Лейтенант Курт Шрёдер из 2-й бомбардировочной эскадры и лейтенант Хурб* из 100-й бомбардировочной эскадры обсуждали вопрос, как надо оценивать казнь сбитого летчика. Шла дискуссия со ссылкой на первый американский воздушный налет на Токио 18 апреля 1942 года, когда японцы казнили пленных американских летчиков.
ШРЁДЕР: Да, но это же свинство, что японцы сделали со своими пленными. Они же тогда экипаж, самолет которого подбили во время первого налета на Токио, через одну или две недели казнили по приговору военного суда. Это большое свинство.
ХУРБ: Если я правильно думаю, это был единственно правильный путь, которым и мы должны были бы идти.
ШРЁДЕР: А что с вами будет, если вас сейчас здесь казнят?
ХУРБ: Да пожалуйста!
ШРЁДЕР: Это — не солдатский взгляд.
ХУРБ: Но ведь именно так! Это как раз лучшее, что они могли бы сделать. Если бы мы именно при первом и при втором налетах сделали это с англичанами и с американцами, то в любом случае спасли бы жизни тысяч женщин и детей, потому что именно поэтому ни один из экипажей не полетел бы на задание.
ШРЁДЕР: Естественно, они продолжали бы летать.
ХУРБ: Но не на города. Если бы ВВС применялись только для тактической войны, то есть только на фронте, и если бы сразу в самом начале дали бы пример в этом отношении — именно с этого времени не было новых налетов на Токио. Это спасло жизни тысячам женщин и детей только потому, что тогда казнили 20 человек.
ШРЁДЕР: Это просто свинство.
ХУРБ: Они же не просто так это сделали, после того как это случилось, а объявили, что ни в коем случае не ведут войну против открытых городов и что они, японцы, это запрещают и себе. Те отправились в налет на Токио, там все были казнены, и после этого ни одного нового налета на Токио не было. Если это рассматривать именно с этой точки зрения, то и мы не совершали бы здесь налеты на города, и англичане и американцы — тоже нет, потому что я хотел бы посмотреть на экипаж, который полетит туда, если точно знает: «Если я буду сбит, то мне конец». Тогда им больше не надо будет брать с собой парашюты.
ШРЁДЕР: Они бы все равно продолжали летать.
ХУРБ: Не думаю.
ШРЁДЕР: Естественно, что бы вы сделали тогда, если бы получили приказ, от-правиться в налет на Лондон?
ХУРБ: Так как раз поэтому такой приказ бы не пришел. И американцам тоже бы не пришел.
ШРЁДЕР: Японцам это лучше делать, потому что ни один из них не сдается в плен. Они бы этого себе не позволили, если бы у них у самих столько-то пленных насчитывалось у американцев [344].
Точка зрения Хурбса предотвратить налеты на гражданские цели путем убийства вражеских пилотов показывает не только его наивность, но и широко распространенный в Вермахте взгляд, что жестокостью по ту сторону всяких правовых ограничений можно принудить противника к определенному поведению. Шрёдер считает такую аргументацию неприемлемой не только по объективным причинам. Для него казнь сбитых летчиков только «простое свинство», противоречащее его взглядам на солдатскую честь. Интересно, что он тоже аргументирует не положениями Женевской конвенции, а солдатскими представлениями о морали. Подобные образцы аргументации с тем же на-бором слов можно найти и у военнослужащих сухопутных войск. Полковник Ханс Райман считал «большим свинством», что разведывательный батальон СС дивизии «Гитлерюгенд» расстрелял в Нормандии 18 канадцев и не хотел приносить никаких извинений. На самом деле такие случаи редко вызывали дискуссии и дебаты. Ссылки на особо «жестоких СС» или на «бесчеловечную» войну на востоке в большинстве случаев было достаточно, чтобы установить единое мнение и обратиться к другой теме. Дискуссия между Шрёдером вращалась, наоборот, вокруг моральных представлений, которые у обоих были, очевидно, в корне различными. Такие дебаты представляют собой редкое исключение, так как большинство стремилось найти консенсус и, прежде всего, не делать слишком далеко идущих выводов, которые могли бы поставить под вопрос смысл собственных действий.
Какими были качественные и количественные масштабы военных преступлений, имело центральное значение для восприятия немецкими солдатами. Так, рассказы о массовой гибели советских военнопленных в лагерях вызывали существенно большее возмущение, чем об их расстрелах на фронте. В лагерях, по словам одного фельдфебеля Люфтваффе, разыгрывались «ужасные вещи» [345]. Обращение с красноармейцами, в чем были едины Эрнст Квик и Пауль Корте, было «совершенно обычным». То есть «нечеловеческим» [346]. Георг Нойффер говорил о «невообразимых ужасах» [347], стрелок Герберт Шульц — о «позоре для культуры, величайшем преступлении, которое когда- либо совершалось» [348].
Убийство гражданских, чаще всего упоминавшееся в контексте борьбы с партизанами, тоже вызывало большое возмущение. Так, еще летом 1940 года рассказывали о таких «жутких вещах», как были расстреляны все мужчины в деревне, только потому что из одного дома слышались выстрелы [349]. Обер- фельдфебель Дебелее спрашивал себя: «Зачем же мы все это делаем? Ведь это не обстоятельства» [350]. Один переводчик, состоявший при немецких войсках в Италии, тоже возмущался поведением солдат Вермахта по отношению к гражданскому населению.
