во генералов, ставших свидетелями материальной битвы в Нормандии, думали как Куле или Беккер. Командующий группой армий «Б» фельдмаршал Эрвин Роммель в июле 1944 года был убежден, что война проиграна и, соответственно, необходимо делать политические выводы [556]. Естественно, были еще военнослужащие, которые пока колебались в своей оценке ситуации. Так, например, майор Хайнц Квиттнат считал: «Если мы действительно проиграли войну — таково мое личное убеждение — то было бы преступлением продолжать воевать дальше хотя бы один день. Если у нас есть шанс выиграть войну: само собой разумеется. Но это не мне решать» [557]. Квиттнат тоже был свидетелем захвата крепости Шербур американскими войсками. До этого он несколько лет был на Восточном фронте. Почему именно он, можно спросить сегодня, не смог оценить, можно ли еще выиграть войну? Может быть, здесь речь идет о том, чтобы защититься от последствий собственных выводов. Как будто чувствуя, что его уличили в запрещенных помыслах, он заявил: «Как хороший немец, я, естественно, надеюсь, что мы выиграем войну». Но тут же снова прорываются его тяжелые сомнения: «Но с другой стороны, если мы ее на сто процентов вы-играем, с нашим руководством, то будет тоже очень плохо. Я тогда, во всяком случае, не остался бы действующим офицером» [558].
Оценка стандартной анкеты, которую получали все немецкие военнопленные в американском лагере Форт-Хант, дает еще более точную картину конца всех надежд на хороший исход войны. Если в июне из 112 опрошенных еще половина считала, что Германия победит в войне, то в августе 1944 года только 27 из 148, а в сентябре 1944 года — только 5 из 67 [559]. Конечно, цифры выборки небольшие и не дают репрезентативной картины. Тем не менее они дают возможность признать, что настоящее падение произошло в августе 1944 года, когда союзники прорвали фронт в Нормандии и взяли в плен большое количество немецких войск в окружении под Фалезом. Но численность тех, кто все еще продолжал мечтать о контрнаступлениях и шансах на победу, теперь сократилась до незначительного меньшинства [560]. Капитан Бартель, например, еще 19 августа 1944 года придерживался мнения: «Если падет Франция, для нас это еще ничего не будет значить» [561]. Среди отъявленных оптимистов были в основном молодые офицеры и значительная часть моряков [562].
Удачная высадка союзников в Нормандии, материальное сражение на пересеченной местности под Бокажем, а в завершение — бегство войск из Франции, с психологической точки зрения после Сталинграда, несомненно, было вторым по величине отрывком в восприятии войны немецкими солдатами. Нормандия была Верденом Второй мировой войны. Нигде больше за такое короткое время, а именно за двенадцать недель, на таком малом пространстве не было убито и ранено столько людей. По своему количественному измерению эта битва приравнивается к Сталинградской. К тому же нельзя не заметить ее символического содержания: победа над Францией в 1940 году была для Вермахта ощутимым шагом, для того чтобы стать повелителями Европы. Потеря Франции удостоверяла в глазах солдат полное поражение. В определенной мере моральный дух Вермахта, с конца августа в паническом бегстве вернувшегося в границы Рейха, снова укрепился осенью 1944 года [563]. По крайней мере, снова был образован сплошной фронт, и солдаты не попадали десятками тысяч в плен. Но необходимо тщательно проводить различие между волей к борьбе и убеждением, что война проиграна. Все они продолжали более или менее хорошо функционировать в качестве солдат. Между тем протоколы подслушивания не дают сомневаться в том, что ожидания от будущего со стабилизацией фронта по границе Рейха существенно не улучшились. Наступление в Арденнах тоже повлияло не больше, чем короткая вспышка надежды, и то только среди непосредственно участвовавших в наступлении солдат [564]. С августа 1944 года произошло качественное смещение в оценке войны. Характерным для этого является воспоминание полковника Герхарда Вилька, коменданта крепости Аахен, после его пленения в конце октября.
ВИЛЬК: Люди настолько устали от войны и настолько настроены на то, чтобы все любой ценой прекратить, что я опасаюсь, что все это сейчас распространится на всю Германию. Потому что безнадежность охватит сейчас, я думаю, так как безнадежность, когда никто больше не думает о том, что поворот как-нибудь может произойти. Конечно, будут сами немного этим охвачены. То есть даже если мы еще имеем какое-то средство в запасе, Фау-2, или еще что-нибудь, то это тоже уже никогда не повлияет на исход войны [565].
Хотя Вильк здесь говорит о «людях», подразумевает под ними гражданское население Аахена и своих солдат, а также самого себя. Разгромленный в безнадежной борьбе, он, все-таки назначенный Гитлером первый защитник немец-кого крупного города, не видит больше выхода из создавшегося положения.
