Старший моторист торпедного катера S-56 Каммайер во время участия в боевых действиях на Балтийском море летом 1941 года в Либаве наблюдал за массовым убийством.
КАММАЙЕР: Почти все мужчины там были интернированы в больших лагерях, как- то вечером я встретил одного, и он меня спрашивает: «Хочешь посмотреть? Там некоторых утром расстреляют». Туда ежедневно приезжал грузовик, а этот мне тогда сказал: «Можешь поехать с нами». Там был один из береговой артиллерии, командовал там… исполнением. Приехал грузовик и остановился — там был такой песчаный карьер, и там была яма длиной метров двадцать. (…) Я не знал, что случилось, пока смотрел на ямы, они должны были в них спускаться, и всех их туда прикладами, давай, давай, и поставили лицами друг к другу. Фельдфебель взял вот так автомат… и там стояло пять штук, и они вот так одного за другим… Они падали чаще всего вот так, закатив глаза, среди них была одна женщина. Я видел. Это было в Либаве [337].
Усиление присутствия представляет уже упомянутое участие в расстреле. Подполковник фон Мюллер-Ринцбург из Люфтваффе рассказывает.
ф. МЮЛЛЕР-РИНЦБУРГ: Эсэсовцы пригласили на расстрел евреев. Все подразделение ходило с винтовками и стреляло. Каждый мог себе выбирать, кого хотел. Это были такие (…) из СС, которым, естественно, жестоко отомстят.
ф. БАССУС: Стало быть, они делали это, пожалуй, так, как на охоте облавой?
ф. МЮЛЛЕР-РИНЦБУРГ: Да-да [338].
Если в этом диалоге еще остается неясным, принял ли Мюллер-Ринцбург приглашение на «стрельбу по евреям», то по крайней мере понятно, что это предложение было принято другими солдатами Вермахта («целое подразделение с винтовками отправилось туда»). Слушателю приходит на ум сравнение с охотой облавой, хотя он, правда, не показывает особого удивления или потрясения. О расстреле, похожем на охоту, хотя и пересказывая увиденное другим, сообщает подполковник Август фрайгерр[6] фон дер Хайдте.
ХАЙДТЕ: Это — подлинная история, рассказанная мне Бёзелагером, который все же успел получить «мечи», прежде чем погиб. Подполковник [Георг] фрайгерр фон Бёзелагер был моим однополчанином. Он был свидетелем, что, стало быть, у одного фюрера СС — это было уже в сорок втором, или в сорок первом, или когда-то тогда, то есть в самом начале дела, — кажется, это было в Польше, тот приехал туда как гражданский комиссар.
ГАЛЛЕР: Кто?
ХАЙДТЕ: Фюрер СС. Бёзелагер тогда, я думаю, как раз получил Дубовые листы. Это было на торжественном обеде, после обеда он говорит: «А теперь давайте посмотрим небольшую…» Тогда они сели в машину и поехали. И, это звучит неправдоподобно, но это так, там лежали дробовики, обычные охотничьи ружья. И там стояли 30 польских евреев. Тогда каждый из гостей получил по ружью, евреев выгнали перед ними, и каждый мог застрелить еврея дробью. В завершение их пристреливали [339].
В следующем диалоге другой рассказчик тоже рассказывает о приглашении на расстрел, которое он принял. Рассуждения обер-лейтенанта Люфтваффе Фрида вызывают у его собеседника пехотного обер-лейтенанта Бентца явное раздражение.
БЕНТЦ: Когда немцы нас спрашивали, действительно ли в Польше был террор, мы должны были отвечать, что это — только слухи. Я убежден, что это — все же правда. Это — позорное пятно на нашей истории.
ФРИД: Ну да, преследование евреев.
БЕНТЦ: В основном, всю эту историю с расами у нас я считаю ошибочной. То, что еврей — носитель только плохих качеств — это же безумие.
ФРИД: Я как-то участвовал в одном деле, которое позже произвело на меня впечатление как на офицера. Это произошло, когда я сам столкнулся с войной. Это было во время Польской кампании, я тогда совершал туда транспортные полеты. Как-то был я в Радоме и обедал в батальоне войск СС, который там располагался. И тут капитан СС, или кем он там был, говорит: «Хотите съездить с нами на полчасика? Возьмите автомат, и поехали». Я поехал с ними. У меня еще был час времени. Мы там подошли к одной казарме и расстреляли 1500 евреев. Это было во время войны. Там было человек двадцать стрелков с автоматами. Это произошло в один момент — даже и подумать об этом не успел. Там по ночам нападали еврейские партизаны, и все были злы на этих дерьмовых поляков. Потом я об этом думал — все же это было нехорошо.
БЕНТЦ: Там были только евреи?
ФРИД: Были только евреи и пара партизан.
БЕНТЦ: Их согнали просто так?
ФРИД: Да, насколько я думаю, — нехорошо.
БЕНТЦ: И что? Вы тоже стреляли?
ФРИД: Я тоже стрелял, да. И там среди них были, которые говорили: «Ну, вот пришли собаки свинские», ругались, бросили пару камней. Среди них были женщины и дети тоже!
БЕНТЦ: Они тоже были с ними?
ФРИД: Они были там — целыми семьями, дико кричали, а несколько были в прострации, совершенно апатичные [340].
