ЙОСТИНГ: Один мой хороший друг, на которого я могу положиться на сто процентов, это был австриец, он и сейчас в Вене. Насколько я знаю, он был в 4-м воздушном флоте, служил в наземной службе в Одессе [309]. Он как- то пришел на службу, а обер-лейтенант или капитан ему говорит: «Хотите посмотреть там, внизу, прекрасное представление, там как раз прикончат много евреев». Он ответил: «Пойду, разок взгляну». И он пошел туда, все видел своими глазами, сам мне рассказывал: сарай набитый битком женщинами и детьми. Облили бензином и сожгли всех живьем. Он сам видел. Он говорил: «Они так кричали, ты себе представить не сможешь. Разве это правильно?» Я ответил: «Нет, неправильно». С людьми можно делать все, что захочешь, но их нельзя жечь живьем, или травить газом, или бог их знает еще чего! Но их надо было запереть, и когда будет выиграна война, сказать: «Все, этот народ должен исчезнуть! На корабль! Идите, куда хотите, где вы осядете, нам все равно, но в Германии с сегодняшнего дня вам искать больше нечего». Мы себе делаем врагов все больше и больше. Повсюду на Востоке мы их убиваем, так, что люди уже про Катынь больше не верят и говорят, что это мы сами сделали.
Нет-нет, если бы у меня не было пары доказательств по делу, я бы так не вор-чал, но это, по моему мнению, было совершенно неправильно! Тогда это сумасшествие, этот штурм еврейских домов, я как раз тогда еще был в Вене, Бад-Вёслау [310]. У нас не было ни одного стекла, у нас не было ничего, у нас уже тогда было мало, или не больше — мы разбили им все оконные стекла! Если бы людей спокойно выводили и говорили: «Вот так, теперь предприятие принимает христианин Франц Майер, убытки вам возместят, хорошо ли возместят, плохо ли — все равно». Но у нас не было ничего, тогда они побили все подряд и подожгли дома. То, что евреев надо выгнать — совершенно ясно, я полностью с этим согласен. Но способ, которым мы это делали — совершенно неверный, и теперь эта ненависть! Мой тесть, которому, видит бог, на евреев нечего жаловаться, всегда говорил: «Эрвин, Эрвин, это не пройдет безнаказанно, и ты можешь говорить, что хочешь». То, что они хотят выгнать евреев, я буду первым, я буду с ними, я возглавлю — вон из Германии! Но зачем же всех убивать? Это мы можем сделать, когда война будет позади, тогда мы сможем сказать: «У нас сила, у нас власть, мы же выиграли войну, мы можем это сделать». Но сейчас! Посмотрите здесь, в Англии, кто правит? Еврей. Кто правит в Америке? Еврей. А большевизм? Это еврей в высшей форме [311].
Йостингу преследование евреев в той форме, в которой оно практиковалось, кажется неразумным: во-первых, в ходе него утрачивается много дефицитных товаров, во-вторых, действительная цель, окончательное обезвреживание евреев, таким путем не достигается. Не только потому, что теперь «еврей» в образе держав-победительниц дает сдачи, Йостинг боится также, что немцев даже обвинят в преступлениях, которых они не совершали. В целом, прежде всего, ему кажется, что момент времени для акций по уничтожению выбран неправильно. По его мнению, после войны все проходило бы благо-приятнее. Два других солдата на это смотрят точно так же.
АУЭ: Может быть, мы не всегда правильно поступали, когда в массовом порядке приканчивали евреев на Востоке.
ШНАЙДЕР: Несомненно, это была ошибка. Я бы сказал, не ошибка, а отсутствие дипломатичности. Нам надо было заняться этим позже.
АУЭ: Когда бы мы там совсем укрепились.
ШНАЙДЕР: Нам надо было оставить это на потом, так как евреи были и остаются слишком влиятельными, особенно в Америке [312].
В нашем материале есть и определенные описания убийств непосредственны-ми участниками. Подтвержденный преступник обершарфюрер СС Фриц Свобода разговаривает с обер-лейтенантом Вернером Карадом о деталях и трудностях убийств в Чехословакии.
СВОБОДА: Там же расстрелы были поставлены на поток, там давали надбавку 12 марок, 120 крон в день для члена расстрельной команды. Там мы ни чем другим не занимались, то есть отделение из двенадцати человек выводило соответственно шесть человек, а потом расстреливало. Тогда я, наверное, дней 14 ничего другого не делал. И тогда мы получали двойной паек, потому что все это стоило страшных нервов. (…) Женщин мы тоже расстреливали, женщины были лучше мужчин. Мужчин мы повидали много, и евреев, которые скулили в последний момент. А если попадались слабаки, то два чеха-националиста брали таких с двух сторон одержали. (…) Но двойной паек и двенадцать марок тяжело доставались. Вот так, расстрелять пятьдесят женщин за полдня. В Розине (?) мы тоже проводили расстрелы.
КАРАД: Там был большой аэродром.
СВОБОДА: У казармы, там все было налажено как на конвейере, с одной стороны подходили они, и там стояла такая колонна из пятисот-шестисот человек. Они входили в ворота, и потом там было стрельбище, там их расстреливали, грузили и отвозили, потом подходили следующие шесть. Сначала говорили: отлично, гораздо лучше, чем тянуть службу, но через пару дней думаешь, что лучше снова на службу. Это действует на нервы, потом злишься, потом становится все равно. Там у нас были некоторые, которым при расстрелах женщин становилось дурно, для этого мы подбирали настоящих фронтовиков. Но на то был специальный приказ [313].
