А именно, тогда я был начальником технической части, потому что наш начальник погиб, а я был его заместителем. И тогда я должен был переоборудовать грузовую машину (LKW 8), а именно обить ее прорезиненным брезентом. Ну хорошо, я не знал, зачем это, и все сделал как надо. Машина была выпущена и направлена в распоряжение местной комендатуры. На этом наша работа была выполнена. Когда водитель приехал обратно, лицо у него было белое, как мел. Я спросил его, что случилось, а он ответил, что происшедшее с ним сегодня он не забудет никогда в жизни. Он рассказал: «Мне в кузов машины загрузили гражданских. Там у них было приспособление для выхлопной трубы, они его установили, кузов машины сзади закрыли, а выхлоп направили внутрь. Впереди рядом со мной сел лейтенант СС, пистолет положил на колени и приказал мне ехать». Ну, ему было лет восемнадцать, что он мог сделать, он должен был ехать. Ехали полчаса. Подъехали к яме. В ней уже лежали трупы, слегка присыпанные хлоркой. Он должен был сдать задом, открыл кузов сзади, и они все посыпались. Мертвые от выхлопного газа. На следующий день я снова получил приказ выделить машину для местной комендатуры. Тогда я сказал, что машины не будет. И меня отдали под военный суд за невыполнение приказа. Намеренно грузить людей и душить их выхлопным газом.
РАЙМБОЛЬД: Сын человеческий, Божьей волей.
МЮЛЛЕР: Водителя они заставили, рядом с ним сел один с пистолетом. А меня отдали под военный суд.
РАЙМБОЛЬД: И это все происходит от имени немцев. Не будем удивляться тому, что с нами будет [328].
Этот диалог — один из немногих документальных свидетельств непосредственных очевидцев отравления угарным газом. Он необычен также решительным неприятием происходившего, с которым повествует рассказчик, за которое его, судя по рассказу, даже отдали под суд. Слушатель тоже выглядит потрясенным — очевидно, об убийствах такого рода он до этого не слышал.
Обобщая, можно сказать, что описания уничтожения во всей его многогранности от гетто, массовых расстрелов до лагерей уничтожения характеризуются взглядом, в котором поведение действующих лиц не только описывается в заданных рамках, но и оценивается. Причем оценка поведения, особенно евреев, как правило, совершенно не принимает во внимание вынужденные условия, определяющие границы их свободы действий (как в гетто) или резко ее ограничивают. Эта фигура «blaming the victim»[4] [329] является в психологии предрассудков хорошо описанным образцом восприятия и оценки обращений — «blaming the victim» действует как раз тогда, когда условия, в которых находятся жертвы, оставляют без внимания и ищут причины их поведения в их личности. Этот механизм встречается в связи со всевозможными пред-рассудками по отношению к людям, которые были каким-либо образом деклассированны или обделены, почему неудивительно, что он тоже регулярно проявляется здесь в условиях совершенно одностороннего насилия и крайней общественной стереотипизации[5]. Он встречается и там, где рассказывают об изнасилованных женщинах или о поведении жертв перед расстрелом. Обо всем этом сообщается так, будто в эксперименте над подопытными животными описывается их поведение без упоминания условий, в которых он проводится. Такой способ рассмотрения, который не «затемняет» созданные самим экспериментатором условия в описании поведения жертвы, а совершенно не принимает их во внимание, необходимо снова относить к лежащим в основе относительным рамкам, в которых именно «евреи» принадлежат к совершенно другому социальному универсуму в отличие от рассказчика.
Рудольф Хёсс, которому условия опыта, в котором его жертвы умирали, должны были быть самыми ясными, потому что он сам их устанавливал, занимает в своей автобиографии такую точку зрения, когда он, например, говорит о сотрудниках так называемой специальной команды, то есть тех заключенных, которые приводили жертв в газовые камеры, а после умерщвления доставали их оттуда:
ХЁСС: Таким же своеобразным было, конечно, и все поведение членов специальной команды. Ведь они совершенно точно знали, что по завершении акций их самих ожидает та же судьба, что и тысяч их соплеменников, уничтожению которых они существенно способствовали. И все же у них при этом было усердие, которое меня всегда удивляло. Они не только не говорили жертвам о том, что им предстоит, но и заботливо помогали им раздеваться или насильно тащили упиравшихся. Потом выводили беспокойных и держали их при расстреле. Они вели эти жертвы так, что те не видели стоявшего с винтовкой на изготовку унтер-фюрера, и тот незаметно мог приставить им ствол к затылку. Точно так же они поступали с больными и ослабевшими, которых нельзя было доставить в газовую камеру. Все как само собой разумеющееся, как будто они сами были уничтожающими [330].
