Поэтому солдаты чаще всего критиковали не факт реального массового убийства, а обстоятельства его проведения. Приведем высказывание борт- радиста-бомбардировщика Ju-88, сбитого над Северной Африкой в ноябре 1942 года.
AM БЕРГЕР: Я как-то разговаривал с одним фельдфебелем, так он сказал: «У меня эти массовые расстрелы евреев вот где сидят! Эти убийства — не профессия! Этим могут заниматься хулиганы» [300].
Из следующей цитаты также становится ясно, что преследование и уничтожение евреев рассматривается как нечто целесообразное, но конкретное исполнение подвергается критике. Такая фигура аргументации, достойная подробного рассмотрения, встречается, впрочем, не только у солдат, но и у Рудольфа Хёсса, коменданта лагеря Аушвиц [301], или у Адольфа Эйхмана [302]. Холокост проходил с участием и под наблюдением людей, выполнявших различные функции и находившихся на разных ступенях иерархии. Как стрелки у ям для расстрелянных [303] или врачи в Аушвице [304] испытывали сначала проблемы с техническим исполнением убийства или отбора, так и другие, прямо или косвенно участвовавшие, конфликтовали по поводу способа убийства, а не по обоснованию его необходимости, которая под вопрос вообще не ставилась, и такие попытки крайне редко проявляются в протоколах подслушивания. Другими словами, уничтожение евреев, конечно же, относится не только к тем, которые об этом говорили, к миру ощущений солдат, даже если оно им в конкретной конфронтации иногда представляется ужасным, а местами даже достойным сожаления.
ПРИБЕ: В Хелме — рассказывал мне отец как-то раз — в Восточной Галиции, на подземном строительстве они тоже сначала работали с евреями. Мой отец ненавидит евреев и всегда был их противником. Как я думаю, это было бы неплохо, но он сказал: «Методы, которые там применялись — дурные». Прежде всего на всех заводах, работавших в Восточной Галиции, была только еврейская рабочая сила, еврейские инженеры и тому подобное. Он говорил, что фольксдойчетам, на Украине, ничего не могли. Еврейские инженеры, они действительно выполняли тяжелую проходку. Там тоже были разные типы. То есть в городе был советник-еврей, который следил за евреями. Отец разговаривал с одним из своих инженеров, и тот ему сказал: «Когда я смотрю на еврея как такового, в их широкой массе, то понимаю, что есть противники евреев». Потом там наступил этот период арестов, туда просто комендант СС прислал моему отцу записку: «Сегодня к полудню выявить столько-то евреев». Тогда мой отец сказал, что ему это было страшно. Они были просто расстреляны. Поступил приказ: «До такого-то времени доложить о таком-то количестве расстрелянных». Начальник из СС — штурмбанфюрер, созвал евреев, где их фактически уже не было, одному еврейскому советнику… (неразборчиво)… послал распоряжение: «Сегодня к 14.30 собрать столько-то фунтов мяса, жира, овощей и так далее». Если собрать не успевали, одного приканчивали. Но и много евреев отравились сами. О, если этот народ снова сядет нам на шею! Ох! [305]
Лейтенант Прибе тоже опасается мести евреев, но это не составляет ядро его аргументации. Обхождение с евреями ему кажется неправильным уже потому, что объявившие сами себя «противниками евреев», как его отец, возмущаются требующимся обхождением с жертвами и страдают от того, что кажется, они должны были сделать евреям. И такие взгляды распространены — уже Ханах Арендт указывал на то, что язык национал-социализма сделал из «получателей приказов» «носителей приказов» — носителей целей, которые сами могут страдать от своего груза [306]. Именно поэтому свидетельством безупречной морали могла считаться критика убийства как раз потому, что одобрялись преследования евреев как таковые. В познаньской речи Генриха Гиммлера как раз в этом смысле шла речь о «трудной задаче» уничтожения и о достижении того, чтобы, убивая, оставаться «порядочным». Такая перспектива предусматривает, что определение справедливости и несправедливости в целом сместились — так что убийство людей в этих относительных рамках морально могло бы считаться «хорошим», так как служило высшему благу «народного сообщества». Убийственная мораль национал-социализма нормативно объединила как личные угрызения совести, так и страдания от трудной задачи убийства. К этому относятся рассказы, в которых абсолютно признаются страдания отдельной жертвы, как это следует из истории Прибе.
ПРИБЕ: При том продвижении русских, когда русские были в Польше, евреи сильно пострадали, тогда тоже русские многих расстреляли. Один старый адвокат рассказывал моему отцу: «Я бы никогда не поверил, что в Германии будет так». Это все вещи, о которых я узнал от моего отца, как СС обыскивали дома; у врачей, которые были там, все отобрали, все драгоценности, даже обручальные кольца не оставили.
— Что у тебя там?
— Обручальное кольцо.
— Снимай, давай сюда, оно тебе не нужно!
