крывать. Для него его история, какой бы жестокой она ни была, находится в области ожидаемого — и в сравнимых условиях слушатели тоже не удивлены и не потрясены. То, что они действо-вали удивительно и жестоко, кажется только на расстоянии, на котором находятся сегодняшние читательницы и читатели историй такого рода. То, что ничто не смущало солдат в такого рода историях о насилии, говорит яснейший язык о будничном насилии, в котором они жили. Ни одно из преступлений им не чуждо. Даже об убийстве женщин и детей идет совершенно спокойный раз-говор. И снова здесь берет слово воздушный десантник.
ЭНЦИЛЬ: Обер-егерь Мюллер из Берлина был снайпером, он застрелил женщин, подошедших к «томми» с букетами цветов. Он точно… как кого-ни-будь замечал, так и укладывал, и совершенно хладнокровно стрелял гражданских.
ХОЙЕР*: А что, в женщин вы тоже стреляли?
ЭНЦИЛЬ: Только издалека. Они не знали, откуда стреляют [231].
Неизвестно, где разница между «хладнокровными» действиями снайпера Мюллера, о которых было рассказано, и собственной стрельбе в женщин из-далека, причем «издалека» Энциль, очевидно, считает важным. Хойер, опять же британский шпион, здесь пытается как можно больше узнать о возможных военных преступлениях и задает обычный вопрос: «А что, в женщин вы тоже стреляли?»
Обер-ефрейтор Зоммер тоже, как Энциль и Мюллер, говорит об относи-тельной личности, а именно о своем обер-лейтенанте.
ЗОММЕР: И в Италии, в каждом местечке, куда мы заходили, он всегда говорил: «Первым делом уложить парочку!» Я знаю тоже и итальянский, поэтому теперь у меня были особые задачи. Тут он говорит: «Итак, уложить человек двадцать, чтобы мы наконец были здесь спокойны, что им в голову не придут дурные мысли». (Смешок.) Потом мы сделали маленький плакат, на нем было написано: «Малейшая глупость — к ним прибавятся еще пятьдесят».
БЕНДЕР: По каким признакам он их выискивал? Он что, выхватывал их без разбора?
ЗОММЕР: Да-да. Просто так, двадцать человек: «Идите-ка сюда». Всех — на рыночную площадь, потом поставили три пулемета — трррра-та-та, и все там лежат. Так тогда и сделали. Потом он сказал: «Отлично! Свиньи!» Он так ненавидел итальянцев — ты не поверишь. На квартире, где располагался штаб батальона, всегда была пара хорошеньких девочек. Там гражданских он не трогал. Там, где он жил, он принципиально ничего не делал [232].
Общий смех над акциями позволяет признать, что солдаты в основном не на-ходят ничего предосудительного в рассказах Зоммера. Реакция Бендера, впрочем, не удивляет. Он служил в 40-м военно-морском отряде специального на-значения, в специальном подразделении боевых пловцов, где был особый культ жестокости. То, что обер-лейтенант не отдавал преступных распоряжений там, где останавливался на квартире — интересная деталь, очевидно, он не хотел рисковать упустить возможность удовлетворения сексуальных потребностей.
Далее Зоммер рассказывал уже о пребывании во Франции.
ЗОММЕР: Тогда обер-лейтенант сказал: «Так, теперь собери мне всех гражданских!» То есть это была только танковая разведка. «Скоро американцы все равно здесь появятся, — сказал он, — тогда нам все равно крышка. Итак, я организую сейчас здесь дело. Здесь у тебя два отделения; двумя отделениями собери всех гражданских, которые здесь есть». Представь себе, такой городок, собрать по крайней мере от 5 до 10 тысяч жителей! Это было как раз на участке главной дороги на Верден. Тогда собрался весь народ, — они повыгоняли всех из подвалов. Но террористов, партизан среди них не было. Тогда «старик» мне говорит: «Итак, мужчин — в расход! Ясно? Всех мужчин, все равно, кто они!» Там только мужчин было более трехсот. Я обыскал четверых и сказал: «Всем руки вверх, кто опустит — того расстреляют». У двух — молодых парней лет так семнадцати-восемнадцати, я нашел патроны, так, пачки с патронами. Я сказал: «Откуда это у вас?» Они: «Сувенир». Я: «Как раз по три пачки на каждого?» Да, тогда я их вывел, бац, бац, бац, — три выстрела, и они лежат. Тут остальные насторожились. Я говорю: «Вы все видели, что мы поступили справедливо. У них были патроны. Что они, как гражданские люди, делали с патронами?» Я всегда делал так, чтобы иметь прикрытие. Они все полностью согласились. Может быть… еще говорили: «Ах, ты, свинья!» или что-то вроде. Но я сказал: «Пожалуйста, вот причина, почему этих людей сейчас расстреляли. Мы должны себя защищать. Потому что если я сейчас отпущу людей с патронами, а они знают, где патронов лежит еще больше, то потом они, может быть, сами меня расстреляют. Но прежде, чем расстреляли меня, я расстрелял их, и обыщу остальных. Хорошо, что больше патронов ни у кого нет. Теперь вы можете со своими женами пройти туда, вниз, три километра». Тогда они довольные пошли. Я участвовал в каждом дерьме, но не так: «Я тоже хочу!» Так я никогда не делал.
