Главнокомандующий военно-морским флотом Карл Дёниц всеми средствами пытался бороться с пессимизмом и скепсисом. Так, в своем приказе против «критиканства и брюзжания» в сентябре 1943 года он потребовал положить конец «черному видению». Впредь требовалось только «бороться, работать и молчать» [540]. Йозефу Геббельсу понравилась эта война на моральном фронте. Довольный, он записал в своем дневнике, что Дёницу на основе «железной твердости», кажется, удается повернуть войну на море к лучшему и преодолеть кризис. Он покончил со старым износившимся офицерским корпусом, преодолел «раздражающую разочарованность ходом войны» и предложил но-вые идеи для дальнейшего ведения подводной войны.
Однако все энергичные призывы и вдохновляющие речи командования отскакивали от мощного воздействия собственного опыта. Все больше военных моряков задумывались о поражении Германии, осенью 1943 года — около 45, как это показал опрос в британских специальных лагерях для военно-пленных [541].
Рафаэль Заговец несколько лет назад ссылался на похожий результат опроса солдат сухопутных войск, проведенный в апреле 1943 года. Для союзников он дал неожиданный результат, заключавшийся в том, что у этих солдат почти нет сознания победы и веры в собственное дело. Большинству из них «всё надоело», и большинство из них не проявляло интереса к высоким вопросам [542]. То, что они, несмотря на это, еще продолжали воевать, американцы тогда едва ли могли объяснить.
Конечно, не каждый солдат с сомнением смотрел на свое будущее. После стабилизации фронтов в конце 1943 года, очевидно, снова укрепился мораль-ный дух и уверенность. Нацистское руководство и командование Вермахта пытались внести в это свою лепту. Создание структуры «офицеров национал-социалистического руководства» 22 декабря 1943 года было следствием этого. Солдат необходимо, считал Гитлер, с помощью этих «духовных военных вождей» заставить поверить в победу, даже если они не знают, как ее добиться [543]. Успешность этого мероприятия оценить уже не представляется возможным, большой она быть не могла. Хотя в протоколах подслушивания военно-служащих Люфтваффе и Кригсмарине то и дело появляются фразы, связанные с пропагандистскими лозунгами, которые солдаты с готовностью интегрировали в свой образ мысли, изменения тенденции не было.
Последний год войны
Начало вторжения повсеместно рассматривается как освобождение от невыносимого напряжения и давящей неизвестности (…) Известие о начале вторжения местами воспринималось с большим воодушевлением.
Донесение СД от 8.6.1944 [544]
В июне 1944 года Вторая мировая война с военной точки зрения была решена. Союзники привели в движение крупнейшую армаду в истории, чтобы высадить на берегу Нормандии свои войска. Сегодня мы знаем, что только плохая пого-да могла бы сорвать операцию. Но с точки зрения современников обстановка оценивалась не так однозначно. Союзники, конечно, уже не сомневались, что выиграют войну, но были очень не уверены в том, что прыжок на континент удастся. Эйзенхауэр на случай неудачи уже подготовил выступление по радио. А с немецкой стороны широкие круги населения еще думали о большом шансе, состоящем в том, что отражение высадки союзников откроет путь к перемирию или даже к победе [545].
Наш материал подтверждает факт, что большинство солдат вовсе не придерживались мнения, что война уже окончательно проиграна. Поэтому вторжение многим казалось благоприятной возможностью снова добиться поворота в войне. Разговор между полковником Хауком и полковником Аннакером — оба они, будучи командирами полков 362-й пехотной дивизии, попали в плен в Италии, просто прототипически отражает ожидания через день после начала высадки.
ХАУК: Необходимо, чтобы удалось остановить это вторжение.
АННАКЕР: Да, я считаю да. Но если не удастся, тогда все кончено.
ХАУК: Тогда все кончено.
АННАКЕР: Но если удастся остановить это вторжение, то у Германии будет основа для переговоров [546].
У капитана Гундлаха, пехотного офицера, до последнего оборонявшего свой бункер поблизости от прибрежного городка Уистрема в Нормандии, была на-дежда на хороший исход.
ГУНДЛАХ: Считают, что наше руководство никогда не может быть настолько легкомысленным, или, скажем, наш фюрер, если бы он не был в этом убежден, то есть если бы еще не было надежды все же выиграть войну какими-либо средствами, то тогда понятно, он был бы настолько честным и сказал бы: «Вот народ, суди меня!» Потом бы он пустил себе пулю в голову, чтобы не переживать того, чтобы уже не делать того, за что его народ окончательно столкнет в преисподнюю, если бы у него еще не было убежденности, что у него есть еще кое-что в руках, что еще может решить исход войны [547].
Здесь снова вместе выступает вера в фюрера и вера в окончательную победу. Несмотря на все психические затраты на мобилизацию уверенности в победе в этот момент, подавляющее материальное превосходство союзных войск, особенно их абсолютное господство в воздухе и применение крупных масс артиллерии были способны подорвать последние надежды. С этих пор говорили не только о тяжелой обстановке на фронте или проигрыше битвы, у некоторых теперь обрушилась как карточный домик вся смысловая конструкция. Открылся свободный путь для фундаментальной критики, которой раньше не бывало, не только со стороны солдат [548], но и офицеров. Проследим за из-бранным в качестве образца диалогом двух майоров — Арнольда Куле и Зильвестера фон Зальдерна, пехотных командиров, воевавших на передовой и по-павших в плен в середине июня 1944 года на полуострове Котантен.
