Уничтожение
«Фюрер за границей много испортил своим отношением к еврейскому вопросу. И в этом тоже отсутствие тактики. Ты увидишь, если история будет написана, фюреру также будет сделан упрек, несмотря на то, что он так много сделал» [266].
«Да, но это неизбежно. Отдельный человек допускает ошибки» [267].
Один из наиболее крупных историко-политических дебатов в Федеративной Республике Германии был вызван проведением выставки «Преступления Вермахта» Гамбургским институтом социальных исследований. С 1995 по 1999 год эти документы о военных преступлениях и причастности Вермахта к уничтожению евреев демонстрировались во многих городах, часто вызывая возмущение, прежде всего у посетителей старшего возраста, которые сами были солдатами. С этого времени говорится, что миф о незапятнанном Вермахте окончательно остался в прошлом. Примечательным в спорах о выставке было то, что многие участники войны с негодованием отрицали какую-либо причастность Вермахта к Холокосту. Как показывают наши протоколы подслушивания, это не имеет какого-либо отношения ни к «вытеснению», ни к «отрицанию»: многие преступления, которые сегодня причисляются к войне на уничтожение и Холокосту, в свое время имели совершенно другую оценку — вроде борьбы с партизанами. В этом отношении мы здесь имеем дело с различием двух относительных рамок — того времени и нынешнего. Но в протоколах подслушивания есть еще кое-что в высшей степени примечательное: они подтверждают, что многие солдаты детально знали о процессе уничтожения евреев, иногда они даже рассказывали об аспектах, которые до сих пор не открыли исследователи. Но они не устанавливают никакой связи между этим состоянием знания и своими собственными действиями, хотя большинство солдат еще во время Второй мировой войны сознавало, что части Вермахта совершили большое количество военных преступлений, а также часто принимали участие в систематических расстрелах евреев на оккупированных территориях — как конвойные, как зрители, как соучастники, как вспомогательные силы, как комментаторы. И лишь изредка как фактор помех, в образе отдельных офицеров, которые жаловались, спасали жертв, или, как в особо сенсационной акции, силой оружия помешали СС убить группу евреев [268]. На самом деле это были единичные исключительные случаи; по оценке Вольфрама Ветте, на 17 миллионов военнослужащих Вермахта приходится всего 100 случаев «спасающего сопротивления» [269].
Ни один из крупных расстрелов, как в Бабьем Яру, где за два дня было расстреляно более 30 000 человек, не проходил без участия Вермахта. 14 знание о том, что происходило в России с середины 1941 года и что до того уже происходило в Польше, было еще раз расширено за крут непосредственных участников и наблюдателей. Общение путем передачи слухов стало тогда наиболее быстрым и интересным средством, когда сообщения ужасны, сохранение их в тайне желательно, а информационное пространство ограничено. В протоколах подслушивания разговоры о массовых преступлениях в отношении евреев встречаются редко — только 0,2 от общего содержания. Но абсолютное количество здесь не представляется важным. Точно так же из разговоров ясно, что практически все знали или подозревали, что евреев убивают. Для сегодняшнего читателя является неожиданным прежде всего то, как говорили об этих преступлениях.
ФЕЛЬБЕРТ: А Вы бывали в тех местах, где уничтожали евреев?
КИТТЕЛЬ: Да.
ФЕЛЬБЕРТ: Это проводилось систематически?
КИТТЕЛЬ: Да.
ФЕЛЬБЕРТ: Женщины, дети, все?
КИТТЕЛЬ: Все. Ужасно.
ФЕЛЬБЕРТ: Их тогда грузили в поезда?
