ы смотрим с конца определенной истории к ее началу и вынуждены в определенной мере откладывать собственное историческое знание, чтобы смочь на каждый соответствующий момент времени указать, что тогда знали. Поэтому Норберт Элиас назвал одной из сложнейших задач социальных наук реконструкцию структуры незнания, которая будет решена в другие времена [15]. Это вместе с Юргеном Кока можно назвать также задачей «разжижения» истории, то есть «обратное преобразование достоверности в возможности» [16].
Ожидания
2 августа 1914 года, на следующий день после объявления Германией войны России, в Праге Франц Кафка записал в своем дневнике: «Германия объявила войну России. — Во второй половине дня — школа плавания». Это всего лишь наиболее известный пример того, что события, которые последующий мир расценит как исторические, в момент своего возникновения и свершения редко считаются таковыми. Если они вообще принимаются к сведению, то как часть повседневности, в которой еще бесконечно много воспринимается и требует внимания. Так происходит, что даже чрезвычайно развитый современник начала войны подчас не находит ничего более примечательного, чем то обстоятельство, что в тот же день он заканчивает курс плавания.
В момент, когда свершается история, люди переживают современность. Исторические события показывают свое значение лишь впоследствии, а имен-но тогда, когда они показали результат длительного процесса, или, по определению Арнольда Гелена, они оказались «необычностью в последовательности»: то есть беспрецедентными событиями с глубоким воздействием для всего, что последовало потом. С этим возникает методическая проблема, если поставить вопрос, что люди в действительности восприняли из того забрезжившего события или знали о нем, или могли воспринимать и знать. Поскольку события, необычные в последовательности, как правило, не воспринимаются именно потому, что они новые. То есть то, что происходит, люди пытаются поместить в имеющиеся относительные рамки, хотя речь идет о беспрецедентном событии, которое уже само может задать ориентир для последующих сравнимых с ним событий.
Так, с исторической перспективы можно установить, что вехи для войны на уничтожение были поставлены задолго до 22 июня 1941 года, когда Вермахт напал на Советский Союз. В то же время вызывает сомнение, что солдаты, выполнявшие отданные им приказы ранним утром того дня, действительно понимали, что за война им предстоит. Они ждали быстрого наступления, такого же, как по Польше, Франции и на Балканах, никакой войны на уничтожение, которую надо будет вести на фронте с невиданным до сих пор ожесточением. И уж во всяком случае они не ожидали, что в ходе этой войны будут систематически уничтожаться группы лиц, не имеющих в полном смысле никакого отношения к военным действиям. Относительные рамки «войны» именно этого до определенного момента вообще не предусматривали.
По той же причине большинство немецких евреев не поняли размах процесса обособления, жертвами которого они были. Национал-социалистическое господство рассматривалось как короткоживущий феномен, «который необходимо выдержать, или как удар судьбы, к которому можно приспособиться, в худшем случае — как угрозу, которая хотя и касалась некоторых лично, но все же была более сносной, чем лишения эмиграции» [17].
Специфические для данного времени контексты восприятия
2 июня 2010 года при попытке обезвредить авиабомбу времен Второй мировой войны в Геттингене погибли три человека из службы очистки от боевых средств. Это — событие, о котором подробно сообщали все средства массовой информации и которое вызвало большую озабоченность. Если бы бомба была сброшена в 1944 или в 1945 году, и при этом погибли бы три человека, то, кроме родственников пострадавших, на это почти никто не обратил бы внимания. Контекст того времени назывался войной; к тому же в январе и феврале 1945 года в Геттингене от бомбежек погибли около 100 человек [18].
Похожее относится к другой цепи событий — массовым изнасилованиям, совершавшимся в конце войны, в основном солдатами наступавшей Красной Армии. Впечатляющие свидетельства анонимки [19], опубликованные не-сколько лет назад, позволяют признать, что даже для восприятия и оценки те-лесного насилия имеется большое различие в том, пострадала ли от него одна персона или имеется множество других пострадавших. В то время женщины говорили об изнасилованиях, и они развивали стратегии с целью уберечь себя, и особенно девочек, от нападений. Так, анонимка даже пошла на связь с русским офицером, что защитило ее от сексуального насилия со стороны других советских солдат. Но уже то обстоятельство, что имелось коммуникативное пространство, в котором можно было поделиться горем, а также о стратегиях его избежать, означает большое различие для восприятия и оценки таких событий.