Стрельба за компанию
Теперь мы подошли к двум другим аспектам, на которые в литературе о войне на уничтожение и Холокосте до сих пор обращалось мало внимания. Солдаты самых различных частей и званий случайно принимали участие в расстрелах, хотя они при этом не следовали приказу и формально имели мало отношения к «антиеврейским акциям». Даниэль Гольдхаген, упомянувший один из немногих до сих пор известных случаев, находит в этом аргумент тому, насколько немцы были воодушевлены уничтожительным антисемитизмом. При этом речь шла о подразделении поддержки берлинской полиции, состоявшем из музыкантов и артистов, которое в середине ноября 1942 года давало концерты на фронте и оказалось в районе Лукова, где командир 101-го резервного полицейского батальона предложил поучаствовать в расстреле во время пред-стоявшей на следующий день «антиеврейской акции». Наглому предложению пошли навстречу, и на следующий день подразделение поддержки получило самоудовлетворение, расстреливая евреев. Кристофер Браунинг упоминает тот же случай [331]. При этом вопрос состоит лишь в том, требовались ли антисемитские мотивы, чтобы, расстреливая евреев в свободное время, получать радость.
Правда может быть гораздо тривиальнее. Мужчинам доставляло удовольствие попробовать что-то такое, что они никогда бы не смогли сделать в обычных обстоятельствах — познать чувство, когда кого-нибудь безнаказанно убиваешь, обладаешь полной властью делать что-то совершенно необычное, не опасаясь никаких санкций.
Это побег из возможного, который здесь представляется достаточным мотивом — то, что Гюнтер Андерс назвал «шансом безнаказанной бесчеловечности». Очевидно, что беспричинное убийство для многих людей было соблазном, которому они вряд ли могли противостоять. Достаточно, что его можно исполнить.
В протоколах подслушивания тоже находятся описания добровольного участия в массовых расстрелах или о предложениях, что можно вместе порасстреливать, если есть желание [332]. Эти немыслимые с сегодняшней точки зрения эпизоды дают понять, что акции по уничтожению вовсе не осуществлялись скрытно и не воспринимались с возмущением и отвращением. Наоборот, возле расстрельных ям, как вокруг арены, регулярно собирались зрители — местные жители, военнослужащие Вермахта, служащие гражданской администрации — и делали из массового уничтожения полуоткрытые представления, с упоминанием в разговорах, что они явно не планировались. Так, приказ высокопоставленного фюрера СС и полиции Эриха фон дем Бах-Зелевского от июля 1941 года специально запрещал присутствие зрителей на массовых расстрелах «…уличенных в грабеже мужчин-евреев в возрасте от 17 до 45 лет немедленно расстреливать на месте. Расстрелы осуществлять вне городов, де-ревень и проезжих дорог. Могилы сравнивать так, чтобы не могли возникать никакие места паломничества. Я запрещаю фотографирование и допуск зрите-лей на экзекуции. Места исполнения и могил не разглашать» [333].
«Несмотря на запрещающие приказы», люди разумеется, продолжали ходить на расстрелы, фотографировали, может быть, наслаждались непристойным сценарием происходящего, видом совершенно беспомощных, голых людей, особенно женщин, давали советы и подбадривали расстреливающих [334].
Притягательность оказывалась в целом больше, чем опасение нарушить распоряжения и приказы. Майор Рёзлер пишет, что при одном из расстрелов «солдаты и гражданские отовсюду сбежались на насыпь железной дороги, за которой разыгрывалось действие. Там и сям бегали полицейские в испачканной форме. Солдаты (некоторые в одних плавках) стояли группами в стороне, гражданские — женщины и дети, тоже смотрели». В завершение рассказа Рёзлер заявил, что в своей жизни уже пережил несколько безрадостных моментов, но такая массовая бойня, да еще публичная, словно на сцене под открытым небом, превосходила все до сих пор увиденное. Она нарушала все немецкие обычаи и идеалы [335].
Несмотря на специальные приказы и воспитательные меры, за проблему «туризма на места расстрелов» серьезно так и не брались, тогда попытка ее решения состояла лишь в том, чтобы «дать понять отрядам осужденных на смерть, чтобы они хорошо вели себя по дороге, производить их расстрелы, по возможности, не днем, а ночью», — как говорилось на конференции офицеров военных администраций 8 мая 1942 года, но все это, в общем, осталось без по-следствий [336].
В этом месте бесполезно рассуждать о том, что в каждом отдельном случае двигало каждым из зрителей, чтобы, несмотря на запрет, побывать на расстреле — мотивы могли быть разными: «захватывающее» чувство и ужас, может быть, от мнимой нереальности того, что здесь происходят вещи, которых в обычной жизни не бывает, может быть, чувства брезгливости и отвращения, может быть, удовлетворение от того, что с другими здесь происходит то, что с самим, очевидно, не случится. В нашем рассуждении главное — что существовал распространенный феномен зрителей, факт, что здесь убивают людей описанным способом, таким образом, не вызывал такого отвращения, чтобы большинство стремилось держаться от этого подальше. Вуайеризм и радость от рассматривания чужого горя — распространенные психологические феномены, которые проявлялись не только при уничтожении евреев, а именно в связи с ним. На этом фоне объясняется и притягательность, которую имели описания акций по уничтожению в разговорах, записанных в протоколах подслушивания: если при этом не присутствовал сам, то, по крайней мере, хоте-лось бы, чтобы об этом всё подробно рассказали.