Это примечательно, поскольку большинство офицерского корпуса сна- чало одобрило приказ [366]. Рефлексии Броиха происходят из генеральского лагеря Трент-Парк, где удаленность и досуг иногда способствовали удивительным беседам. Генерал-майор Йоханнес Брун считал так:
БРУН: Если вы меня спросите, заслужили мы победу или нет? После того что мы устроили, — нет. После того что мы осознанно и в ослеплении, а иногда и в опьянении от крови и прочих свойств забыли о людской крови, так, как видится мне это сейчас, мы заслужили поражение. То есть эту судьбу, хотя я на нее тоже должен жаловаться [367].
Мы почти ничего не знаем о личных причинах критики преступлений. Некоторым исполнение могло показаться слишком страшным, в то же время, несомненно, были и такие, которые выступали против из моральных соображений. Но в конечном счете речь всегда велась с точки зрения безучастного наблюдателя, который ничего не может изменить в происходящем. Лишь изредка всплывает тема собственной вины. Сообщений об активном сопротивлении в нашем материале почти нет. Исключение составляет Ханс Райман, который, будучи майором, во время Польской кампании направил представление вышестоящему командиру с требованием, чтобы СС прекратили убийства «польской интеллигенции». Ответ на это был таким: «Он об этом совершенно не задумывался. Его чин и оклад были ему намного милее» [368].
Таким образом, вырваться из рамок конформизма многим военнослужащим казалось невозможно, какими бы страшными ни были увиденные ими преступления. В этом типичным является рассказ майора Арпа из 748-й полевой комендатуры. Он рассказывал об увиденном им в бытность обер-лейтенантом в России. Одна мать, у которой он жил на квартире, умоляла его защитить от полевой полиции двух ее детей. На следующий день он увидел их «расстрелянных, лежащих в грязи». О попытках спасения он не рассказывал, вместо этого последовал рассказ о массовых расстрелах в литовском Каунасе. На вопрос своих собеседников, что он предпринял, чтобы предотвратить расстрел детей, ответа он не дал [369].
Поэтому неудивительно, что в нашем материале имеется только единственный рассказ о спасении, правдивость которого на самом деле мы под-твердить не можем.
БОК: В Берлине я еще спас еврейскую девочку, которую должны были отправить в концлагерь. Потом я еще вывез еврея, всех — на поезде.
ЛАУТЕРЮНГ: Всех на специальном поезде?
БОК: Нет. Я тогда работал в «Митропе»[7]. Там позади «Митропы» у нас были такие металлические шкафы для хранения имущества. Туда я спрятал еврея и еврейку! Потом я посадил евреев в подвагонный ящик. Он приехал потом в Базель, вылез, черный, как негр, и живет теперь в Швейцарии. Девушка тоже в Швейцарии. Ее я доставил до Цюриха, и она сошла в Куре [370].
Порядочность
Несмотря на многочисленные описания насилия и несмотря на знание о массовых расстрелах и преступном обращении с военнопленными, военнослужащие жили в моральном универсуме, где у них было чувство, что сами они — «хорошие парни», или, как назвал это Генрих Гиммлер, «оставались порядочными». Национал-социалистическая этика порядочности питается, в свою очередь, прежде всего мотивом отсутствия личного обогащения или получения индивидуальных преимуществ от преступлений, убийств, изнасилований, грабежей и исполнения всего этого ради высшей цели. Такая этика порядочности позволяет интегрировать в моральное самосознание вещи, с точки зрения западно-христианской морали являющиеся абсолютным злом, как справедливые и даже как необходимые. Действительно, эта форма национал-социалистической морали, также предусматривавшей, что от «грязной работы», которую надо было выполнять убивая, можно страдать самому, убивать и при этом себя неплохо чувствовать в моральном смысле [371]. Идеологи уничтожения вроде Гиммлера, преступники, как Рудольф Хёсс и многие другие, постоянно подчеркивали, что задача по уничтожению людей была неприятной, противоречащей собственной «человечности», но именно в самопреодолении для убийства выявляла особые черты характера исполнителя. При этом речь шла о слиянии убийства и морали. И как раз это слияние познанной необходимости неприятных действий с чувством выдачи этих действий, рассматриваемых как необходимые, за свои человеческие ощущения, давало преступникам возможность считать себя даже во время убийств «порядочными»: личностями, имевшими, если цитировать Рудольфа Хёсса, «сердце, которое не было плохим» [372].
Если доказанные преступники оставляли автобиографический материал — дневники, записи, интервью, он показывает, как правило, бросающийся в глаза примечательный момент. Даже если указанные лица, очевидно, ни в коем случае не применяли гуманный масштаб отношений к тому, что совершили, как правило, они с некоторым страхом думали о том, чтобы при этом выглядеть не как «плохие люди», а как лица, моральное состояние которых и в экстремальных ситуациях их деятельности оставалось безупречным. Но может быть, это заключение относится к большей части обычно привлекаемых источников: автобиографические тексты — признания, тексты отчетов, в которых кто- нибудь не только перед другими, но и перед самим собой представляет вещи, которые сообщает так, как ему надо, и хотел бы, чтобы и другие представляли их так же. Если описания преступлений берутся из следственных материалов, то их содержание осложняется еще и юридической компонентой: преступник хотел бы хорошо предстать там с моральной точки зрения и ни в коем случае не обвинить себя.