Весной 1945 года снова произошло падение настроения, о чем снова можно судить по американским донесениям о подслушивании [566]. Теперь даже осмеливались замечать в официальных документах, что войскам «в общем надоело» [567]. Оценка, что война проиграна, влияла теперь и на поведение солдат, особенно на Западе, где они стремились отказаться от борьбы лучше раньше, чем позже, если предоставлялась такая возможность. Впрочем, это не следует путать с тем, что до последнего момента существовало меньшинство, продолжавшее верить в окончательную победу. Можно встретить выражения упрямой веры в победу прежде всего у высших офицеров или солдат частей специального назначения. Как, например, у опытных летчиков-истребителей в разговоре 18 марта 1945 года. Обер-лейтенант Ханс Хартигс из 26-й истребительной эскадры к этому времени уже два с половиной месяца находился в плену и расспрашивал об обстановке только что сбитого лейтенанта Антониуса Вёффена из 27-й истребительной эскадры.
ХАРТИГС: Как обстояло дело с настроением у солдат и офицеров?
ВЁФФЕН: Само по себе настроение у нас все еще вполне хорошее. То, что обстановка обострилась, это ясно, но при этом всегда есть большая надежда, что, несмотря ни на что, всё будет не так плохо, как выглядит. С другой стороны, о вере уже можно не говорить [568].
Оценка хода войны следовала большим вехам хроники событий блицкрига, битвы под Сталинградом 1942–1943 годов и Нормандии летом 1944 года. Интересно, что ход войны иногда очень по-разному оценивался представителями разных видов вооруженных сил. В целом можно сказать, что Люфтваффе было настроено более оптимистично, чем Кригсмарине, а солдаты сухопутных войск, по крайней мере с 1944 года, воспринимали войну пессимистичнее всех.
Пилоты Люфтваффе были сравнительно мелкой группой элитарных бойцов, которые шли на войну с сознанием превосходства собственного оружия над врагом. Несмотря на всю жестокость воздушных боев, они вели довольно хорошую жизнь. Как раз во Франции они могли наслаждаться удобствами, о которых пехотинец мог только мечтать. Хотя техническое и численное превосходство союзников именно в воздушной войне с 1943 года стало заметно в драматических формах, у отдельных пилотов и в 1944–1945 годах все еще бывала радость успеха: летчики-истребители сбивали вражеские самолеты, пилоты бомбардировщиков сбрасывали свой смертоносный груз на города, корабли и войска. Моряки вынуждены были оценивать войну более скептически уже потому, что с сентября 1939 года они вели войну на море с явно превосходящим противником.
Солдаты сухопутных войск, воевавшие в Нормандии и пережившие разгром фронта во Франции, представляют собой в нашем материале группу, лишенную иллюзий. Собственные успехи — убитые враги или подбитые танки — не играют в их разговорах никакой роли. Доминирует будничный опыт бессилия перед противником, обладающим огромным материальным превосходством. Чувство тщетности здесь неизбежно. С сегодняшней точки зрения может удивить, что большинство солдат, несмотря ни на что, только с августа 1944 года осмелились верить в поражение Рейха. Почему — так звучит вопрос — они так поздно пришли к осознанию этого, если исход борьбы, самое позднее, был решен в конце 1943 года, как нам об этом известно сегодня? Часть объяснения заключается в частном восприятии: у кого хорошо оплачиваемая работа, тот, как правило, реже и без особого возбуждения задумывается о структурных проблемах мировой экономики. Похоже функционирует и восприятие войны, в которой некто выполняет задачу. Пока война продолжается, в этой задаче ничего не изменяется. Понимание поражения является соответственно только следствием непосредственных переживаний. Перед разрушительным летом 1944 года у многих солдат оно еще было замещено событиями, подававшими большие надежды. В то время Германия еще удерживала половину Европы, вне городов воздушная война была почти незаметна, а воевавшие в Италии солдаты могли с определенным правом утверждать, что они удержат союзников, а солдаты группы армий «Центр» на востоке — тоже.
Конечно, можно было бы оценить собственные переживания в частности и ход войны в общем более критически. Что значило, если отказались от вы-садки в Англии, если кампания в России не завершилась осенью 1941 года, как это было предсказано, если в войну вступили США со своим гигантским экономическим потенциалом, если немецкие войска отступают все дальше и дальше? Кто читал газеты и слушал радио, смотрел еженедельные киножурналы, разговаривал с товарищами, друзьями и родственниками, мог бы без особого интеллектуального напряжения прийти к выводу, куда все это катится. Но солдаты здесь, как и большинство других людей в большинстве других ситуаций, тесно связаны с необходимостью действий своего ближнего мира: пока «великие» события не надвинутся практически вплотную, для собственного восприятия, оценок и решений они не играют решающей роли. Люди думают не абстрактно, а конкретно. И что в исторической ретроспективе кажется все более очевидной реальностью, для действующего и переживающего свое время остается совершенно безразличным, пока он сам непосредственно не будет подвергнут влиянию нагромождения обстоятельств. Конечно, из этого есть знаменитые исключения [569].