас», он потребовал, чтобы они сказали, кто повесил (?) немца. Толь-ко указать, тогда все будет хорошо. И ни одна свинья не сказала ни слова, будто они не знали. Скомандовали: «Всем налево, пошли». Потом их отвели в лес, а потом ты только слышишь: тра-та-та.
КЕРЛЕ: На Кавказе, в 1 — й горной дивизии, когда одного из нас убили, тогда никакому лейтенанту не надо было отдавать приказа, достали пистолеты, и всех подряд: женщин, детей, всех, кого видели, туда…
КНАЙП: У нас как-то раз группа партизан напала на колонну с ранеными и всех прикончила. Через полчаса их поймали, под Новгородом, привели в песчаный карьер и со всех сторон дали по ним из пулеметов и пистолетов.
КЕРЛЕ: Их надо убивать медленно, они не стоят того, чтобы их расстреливали. Казаки отлично действовали против партизан, я это видел на юге [221].
Интересно, что Керле и Кнайп совершенно расходились во мнениях о военной службе. Для Керле тупая жизнь на военной службе была «идиотизмом» и «дерьмом», Для Кнайпа — напротив, «воспитанием» [222]. Несмотря на эти различия во взглядах на жизнь у радиста и пехотинца СС, в методах борьбы с партизанами они абсолютно друг с другом соглашались. Закон войны на практике часто устанавливает совершенно не такие нормы, как закон, следующий из международного права. На этом фоне солдаты говорят о военных преступлениях спокойно, и лишь изредка с возмущением, в любом случае по-ведение местного населения дает повод к удивлению. Но в целом они считают действия против любой формы отказа сотрудничать на оккупированных территориях необходимыми, и это — уже в октябре 1940 года, как показывает следующий разговор.