А потом еще и такое дерьмо, как безмерный половой инстинкт, который СС не могли укротить даже перед евреями. Теперь Восточная Галиция полностью очищена от евреев. Многие евреи сделали себе документы и продолжают сидеть повсюду в Польше, все вдруг стали арийцами. Когда по утрам они ехали на работу, мы всегда проезжали мимо, когда ехали на склад за бомбами. Тогда они приходили утром — старые мужчины и женщины — все порознь. Приходили эти женщины, все под руку, они тогда должны были петь свои еврейские песни; тогда особенно бросались в глаза безупречно одетые женщины, очень хорошо выглядевшие женщины тоже там были. Можно было бы их назвать «дамы». У нас рассказывали, что их просто загоняли в такой бассейн и пускали воду, а сзади вода стекала снова, и тогда от них ничего не оставалось. У скольких молодых эсэсовцев начались нервные припадки, потому что они этого просто больше не могли делать. Потом там были тоже правильные братья, один из них как-то сказал моему отцу, что не знает, что будет делать, когда все евреи будут мертвы, он так привык их убивать, что ничего другого уже не умеет. Я бы тоже, наверное, не сумел. Я не смог бы. Отожравшихся мужиков я мог бы поставить к стенке, но женщин и детей, и маленьких детей! Дети только закричат, и всё. Это даже очень хорошо, что для этого брали СС, а не Вермахт [307].
Как видно, рассказчик не испытывает никаких трудностей, сводя самые противоречивые аспекты в одну историю. Не только то, что массовое уничтожение в образе слухов через бесследное погашение получает зловещую ауру (см. раздел о слухах), Прибе критикует и поведение СС за ограбление евреев, и за их «безмерный половой инстинкт», и заверяет, что сам он был бы не в состоянии убивать евреев, по крайней мере, не смог бы убивать женщин и детей. Поэтому «очень хорошо», что исполнение массового уничтожения вменили в обязанность СС, а не Вермахта, в чем мы обнаруживаем те же взгляды, что и у генерал-лейтенанта Киттеля, которому не нравился не сам факт массовых расстрелов, а место их проведения.
Рассматривается как проблема не сама задача, а ее выполнение, и на этом фоне даже сетования Гиммлера в его пресловутой познаньской речи 4 октября 1943 года свидетельствуют о существенном эмпирическом основании: «Это относится к вещам, о которых легко говорить: «Еврейский народ будет уничтожен, — скажет любой член партии, — совершенно ясно, в нашей программе указано устранение евреев, мы их уничтожаем». А потом приходят они, бравые 80 миллионов немцев, и у каждого есть свой приличный еврей. Совершенно ясно, все другие — свиньи, но этот единственный — отличный еврей. Из всех, кто так говорит, никто не справится, никто не выдержит» [308].
Эта речь, обычно рассматривающаяся как документ настоящего цинизма и воплощение «моральной деградации» участников, более осмысленно может рассматриваться как указание на то, наличие каких моральных стандартов Гиммлер в свое время мог предполагать у высшего руководства СС, то есть как формировались относительные рамки национал-социалистической морали. И фактически аспекты этих относительных рамок проявились в наших протоколах подслушивания — от уже упомянутой фигуры страдания от «плохого» исполнения «правильного» самого по себе преследования и уничтожения евреев через являющиеся результатом этого жалобы преступников на свои преступления до вопроса, как необходимо было бы лучше и рациональнее осуществлять центральный национал-социалистический проект по уничтожению евреев.
Относительные рамки массовых расстрелов и уничтожения евреев представляют, таким образом, своеобразную смесь антисемитизма, согласия с уничтожением, делегированного насилия и отвращения к исполнению. Одновременно цитаты показывают, что проект по уничтожению рассматривается как беспрецедентный, а поэтому неслыханный и чудовищный. Итак, жалобы можно обобщить следующим образом: это должно происходить, но не так! Именно для этого в рассказах Прибе находится фигура его отца, заявленного как «ненавистник евреев», которому все же не нравится обращение с евреями.
Как в протоколах подслушивания, так и в допросах прокуратуры описываются крайние зверства соответствующих подразделений из местного населения — рассказчики дистанцируются от подобной очевидной «бесчеловечности». Но и это указывает лишь на то, что внутри заданных относительных рамок преступность общего контекста не играла совершенно никакой роли.
Фактически то, что охватывается исторической или социологической описательной категорией как «уничтожение», «преследование», «геноцид» или «Холокост», в эмпиризме войны распадается на бесчисленное количество частных ситуаций и отдельных действий. И их в таком виде люди воспринимали, оценивали и находили ответы и решения. Люди действуют в рамках таких частных рациональностей, и в корне неправильно было бы представлять, что у них при этом перед глазами стояли универсальные взаимосвязи. Именно поэтому у социальных процессов тоже всегда ненацеленные результаты действий, результаты, к которым никто не стремился, но которых добились все вместе. Тем, кто тоже делает решительное различие между исторической задачей уничтожения евреев и ее неправильным исполнением, является полковник Эрвин Йостинг, командир авиационной базы Майнц-Финтен, сказавший в апреле 1945 года следующее.