КИТТЕЛЬ: Да если бы только грузили в поезда! Я такое пережил! Я тогда послал человека и сказал: «Я приказываю, чтобы сейчас же все прекратили. Я не могу больше вообще это слышать». Так, например, в Латвии, под Даугавпилсом, там тогда проходили массовые расстрелы евреев [270]. Там были СС или СД. Из СД там было человек пятнадцать, и еще там, скажем, было шестнадцать латышей, которые, как известно, считаются жесточайшими людьми в мире. Лежу я в воскресенье рано утром в постели и тут слышу следующие друг за другом пары залпов, а потом пистолетные выстрелы. Я встал, вышел, спрашиваю: «Что тут за стрельба?» Ординарец мне отвечает: «Господин полковник, вам надо туда сходить, там вы кое-что увидите». Я тут же пошел туда ближе, и с меня было довольно. Из Даугавпилса согнали триста человек, они рыли яму, мужчины и женщины рыли братскую могилу, потом шли домой. На следующий день они пришли снова, мужчины, женщины и дети, их пересчитали, раздели догола, потом палачи сложили одежду в одну кучу. Потом выставили двадцать женщин к краю ямы, голых, расстреляли, они попадали вниз.
ФЕЛЬБЕРТ: А как это делалось?
КИТТЕЛЬ: Лицом к яме. Потом сзади подходили двадцать латышей и просто стреляли из винтовок сзади им в затылок. Там у ямы была такая ступень, поэтому они стояли ниже. Те вышли выше к краю и стреляли им просто в голову. Они падали вперед вниз, в яму. После них точно так же двадцать мужчин расстреляли залпом. Там один скомандовал, и двадцать человек, словно кегли, повалились в яму. И это было самое ужасное. Я ушел, и я сказал: «Я вмешаюсь» [271].
Генерал-лейтенант Хайнрих Киттель, бывший комендант Меца, рассказывал об этом 28 декабря 1944 года. В 1941 году по своему положению он был полковником резерва командных кадров группы армий «Север» в Даугавпилсе, где с июля по ноябрь было расстреляно около 14 000 евреев. Его собственную роль в этих расстрелах исторически выяснить невозможно, сам он отражает обстановку с точки зрения возмущенного наблюдателя. Возможности влияния Кителя, как старшего офицера, на рассказанную ситуацию были существенными. В отличие от простого солдата, он мог здесь, как потом показано в конце рас-сказа, не просто оставаться в роли пассивного наблюдателя, а что-то сделать.
Рассказы с точки зрения наблюдателя часто встречаются в протоколах подслушивания, но всякое активное участие в происходящем, как правило, не освещается. Таким образом, рассказчики позиционируют себя в определенной мере в роли безобидного корреспондента — манера рассказа, до сих пор встречающаяся в многочисленных интервью свидетелей событий. И подробность, с которой Киттель здесь рассказывает, не является чем-то необычным. Расстрельные акции предоставляют много материала для разговора и много поводов для размышлений и вопросов о вине и ответственности. Впрочем, две вещи остаются потрясающими для сегодняшнего читателя: первая — мы сегодня редко так интенсивно спрашиваем, как это здесь делает Фельберт. Часто скорее имеют впечатление, что сообщения хотя бы в деталях все еще содержат неожиданность для слушателя или собеседника, но процесс уничтожения в целом для никого не представляет ничего неожиданного. Фельберт тоже спрашивает про «вагоны», то есть про деталь, ему, очевидно, уже известную. Действительно, едва ли встречаются пассажи, совершенно неожиданные для слушателя, и еще меньше, в которых рассказанное считается маловероятным и отвергается. Все это вместе позволяет сделать вывод, что уничтожение евреев являлось составной частью мира знаний солдат, а именно в гораздо большей мере, чем это показывают новейшие исследования [272] данной темы. Несомненно, не все всё знали, но в протоколах подслушивания встречаются все детали уничтожения, до убийства угарным газом в грузовых автомобилях, эксгумации и сожжения трупов в рамках «Акции 1005». Кроме того, рассказывалось множество историй об уничтожении, от чего и на этом фоне можно исходить из того, что почти каждый знал, что евреев убивали.