Оба собеседника некоторое время говорят друг с другом на разных языках, очевидно потому, что у них совершенно разные взгляды и они сначала сами этого не замечают. Когда Бентц заявляет, что отвергает преследования евреев, а «историю с расами» считает ложной идеей, Фрид рассказывает, как принял предложение поучаствовать в «стрельбе по евреям», а именно еще во время Польской кампании. До Бентца сначала не доходит, что Фрид принял предложение поучаствовать в расстреле и добровольно принял участие в поспешном убийстве 1500 евреев в течение одного часа. И только при фразе Фрида, что это все же «было нехорошо», когда он потом думал об этом, Бентц заметил: «И что? Вы тоже стреляли?»
Впрочем, Фрида, кажется, не вывело из спокойствия удивление Бентца, и он рассказывает дальше: он расстреливал не только «евреев» и «партизан», но и женщин и детей. Его трезвая оценка, что все это «все же было нехорошо», может означать, что ему этот расстрел в свободное время все же не доставил ожидаемой радости, и к тому же просто вернулся к тому, что в лице Бентца получил собеседника, который и без того все это отвергает.
В любом случае феномен добровольного участия в расстрелах, индивидуальных или в рамках «охоты облавой», точно так же, как и предложение посмотреть или пофотографировать, указывает на то, что и неучаствующие совершенно не нуждались во времени на привыкание, чтобы творить самые жестокие вещи. Фрид, во всяком случае, приехал пострелять так же непосредственно, как и музыкант из подразделения фронтового обслуживания, они убивали людей для развлечения и удовольствия, без привычки, без жестокости, просто так. Наоборот, открытость хозяина, приглашавшего на расстрел, показывала, насколько само собой разумеющимся было это действие и на-сколько он ожидал, что такие его предложения наткнутся на раздражение или даже на отказ.
Поэтому можно приемлемо исходить из того, что добровольное участие в расстрелах по приглашению или по просьбе было такой же распространенной практикой, как и наблюдение, ценность которого для разговора с сегодняшней точки зрения тоже мало исключается. Это значит: массовые расстрелы не были тем, что выпадало из относительных рамок солдат, что коренным образом противоречило их взглядам на мир. Это доказательство подтверждается и тем, что имеется ряд высказываний, однозначно одобряющих уничтожение евреев. Вот о чем говорили два молодых офицера-подводника, 23-летний обер-лейтенант Гюнтер Гесс, ведущий инженер подлодки U-433, и 26-летний обер-лейтенант Эгон Рудольф, первый вахтенный офицер подлодки U-95.
РУДОЛЬФ: Как только подумаешь о бедных приятелях, которые в России в 42-градусный мороз!
ГЕСС: Да, но они знают, за что воюют.
РУДОЛЬФ: Вот именно — цепи должны быть разорваны раз и навсегда.
ГЕСС и РУДОЛЬФ (поют вполголоса): «Как только еврейская кровь с ножа стечет, все снова будет хорошо».
ГЕСС: Свиньи! Дрянные собаки!
РУДОЛЬФ: Надеюсь, фюрер выполнит наше, пленников, желание, и каждому даст еврея и англичанина на убой; порезать на кусочки, так, ножом, самую малость. Я бы сделал им харакири. В брюхо, и покрутить в кишках! [341]
Возмущение
Ни один честный солдат не хотел бы этим заниматься [342].
Сообщения о преступлениях для многих солдат не были чем-то особенным. Они были составной частью рассказов совершенно на другие темы, о боях на фронте или о встрече с другом на родине, и в общем встречались довольно редко. С сегодняшней точки зрения они вызывали удивительно мало возмущения. Как мы видели, обоснованное отвержение таких преступлений было скорее исключением. Еще реже попадались солдаты, для которых полученные ими знания, — все равно, основанные ли на собственном опыте, или на рассказах других, — служили поводом, чтобы задуматься о характере войны в целом. Напротив, любопытное выведывание деталей было наиболее распространенной, зачастую просто вуайеристической реакцией. Примечательно также, что правовая область солдатами вообще не обсуждалась. Никто не интересовался положениями Гаагских правил ведения сухопутной войны или Женевской конвенции. Такие термины практически не встречаются в материале. «Весь вопрос, что позволено, а что нет — в конечном счете вопрос власти. Если есть власть, позволено все», — говорит, например, обер-лейтенант Ульман*. И все же солдаты проводили различие между тем, что они могут сделать, и тем, что им с моральной точки зрения казалось оправданным. Так, даже летчик-истребитель Ульман придерживался мнения, что «не должно быть так», «чтобы наши солдаты просто так резали гражданских, которые не стреляют» [343]. Обратим наш взгляд на то, что мужчинам того времени казалось плохим, ужасным или отвратительным.
Расстрел пленных партизан казался им даже актом здорового человеческого разумения и никогда не рассматривался преступным, так как они не признавались комбатантами. Рассказы о военнопленных, которых «прикончили» в тылу своих позиций, тоже в большинстве случаев воспринимались без комментариев, потому что, особенно на Восточном фронте, это, очевидно, относилось к фронтовым будням. Более интенсивную реакцию могла вызвать только особая история, качественным или количественным образом вопиюще нарушавшая обычай войны на соответствующем фронте.