ф. ЗАЛЬДЕРН: Если посмотреть на солдат, с которыми мы должны воевать…
КУЛЕ: Американцы просто безупречны, что за великолепный и замечательный человеческий материал!
ф. ЗАЛЬДЕРН: Если сравнить с нашими мальчишками, с этой бедностью, с нашими русскими и фольксдойче и всем. (…)
КУЛЕ: Как вы думаете, что у нас еще есть, что нам еще может помочь и спасти?
ф. ЗАЛЬДЕРН: Не знаю! С оружием возмездия — тоже дерьмо, потому что оно, конечно же, еще совсем не готово.
КУЛЕ: Я как-то говорил, что фюрер сказал, что если произойдет вторжение, то он снимет все силы с других театров военных действий и сосредоточит все немецкие военно-воздушные силы в месте вторжения. После того как я с 6-го по 1б-е видел в воздухе один-единственный немецкий разведчик, а в остальном — абсолютное господство американцев в воздухе, считаю эту главу для себя закрытой. Мы можем выставлять целые армии, а они за во-семь дней со своими ВВС окончательно смешают их с грязью. Но прежде всего у нас больше совсем нет горючего. Ведь без горючего мы больше не можем осуществлять массовую переброску войск — только по железной до-роге или пешим маршем.
ф. ЗАЛЬДЕРН: Да, когда есть убеждение в том, что все так дерьмово, что все более или менее разваливается, тогда остается только пожелать, что лучше бы сегодня, чем завтра.
КУЛЕ: У нас нет ни одного генерала, который бы мог открыть рот. Единственный, кто открывает рот — Зимон [549], больше таких нет. Нет ни одного, кто пошел бы на риск. Те, которые рисковали — их уже нет. Наше командование страдает от того, что ни у кого больше нет чувства ответственности, то есть никто больше ни за что не хочет отвечать. Думаете, что есть еще кто- нибудь, способный это предотвратить? Пара батарей береговой артиллерии, на них хватит мелкой бомбоукладки, не говоря уже о бомбовом ковре, чтобы вывести их из строя. У них же материальное превосходство, которое разнесет все! Вы видели, как они здесь приземляются?
ф. ЗАЛЬДЕРН: Я видел. По-мирному.
КУЛЕ: Вообще не видно никакого командования. Да, кто теперь этим занимается? Рундштедт или Роммель?
ф. ЗАЛЬДЕРН: В момент, когда приземлились первые парашютисты, тогда все дерьмо и началось. Они все рассеяли и снесли здесь батальончик, а там — роту. После этого у меня от моего полка было не больше двадцати чело-век. Все остальное, что у меня было — возницы из обоза, писари и запасные батальоны — а что вы хотите с этим сделать! Унтер-офицеры — негодные, и офицеры — негодные. И всё — просто дерьмо!
КУЛЕ: Я всегда был оптимистом. Я никогда не думал, что мы проиграем войну. Но сейчас я в этом уверен. Это вопрос нескольких недель. Когда рухнет фронт, рухнет и тыл. Дома они могут делать что хотят, могут хоть на голове стоять, а не на ногах. Американцы, они прекрасно приведут это в порядок! Борнхард [550] сегодня после обеда спросил меня, не слышал ли я, что о генерале Попе [551] рассказывают, что он расстрелян за государственную измену [552].
Куле и фон Зальдерн трезво приходят к осознанию, что против превосходства противника шансов нет. Гитлер не сдержал своих обещаний, и «оружие возмездия» тоже оказалось «дерьмом». Тут же разбилась вера в фюрера и вера в военный профессионализм Вермахта. Поэтому для Куле и фон Зальдерна больше нет возможности питать какие-то надежды на хороший конец. Осталось только беспощадное осознание, что война проиграна, разгром — вопрос лишь нескольких недель. Двумя днями позже фон Зальдерн сказал: «Может быть, найдется еще немецкий генерал, который, как это вы сказали, тоже скажет: «Мы проиграли войну, поэтому всё это надо прекратить, лучше сегодня, чем завтра» [553].
Такие далеко идущие выводы делали многие военнослужащие, поступавшие с полей боев в Нормандии в британские лагеря подслушивания. Майор Хассо Фибиг считал, что «ответственное немецкое правительство попытается сейчас завершить войну». Майор Рудольф Беккер ответил: «Да, люди совершенно точно знают, что война проиграна, что национал-социализму — конец, и так далее. Остается только вопрос, воюют ли они все еще за отечество или за свое самосохранение?» [554] Затем Беккер вспомнил о выступлении генерал-полковника Хайнца Гудериана в апреле 1944 года: «Он тогда считал, что, отразив вторжение, мы можем дать фюреру возможность заключить более или менее сносный мир». Теперь, когда это не удалось, выводы для Беккера были совершенно ясны. Поэтому он удивлялся тому, что Гудериан, так четко знавший положение дел, бездействует, и к тому же после 20 июля согласился стать начальником Генерального штаба сухопутных войск [555]. Обычно свобода действий тем больше, чем выше звание. Но на этот раз и большинст