лохой для нас» [519]. А радист-маат Вилли Дитрих с подводной лодки U-32 даже спрашивал себя в ноябре 1940 года: «Когда же мы проиграли войну?» [520]
До конца 1942 года в этом отношении мало что изменилось. Естественно, и среди моряков были оптимисты, верившие в скорую победу над Россией, а потом ожидавшие успешного наступления против Великобритании. 1-й вахтенный офицер с подводной лодки U-95 обер-лейтенант флота Эгон Рудольф в конце декабря 1941 года рисовал себе радужные перспективы.
РУДОЛЬФ: Тогда повсюду будут стоять немецкие солдаты. Гибралтар взлетит на воздух. Повсюду рвутся бомбы и мины. Перед Лондоном стоят наши подводные лодки. Им разорвут задницу так, что она только затрещит. И воздушные налеты тогда будут днем и ночью! И покоя им тогда уже больше не будет. Тогда они смогут только забраться в свои земляные пещеры в Шотландии и жрать траву. Покарай, Боже, Англию и прилежащие государства! [521]
Рудольф был фанатичным нацистом, антисемитом и англоненавистником. Его взгляды на будущее были необычны не только в выборе слов. К этому времени он относился уже к меньшинству оптимистов. Хотя многие в прямых допросах всегда утверждали, что рассчитывают на немецкую победу [522], в разговорах друг с другом выражались сдержаннее и более скептически. Боотс-маат с подводной лодки U-111 был уверен: «Если война на Востоке не закончится в этом году, то мы ее, конечно же, тоже проиграем» [523]. Йозеф Пжикленк в марте 1942 года ужасался при каждой мысли о будущем.
ПЖИКЛЕНК: Ясно, что в России мы отступили. Даже если мы снова захватим этот кусок, то есть 100 километров, то России ничего не будет. Она в десять раз больше Германии. И если русские потеряли свои главные силы, то надо полагать, что мы тоже потеряли свои главные силы. Нельзя об этом думать. Если меня спрашивают, займем ли мы Россию, я отвечаю: «Да». Но когда я об этом подумаю… Черт, дело обстоит совершенно по-другому. В октябре прошлого года, когда Адольф объявил: «Начинается последняя битва с русскими» — это было дерьмо, приятель [524].
Интересным здесь является различие, проводимое Пжикленком между официальным поведением по отношению к английскому допрашивающему офицеру («тогда я отвечаю «да») и своим частным мнением. И снова встречаем диссонанс между тем, во что необходимо верить, что хотят ожидать, и тем, что предлагает реальность. Пжикленк решает конфликт, говоря, что не смеет думать об этом. Даже тогда, когда моряки не задумывались над стратегическими вопросами, а занимались совершенно конкретно своим опытом во время войны на море, некоторые из них приходили к ясным негативным оценкам: Карл Ведекинд в декабре 1941 года после ожесточенного боя с эскортом конвоя, в результате которого его подводная лодка была потоплена с большими потерями экипажа, уверял: «Подводная война — в заднице. Подводные лодки сделать ничего не могут» [525]. И даже в августе 1942 года — сравнительно успешном месяце — маат Хайнц Вайсцлинг явно находился в состоянии фрустрации: «Подводная война — дерьмо. (…) Во всяком случае, я сыт по горло этой дерьмовой войной!» [526]
От Сталинграда до вторжения (1943–1944)
Но лишь тяжелые поражения зимой 1942/43 года привели к тому, что большинство солдат Вермахта потеряли веру в победу. В этом отношении Сталинград ознаменовал психологический поворотный пункт в войне [527]. Большинство думало, что теперь война будет долгой и завершится вничью. «Нахальный удар! Невозможно даже измерить размах этого фиаско» [528], - сказал ефрейтор Фауст. А обер-фельдфебель Шрайбер был убежден: «Если в следующем году мы не добьем русских до конца, то окажемся в заднице. Я в этом убежден. Только подумай, что американцы производят всё» [529].
С этих пор сообщения о поражениях и успехах заставляли колебаться барометр настроений, однако не изменяя тенденции коренным образом. Но чаще всего теперь приходила мысль о поражении, что приводило к ожесточенным спорам среди военнослужащих.
22 мая 1943 года два пилота бомбардировщиков, оба — обер-лейтенанты, рассуждали о перспективах войны.
ФРИД: Верить в окончательную победу — это смешно.
ХОЛЬЦАПФЕЛЬ: Это — чистый бунтарский дух.
ФРИД: Нет, это — не бунтарский дух. Посмотрите на подводные лодки, они тоже больше не подходят, корабли для союзников строят по всему миру.
ХОЛЬЦАПФЕЛЬ: Не могу себе представить, что командование настолько глупо [530].
Хольцапфель и Фрид две недели вместе находились в лагере для подслушивания Аэйтаймер-Хаус и, очевидно, хорошо понимали друг друга. Оба были опытными боевыми летчиками, которые подробно обменивались мнениями о своих налетах на Англию. Хольцапфель терпел некоторые скептические выражения Фрида. Но граница его терпения была исчерпана, когда собеседник «неслыханным образом» поставил под сомнение окончательную победу. В его глазах такого быть не должно. Последствия такой мысли были явными и для Хартмута Хольцапфеля невыносимыми.