Вторая: рассказанные истории часто — с сегодняшней точки зрения — имеют удивительные обороты. В то время как слушатель из XXI века напряженно ожидает услышать, каким образом Киттель попытался прекратить убийства, суть его истории совершенно иная.
КИТТЕЛЬ: Я сел в машину, поехал прямо к этим людям из СД и сказал: «Я запрещаю раз и навсегда, чтобы там проводились эти расстрелы, там, где их можно увидеть. Если вы будете расстреливать людей где-нибудь в лесу или где-нибудь там, где никто не видит, — это ваше дело. Но я просто запрещаю, чтобы здесь еще один день стреляли. Мы получаем здесь питьевую воду из глубоких колодцев, и мы там получим настоящую трупную воду». Это было на курорте Мешемс [273], где я тогда жил. Это севернее Даугавпилса [274].
Размышления Киттеля о происходящем, несмотря на вкрапление оценок «Ужасно!», «Самое страшное!», имеют прежде всего техническую направленность: можно расстреливать, но не там, где это происходит. Киттелю мешает открытость и опасность заражения, так как преступники, очевидно, до этого не подумали об обеспечении питьевой водой. Впрочем, Фельберт интересуется не этим, а продолжением истории.
ФЕЛЬБЕРТ: А что они делали с детьми?
КИТТЕЛЬ (очень возбужденно): Детей, трехлетних детей, вот так сверху брали за волосы, вот так поднимали, расстреливали из пистолетов и бросали вниз. Я это видел сам. Это можно было видеть, там в трехстах метрах стояли люди, за оцеплением СД. Там стояли латыши и немецкие солдаты и смотрели.
ФЕЛЬБЕРТ: А что же это были за люди из СД?
КИТТЕЛЬ: Омерзительные! Я считаю, что их самих всех расстреляют.
ФЕЛЬБЕРТ: А откуда они были, из какой части?
КИТТЕЛЬ: Это были немцы, в форме СД, у них были черные нашивки с надписью «Специальная служба».
ФЕЛЬБЕРТ: А палачи все были латыши?
КИТТЕЛЬ: Те были все латыши.
ФЕЛЬБЕРТ: Но команды отдавал немец?
КИТТЕЛЬ: Да. Немцы совершали большую «процедуру», а малую — совершали латыши. Латыши обыскивали всю одежду. Человек из СД был рассудительный, он говорил: «Да, вот это отложите». Эти все были евреями, их приводили из местных общин. Латыши с повязками туда приводили евреев, их потом грабили. В Даугавпилсе было безмерное ожесточение против евреев, таким образом, разряжалось народное негодование [275].
Теперь, следуя наводящим вопросам Фельберта, Киттель рассказывает свою историю, снова скрывающую неожиданные обороты, дальше. Обстоятельство, что убийства, очевидно, осуществлялись латышами, тогда как немцы, по видимости, командовали, он сводит к «народному негодованию», которое якобы разряжалось в Даугавпилсе [276]. Киттель, конечно, рассказывает об организованных убийствах по распоряжению СД, что не может иметь никакого отношения к названному в той же фразе разряжению «народного негодования». Но противоречия в обыденных разговорах появляются постоянно и, на удивление, редко мешают собеседникам. Причина этого заключается в том, что разговоры служат не только для передачи информации: у коммуникаций всегда две функции — наряду с сообщаемым содержанием речь идет всегда со-ответственно о социальных отношениях говорящих друг с другом. Классически, с точки зрения теории коммуникаций, можно было бы сказать: рассказы наряду с информационным аспектом всегда имеют аспект отношений. Последний в ситуации рассказываемого часто гораздо важнее, чем соответствие сообщаемого истории или логике. Часто слушатели отказываются от наводящих вопросов и выяснений, потому что не хотят мешать течению разговора или потому, что могут вызвать раздражение рассказчика, часто также, учитывая элемент очарования историей, они не замечают, что тот или иной момент не может соответствовать действительности. Впрочем, Фельберт — очень внимательный слушатель.