В подслушанных разговорах это выглядит по-другому: здесь нет внешнего морального пространства, с которым соотносятся высказывания. Исход войны неизвестен, о моральной оценке содеянного, «антиеврейских акциях» и даже «преступлениях против человечности» пока не может быть и речи.
Мужчины разговаривают друг с другом, делятся тем же самым солдатским миром и относительными рамками, которым подчинены их поступки. Другими словами: не требовалось ни определения, ни взаимного заверения, что они от-носятся к «порядочным» людям. В любом случае, если взгляд «заграницы» или других на немцев вообще составлял тему для разговора, солдаты иногда вы-разительно говорили о «порядочности». Если это имело место, они регулярно придерживались мнения, что являются более порядочными, чем это действительно требовалось.
ЭЛИАС: Сам немецкий боец, который не в СС, был слишком порядочным.
ФРИК: Определенно, иногда как раз были слишком порядочными.
ЭЛИАС: Я был в первом отпуске, то есть на Рождество тридцать девятого, по-шел развлечься в пивную, и заходит туда такой поляк, болтал что-то по- польски, и меня немного толкнул. Я разворачиваюсь, и конечно же знаю, что сейчас разыграется, — разворачиваюсь, и кулаком ему промеж глаз: «Ты, польская свинья!» Он был порядочно пьян, брык, и свалился. Выти-раю руку — у меня были надеты замшевые перчатки, знаешь, и тут вдруг подходит полицейский без кивера из охранной полиции. И говорит: «Товарищ, что здесь происходит?» Отвечаю: «Меня задела польская свинья». А он мне: «Что? А польская свинья еще жива? Слишком много народа здесь». Посмотрел на него: «Ах, братец, тебя-то мы давно уже дожидаемся, — говорит, — считаю до трех, если не исчезнешь, то кое-что случится». И считает: «Раз…» Поляк вскочил и уже убежал. А он встал вот так передо мной и говорит: «Если бы ты его прибил сразу, если бы ты достал штык, если бы ты его заколол, было бы лучше». Да, пошел я прогуляться по го-роду, это было зимой, около четырех часов пополудню, и вдруг — выстрелы: бах, бах. Думаю: «Вот это да, что же там такое?» В тот же вечер слышу: это было маленькое восстание… поругался с охранным полицейским, и тот решил его арестовать, он хотел убежать, был застрелен при попытке к бегству. А было так: полицейский сказал: «Черт возьми, здесь много народу». То есть он сказал тому: «Исчезни!», а сам пошел за ним и его прикончил. «Застрелил при попытке к бегству» [373].
Необязательно, чтобы лица, принадлежащие к вражеской группе, вообще что- нибудь делали, чтобы это затем обосновывало бы соответствующую реакцию солдат, будь то партизаны, террористы или просто «пьяные». «Порядочность», в контекст которой рассказчики помещают свои истории, кажется здесь связанной просто с тем, что он сам сразу не убил «польскую свинью». Заметим: до тех пор, пока поляк «так немного» не толкнул рассказчика, он не сделал ничего такого, что оправдывало какое-либо «наказание». В равной степени здесь под категорию «порядочность» попадает то, что сначала поляк остался в живых, хотя и ненадолго. Вскоре после этого он был «застрелен при попытке к бегству».
Истории такого рода происходили не только на востоке. То же самое рас-сказывалось о происшествии в Дании.
ДЕТТЕ: Когда вы были в Дании? Два года назад?
ШЮРМАН: Я был в прошлом году, в январе — феврале [1943 года].
ДЕТТЕ: Как вели себя датчане? Дружелюбно?
ШЮРМАН: Нет, там они некоторых избивали. Они же такие бесстыжие, эти датчане, вы себе представить не сможете, трусливые — дальше некуда, народ — просто свиньи. Могу точно вспомнить: один обер-лейтенант застрелил датчанина в трамвае, и его потом отдали под суд. Я этого не понимаю, немцы — слишком добрые, это точно. Стало быть, трамвай поехал, а датчанин его вытолкнул, так что он долго висел снаружи. И он так разъярился, и вообще он был вспыльчивым человеком, этот обер-лейтенант Шмит, и, слава богу, ему удалось запрыгнуть на прицепное устройство, а на следующей остановке он зашел внутрь вперед и недолго думая застрелил того парня [374].
Причин для убийства, как уже упоминалось во многих местах этой книги, было много:
ЦОТЛЁТЕРЕР: Я застрелил сзади француза. Он ехал на велосипеде.
ВЕБЕР: С близи?
ЦОТЛЁТЕРЕР: Да.
ХОЙЗЕР: Он хотел тебя взять в плен?
ЦОТЛЁТЕРЕР: Чепуха. Мне нужен был велосипед [375].
Слухи
К полному миру, в котором кто-либо существует, относятся также его фантазии и представления, то есть то, что с научной точки зрения очень трудно запечатлеть. И все же можно приемлемо аргументировать, что как раз фантазии и