Наряду с неисправимыми оптимистами, еще летом 1943 года говорившими о немецком вторжении в Англию [531], большинство считало поражение невозможным. Здесь можно заметить, насколько эйфория от успехов «молниеносной войны» и убежденность в безграничном превосходстве при-ходили к разрыву с действительным ходом войны: ожидание и реальность расходились друг с другом — возникал когнитивный диссонанс. Поэтому теперь желания определяли обсуждение обстановки, например надежда, что «командование» все поправит.
Унтер-офицер Кратц, бортмеханик самолета Do-217, листая английскую газету в своей камере, задержал взгляд на карте военных действий в России. «До сих пор я всегда думал, что отход был тактическим», — сказал он. На что унтер-офицер Левель ему сразу же ответил: «Лучше об этом не заботиться. Ведь это не поможет» [532]. Левель при этом высказывает решающую точку зрения: что будет результатом сознания того, что война проиграна? Ведь эти люди были сами частью войны, инвестировали в нее энергию, представления, надежды, подвергали себя опасности, может быть, теряли товарищей, — какая опция лежит в этом случае ближе, чем пройти однажды избранной дорогой до конца? При этом необходимо учитывать, что именно решения и опыт, связанные с большими трудностями и лишениями, впоследствии с большой не-охотой ставятся под сомнение, потому что тогда обесцениваются связанные с ними усилия. Кроме того, люди отказываются оправдывать перед самими собой то, что они делали с двойственным чувством, чтобы привести это в соответствие с представлением о самих себе. Поэтому представляется субъективно более разумным повторить действие, чем путем исправления поставить его под сомнение. Но когда впервые сомнение снова будет снято с лучшего знания, в смысле зависимости от пройденного пути вырастет вероятность делать то же самое во второй, в третий, в четвертый раз. И наоборот, будет все более невероятным, что можно будет сойти с однажды проторенной дороги. Поэтому для солдат вовсе не полезно задумываться над бесперспективностью собственного дела. Насколько способными к воодушевлению были даже эти люди, несколько лет ведшие безнадежную для себя борьбу против британских ПВО, показывает разговор трех пилотов, сбитых в ходе одного из последних немецких бомбардировочных наступлений на Лондон, так называемом «Бэби-блиц». Лейтенант Хубертус Шимчек вспоминает, как им было объявлено о на-чале наступления. Сразу все показалось снова как в старые дни.
ШИМЧЕК: Я знаю еще, как 21 января [1944 г.] шел разбор полетов, вошел майор Энгель [533]: «Здорово, товарищи! — он всегда так приветствовал. — Сегодня для нас, 2-й бомбардировочной эскадры, особое событие. Впервые за два с половиной года мы не одни, а вместе с 400–500 товарищами из германских Люфтваффе полетим на Лондон!» На это по всему помещению грянуло «Ура!». Воодушевление тогда было так необычно велико, что невозможно себе представить [534].
Большинство пилотов Люфтваффе были ментально не в состоянии составить себе наполовину объективный образ войны. Удивляет прежде всего то, что их чрезвычайно кровопролитная борьба против Великобритании, будь то во Франции или в Средиземноморье, не становилась заметно негативнее. Правда, те, кто задумывался, кто был готов из доступной им информации делать вы-воды, действительно смотрели на вещи иногда с подкупающей ясностью. Так, например, подполковник Вильфрид фон Мюллер Ринцбург, 38-летний офицер Люфтваффе из Вены: «Без чуда войны уже не выиграть. В это могут верить только пара полных идиотов. Это вопрос нескольких месяцев, и нам конец. Весной мы будем воевать на четырех фронтах, и там для нас не будет никакой надежды. Война для нас проиграна» [535].
Моряки во время между Сталинградом и высадкой союзников в Нормандии говорили еще более скептически и пессимистически о войне, чем солдаты из Люфтваффе и сухопутных войск. В их социальном близком окружении с весны 1943 года практически не было никаких успехов. Поворот в битве за Атлантику в мае 1943 года был окончательным и прежде всего тотальным. Военно-морской флот с военной точки зрения почти потерял значение, со-ответственно, пессимистическим был и взгляд на будущее: «Все это плавание на подводных лодках теперь — все больше самоубийство. Плавания вообще больше нет. Лучше всего затопить подводную лодку сразу в порту», — считал 21-летний матрос Хорст Миньё с подводной лодки U-73227 ноября 1943 года [536], и в этом он был не одинок. «Прежний дух подводников исчез, остались только ужас и страх [537], - добавлял его товарищ по подводной лодке 19-летний Фриц Швеннингер, — то, что сейчас происходит с подводным флотом, можно сравнить разве что со Сталинградом» [538]. Два матроса, счастливо переживших гибель линкора «Шарнхорст», задавались вопросом, учитывая катастрофическое военное положение, что будет дальше.
ВАЛЛЕК: Шансы на победу 100 к 1 против нас. Мы воюем против трех самых могущественных народов на Земле.
ШАФФРАТ: Было безумием начинать войну. И как они еще теперь хотят выиграть, я вообще не понимаю. Но у нас много таких, кто не может думать и не видят этого. Совершенно определенно, что вторжение произойдет еще в этом году, и тогда они пойдут маршем прямо в Германию [539].