БАРТ: А в Барлетте [351] они созвали жителей и сказали им, что будут выдавать продовольствие. А сами стали стрелять по ним из пулеметов. И такие истории они совершали. Потом, прямо на улице, они снимали часы и кольца, как бандиты. Это нам сами солдаты рассказывали, как они хозяйничали. Там они просто входили в деревню, и если что-то им не нравилось, брр! — сразу нескольких убивали. Они еще рассказывали, как будто все это было в полном порядке и как само собой разумеющееся. Один торжествующе рассказывал, как они ворвались в церковь, нарядились в облачение священников и бесчинствовали. То есть безобразничали там как большевики [352].
Примечательно, что хауптшарфюрер СС Барт уравнял собственных солдат не только с «бандитами», но даже с «большевиками», с абсолютным национал- социалистическим образом врага. Разговор о преступлениях, совершавшихся лишь несколько дней назад, вызвал затем воспоминания о Восточном фронте. Барт: «Да и потом то, что они творили в России! (…) Они забили тысячи людей, женщин, детей, ужасно» [353]. Опыт насилия в Италии и в России наслоился здесь в единую оргию насилия, которая Барта, очевидно, глубоко потрясла. Примечательно также, что, впрочем, обычная, разряжающая ссылка на СС как преступников здесь отсутствует.
Убийство женщин и детей было преступлением, чаще всего вызывавшим возмущение.
МАЙЕР: В России я видел, как СС уничтожили деревню с женщинами и детьми только за то, что партизаны застрелили немецкого солдата. Деревня была не виновата. Они сожгли деревню дотла, а женщин и детей расстреляли [354].
Высказывание пехотного лейтенанта Майера в этом отношении необычно, по-тому что для него смерти немецкого солдата вовсе не достаточно для оправдания убийства женщин и детей. Подобные преступления в протоколах подслушивания определяются эпитетами «ужасный» [355], «плохой» и «жуткий» [356]. Было так, как будто «у одного разлилась желчь», говорил лейтенант Хаусман [357]. Но чаще оставались на небольшой дистанции, тогда меняли тему. Возникали отдельные разговоры о расстрелах заложников и гибели евреев, а также далеко идущие мысли: «Немецкая молодежь потеряла уважение к людям» [358] — говорилось по поводу молодого возраста преступников. «Эти сви-ньи — они ославили Германию так, что мы десятки лет от этого не отмоемся», — как сказал Альфред Дроздовски [359]. Когда Франц Раймбольд услышал от своего соседа по камере Рудольфа Мюллера [360] детали массового расстрела под Лугой на северном участке Восточного фронта, он ответил: «Стало быть, я могу вам сказать, если положение вещей таково, то я перестаю быть немцем. Тогда я больше не хочу быть немцем» [361].
Полковник Эрнст Йостинг узнал от своей жены, как отправляли евреев из Винер-Нойштадта. Они были едины во мнении: «Это зверство, это просто недостойно немцев». К такому же выводу пришел Хельмут Ханельт: «Здесь стыдно быть немцем», — сказал он, когда Франц Брайтлих подробно рассказал ему о расстреле 30 000 евреев, и отказал Германии в статусе культурной нации [362]. Бросается в глаза, что более высокие чины существенно больше задумывались над тем, к какому выводу ведут многочисленные преступления. Полковник Эберхард Вильдермут придерживался такого мнения.
ВИЛЬДЕРМУТ: Если бы наш народ был молодым и незрелым, но он же морально глубоко болен. Я хочу вам сказать, я серьезно обдумывал этот вопрос, — нация, в которой по существу противоречиво мирятся с этим господством лжи, насилия и преступлений, — это не народ; народ, в котором было возможно убийство душевнобольных и в котором понимающие люди все еще говорят: «Ах, это же было еще не самое глупое из того, что делали люди», — тоже подлежит уничтожению. Такого же зверства вообще не происходило еще в целом мире. Можно было бы точно так же убрать всех туберкулезных и раковых больных» [363].
Генерал-лейтенант фрайгерр фон Броих тоже назвал вещи своими именами.
ф. БРОИХ: Ведь это сделали мы, все, что полностью обгадило славу солдат и немцев. Люди конечно же скажут: «Вы же выполняли приказы, все, если там расстреливались люди, по праву ли, не по праву, и так далее». Против расстрела шпионов ни один человек ничего не имеет, но когда целые деревни, все население, уничтожают детей, депортируют людей как в Польше, так и в России, да бог ты мой, можно сказать — чистая смерть, точно так же, как раньше делали гунны. Это то же самое. Но зато мы конечно же — величайший культурный народ земли, разве нет? [364]
Впрочем, Броих был одним из немногих военнослужащих, возмущавшихся по моральным причинам против «приказа о комиссарах»: «Расстрел комиссаров — ни в одной войне я не знаю ничего подобного, за исключением дикой древности, чтобы такие приказы отдавались верховным командованием. Эти приказы я видел лично. Это — знак того, что человек поставлен над каждым, просто не обращая внимания на любое образование, которое существует, и конечно же есть с двух сторон — это же величайшее безумие» [365].