Этот отрывок из разговора позволяет не только высказаться преступнику, участвовавшему в массовом уничтожении, но и содержит указания на то, какие трудности возникали во время массовых расстрелов и какие вознаграждения и способы существовали для их преодоления. Предположение, что наиболее пригодными для участия в расстрелах оказывались старые фронтовики, может быть, из-за их привычки к насилию, было неверным: и такие солдаты, как рассказывал Свобода, при «расстрелах женщин слабели». Ему самому сначала тоже расстрелы «действовали на нервы», но через некоторое время это про-шло. Впрочем, за исполняемую службу полагалось дополнительное вознаграждение. При этом речь идет о явно редком документе из внутреннего мира уничтожения.
Так называемые акции по эксгумации — выкапыванию и сожжению убитых евреев, тоже упоминаются в протоколах подслушивания. Возглавляемая штандартенфюрером СС Паулем Блобелем операция проходила с лета 1942 года. Она носила кодовое наименование «Акция-1005» и состояла в том, чтобы выкопать трупы убитых пленных, в основном, евреев, и сжечь их. Для этого Блобель изобрел специальные костры для сожжения и устройства для размалывания остатков костей, чтобы не оставалось никаких следов массовых убийств, — предприятие, которое, как известно, было неудачным.
ФОН МЮЛЛЕР-РИНЦБУРГ: В Люблине товарищи мне еще рассказали, что они ужасно боялись, что иностранные власти наткнутся на наши массовые захоронения. И они должны были экскаваторами выкапывать эти трупы. Неподалеку от Люблина тоже есть такое большое поле с захоронениями.
ФОН БАССУС: А куда они девали эти трупы? Сжигали?
ФОН МЮЛЛЕР-РИНЦБУРГ: Да. Там неделями воняло горелым человеческим мясом. Они там пролетали на самолете, так прямо в воздухе чувствовался этот запах, запах пожара.
ФОН БАССУС: Так это было под Люблином?
ФОН МЮЛЛЕР-РИНЦБУРГ: Какой-то концлагерь в Польше.
ДETTE: Допрашивающий спросил: «Знаете ли вы, сколько поляков расстреляны? Два миллиона». Наверное, это действительно так [314].
В других разговорах тоже детально обсуждаются подробности уничтожения.
РОТКИРХ: Ведь все газовые установки были в Польше под Львовом [315]. Там большие газовые установки, и это все, что я знаю. Больше не знаю ничего. Смотрите, отравление газом — это еще не самое худшее.
РАМЦКЕ: Обо всех этих вещах я услышал только здесь, в лагере для военнопленных [316].
РОТКИРХ: Я же был генералом в администрации, и люди здесь уже меня допрашивали. Это было под Львовом. Все остальное мы тоже отрицали, что это скотство происходило на военных основаниях. Именно во Львове я часто получал эти сообщения об этих расстрелах, и они были такими скотскими, что я о них и рассказывать ничего не хочу.
РАМЦКЕ: А что там было?
РОТКИРХ: Первый раз люди сами копали яму, потом перед ней вставали десять евреев, потом подходили люди с автоматами и их расстреливали, и они падали в яму. Потом подходили следующие, вставали впереди, и тоже падали в яму, а другие ждали некоторое время, прежде чем их расстреляют. Там были расстреляны тысячи людей. Потом травили газом. Потому что некоторые были еще живы. Потом насыпали сверху слой земли. Потом подходили укладчики, потому что они укладывали трупы, которые неправильно падали. Всем этим занимались СС, это были люди, которые укладывали трупы (…)Там мы получили донесение. Я сегодня еще не знаю, почему я его получил. Там фюрер из СС писал, что сам расстреливал детей, там же расстреливали и женщин. Потому что все это было отвратительно, они всегда оказывались еще живыми. Все это он написал. Эта штучка осталась у меня дома. Там он описывает, как хватал детей за шкирку и так стрелял из револьвера, так как в этом случае у него была уверенность, что они умирали сразу. Эту вещь, которую я вовсе не требовал, я отправил домой [317].
Действительно, преступникам дети при массовых расстрелах доставляли проблемы, так как, с одной стороны, они не выполняли распоряжения, с другой — потому что они не достаточно быстро умирали [318].
Эти описания относятся к самым страшным из тех, что сохранила литература и документы допросов. Поэтому неудивительно, что Роткирх с отвращением отнесся к поступившему к нему донесению. Чуть позже он привел еще один эпизод.
РОТКИРХ: (…) Да, я был в Кутно (?) [319] Хотел снять на пленку, это единственное, что я делаю. Там я хорошо знал одного фюрера СС, разговаривали с ним о том о сем, и тут он говорит: «Бог ты мой, а вы не хотели бы снять расстрел?» Я отвечаю: «Нет, мне это противно». «Да, я думаю, это не играет никакой роли. Людей расстреливают всегда по утрам, и если хотите, у нас есть еще некоторые, мы можем как-нибудь расстрелять их и во второй половине дня». Они даже не заметили, эти люди, как полностью озверели [320].