Часть, в которой служил Зоммер, 29-й мотопехотный полк, еще в Италии со-вершила многочисленные преступления [233]. История из Франции рассказывает о преступлении в районе Робер-Эспань в Лотарингии, где эта часть 29 ав-густа 1944 года убила в общей сложности 86 французов [234]. Зоммер с двух точек зрения занимает дистанцированую позицию по отношению к тому, что рассказывает. С одной стороны, в отличие от своего обер-лейтенанта, он ищет законное оправдание расстрела гражданских и находит его в патронах, которые его жертвы имели при себе. Это оправдание направлено вовне, к стоящим вокруг, и в той же вере вовнутрь — очевидно, Зоммер нуждается в обосновании того, что он делает, заверяя, что при этом речь идет не о простом убийстве. И во-вторых, он подчеркивает, что действовал так не по своей воле, хотя и участвовал в «каждом дерьме», но сам к участию в этом не стремился. И здесь скрыто находится то отличие солдат друг от друга, которое стало отчетливым уже в рассказе Мюллера: и среди тех, кто совершает преступление, есть охотные и менее охотные исполнители, и большинство не хотело бы причислять себя к охотным.
Законное обоснование для вида исполнения преступления находится и у фельдфебеля Громолля.
ГРОМОЛПЬ: Во Франции мы как-то поймали четверых террористов. Они сначала поступили в следственный лагерь, и их спрашивали, где они раздобыли оружие, и так далее, а потом совершенно законно расстреляли. Тут приходит какая-то женщина и говорит, что уже десять дней в одном из домов, кажется, прячутся террористы. Мы тут же отправляем отряд, точно — там четыре человека. Сидели, играли в карты. Тут мы их арестовали, потому что они подозревались в терроризме. Ты же не можешь их просто так расстрелять за карточной игрой. Стали искать оружие, а я думаю, что оружие уже было где-то в проливе. Тогда их и шлепнули [235].
Рассказ Громолля точно реконструировать невозможно, но он, по крайней мере, намекает, что даже тогда, когда оружие не найдено, есть возможность сделать из картежников террористов. Ведь они могли выбросить свое оружие в пролив. Узаконивающие стратегии такого рода показывают, что для людей, очевидно, важно при совершаемых ими убийствах иметь возможность придерживаться формальной структуры, рамок, узаконивающих преступления, даже если они фактически совершались совершенно произвольно. Во Вьетнаме действовало аналогичное правило: «Если он мертв и он — вьетнамец, то это — вьетконговец». То же рассказывает уже упоминавшийся обер-ефрейтор Дикман о расстрелах во Франции вскоре после высадки союзников.
БРУНДЕ: Зачем тогда террористы атаковали вашу позицию?
ДИКМАН: Они хотели поломать наши радиолокаторы. Это и была их задача. Нескольких террористов мы захватили живьем. Их мы сразу прикончили. Все по приказу. Я как-то раз собственноручно расстрелял французского майора.
БРУНДЕ: А откуда ты знаешь, что это был майор?
ДИКМАН: У него были документы. Ночью поднялась стрельба. И тут приехал он на велосипеде. За деревней они постоянно стреляли, и от нас стреляли из пулеметов по домам. Ведь они были во всей деревне.
БРУНДЕ: Тогда ты его остановил?
ДИКМАН: Мы были с двумя людьми, и еще капо был при этом. Он — с велосипеда, сразу обыскали карманы. Патроны — этого уже было достаточно. В противном случае я ничего бы с ним не мог сделать, расстреливать просто так ты не можешь. Капо спросил его еще, не террорист ли он. Он ничего не ответил. Есть ли у него какое желание — тоже нет. Сзади прострелили ему голову. Он даже не заметил, как умер. Мы как-то раз у нас на позиции и шпионку расстреляли. Ей было приблизительно лет двадцать семь. Раньше она у нас работала на кухне.
БРУНДЕ: Она была местная, из деревни?
ДИКМАН: Не из самой деревни, но последнее время жила в деревне. Пехота ее утром привела, а во второй половине дня ее поставили к блиндажу и рас-стреляли. Она созналась, что работала на английскую секретную службу.
БРУНДЕ: Кто отдал приказ? [?]
ДИКМАНН: Да, наверное, комендант. Я сам не стрелял, я только присутствовал при расстреле. Мы как-то раз поймали тридцать террористов. Среди них были женщины и дети, мы завели их в подвал, поставили к стене и расстреляли [236].
И здесь, при расстреле французского майора, потребовалось законное обо-снование. И снова находятся патроны, из чего кажется ясно, что французский майор — террорист. В последующем рассказе Дикмана примечательно, что он, не раздумывая, причисляет и детей к группе террористов, которые тут же без разбора были «поставлены к стенке и расстреляны». И иллюзия, когда всех причисляют к противнику, является неспецифической для немецких военных преступлений. Похожие высказывания задокументированы у солдат из Вьетнама, которые считали даже грудных детей вьетконговцами, которые могут напасть в любой момент. Это — не сумасшествие, а смещение относительных рамок, в которых определение, кто является врагом, групповая принадлежность, — важнее других отличительных черт, таких, например, как возраст [237]. По словам Джоанны Бурке, занимавшейся восприятием убийств солдатами на примере разных войн, с таких смещенных относительных рамок не считывается, что солдаты убивали своих личных друзей, но что хладнокровное убийство людей, категориально определенных как враги, относится к практической норме войны. Но парадокс заключается в том, что если такие случаи преследуются юридически, то рассматриваются в качестве исключений. Это способствует ошибочному представлению, что в общем и целом в войне с международноправовой точки зрения все шло правильно, и лишь отдельные фигуранты случайно выходили из роли. Аутотельное насилие в соответствии со связанным с этим представлением было бы не систематическим аспектом войны, а лишь нежелательным исключением. Но когда области насилия однажды открываются — как это показывают наши разговоры, — всякое поведение другого может стать достаточным поводом для выстрела.