В связи с насилием, кроме того, необходимо принимать во внимание, что оно исторически очень по-разному творится и переживается. Чрезвычайно большая воздержанность современного общества от насилия, полное отсутствие его в общественном пространстве и ограниченное — в частном относятся к цивилизационным достижениям совершения насилия и монополизации насилия со стороны государства. Это делает возможной чрезвычайно большую безопасность, характеризующую жизнь современных обществ, тогда как до новейшего времени высока была вероятность стать жертвой прямого телесного насилия [20]. Присутствие насилия в общественном пространстве, например в связи с наказаниями и казнями, было значительно больше, чем сегодня [21], так что можно исходить из того, что относительные рамки, а вместе с ними переживание творимого насилия и страданий от него исторически сильно различаются. Что за «времена» царят, то есть в какие представления о норме попадают события, что в тот момент считается обычным, а что — чрезмерным — все это образует важнейший фоновый элемент относительных рамок. В «кризисные времена» политически одни меры считаются «нормальными», в катастрофических условиях — другие, а во время войны, следуя известной поговорке «все средства хороши», в любом случае — многие, за которые в мирное время следует строгое наказание.
Ролевые модели и требования
Очень широкую область, особенно в современных функционально дифференцированных обществах образуют уже упомянутые роли, каждая из которых сама по себе предъявляет определенный набор требований к тем, кто может или должен их исполнять. Роли занимают средний уровень между культурны-ми связями, обязанностями и специфическими для данной группы, а также индивидуальными оценками и действиями. Существует ряд ролей, играя которые мы не осознаем, что действуем в соответствии с их нормами, хотя делаем все как само собой разумеющееся. К ним можно причислить почти все роли, по которым социологи дифференцируют общества: половые, возрастные, социального происхождения и образования. Связанные с ними наборы требований и норм хотя и могут восприниматься сознательно и запрашиваться, однако это обычно не требуется и не делается. Эти само собой разумеющиеся роли жизненного мира, тем не менее, отражают восприятие, оценки и выбор действий и подчиняются, что особенно выражено в половых и возрастных ролях, нормативным правилам. От пожилой дамы ожидается совершенно не такое социальное поведение, как от молодой, хотя для этого нет каталога правил или книги законов. Член общества обладает об этом «внутренним» знанием.
Совершенно по-другому ведут себя, играя принятые извне роли, которые, например, в ходе карьеры уже явно приходят с новыми наборами требований. Если кто-то только что был студентом, изучавшим математику, а теперь начинает работать как дипломированный математик, то он сильно меняет свой набор требований: от норм в одежде, рабочего времени, до круга общения и вещей, которые становятся важными и неважными. Другие глубокие переходы находятся там, где кто-то становится матерью или отцом или оставляет профессию и выходит на пенсию. Еще существует радикальная смена ролей, связанная с переходом в «тотальные учреждения» [22]: например, в монастырь, тюрьму, и что для нас в настоящей работе особенно важно — в армию. В данном случае личность попадает в полное распоряжение учреждения — Вермахта или войск СС: она получает единообразную форму одежды, одинаковую со всеми прическу, таким образом, теряет свои идентифицирующие атрибуты, больше не может распоряжаться собственным временем, в любом случае подвергается внешнему принуждению, муштре, придиркам, драконовским наказаниям за нарушение уставных правил. Тотальные учреждения именно по-этому функционируют как своеобразные герметичные миры, поскольку они преследуют цели подготовки: солдаты должны не только научиться владению оружием или движению на местности, но и послушанию, безусловному включению в иерархии и действию по приказу в любое время. Тотальные учреждения основывают определенную форму общности, в которой групповые нормы и принуждения оказывают гораздо большее влияние на каждого, чем в условиях нормального общества, просто потому, что группа товарищей, к которой себя каждый причисляет, хотя и не выбирается свободно, тем не менее является безальтернативной опорной группой. Человек принадлежит ей, потому что был к ней прикреплен [23].
Примечательно, что тотальное учреждение, особенно во время обучения, в любом отношении пытается лишить собственного контроля, и лишь потом открывает соответствующие должности степени свободы и простор для деятельности.
Литература о передаче иногда унизительного опыта принуждения от старших к младшим относится к формам обществ таких учреждений, их ужас часто является предметом литературы [24]. Все это проявляется еще в мирное время с самым широким размахом, но еще больше во время войны: когда боевые действия переходят из статуса симуляции в повседневную действительность, и не в последнюю очередь от действий собственного командования зависит, выживешь ты или нет. Здесь тотальное учреждение превращается в тотальную группу и тотальную ситуацию [25], обе они оставляют действующим лицам лишь только строго определенную их должностью и отданными им приказами свободу действий.