МАЙНЕ: Фюрер — гениальный человек, который там, внизу, наверняка найдет выход [591].
Такие выражения, естественно, основывались еще на представлениях, что войну действительно можно выиграть. Связанные с этим соображения военнослужащих связывались здесь прежде всего с ожидаемым временем победы. Такая уверенность после Сталинграда улетучивалась все больше и больше, что, однако, мало меняло в доверии фюреру: «Фюрер сказал: «Мы возьмем Сталин-град, — сказал унтер-офицер Котенбар 23 декабря 1942 года своему товарищу, когда город уже целый месяц был окружен Красной Армией, — и ты можешь мне поверить — мы Сталинград возьмем» [592].
Естественно, к этому времени у других, например, у унтер-офицера Вольгецогена, вера в окончательную победу стала более хрупкой, и его размышления вызваны сомнениями.
ВОЛЬГЕЦОГЕН: Боже мой, если мы проиграем!.. Мне кажется, что мы войну не проиграем никогда, несмотря на то, что мы в России — Адольф это не сдаст! Не сдастся, пока у него будет хоть один человек, даже если при этом погибнет все человечество! Он же знает, что будет, если мы проиграем! Он, наконец, возьмется за газ — ему будет пофигу тогда, что делать [593].
В высказываниях подобного рода четко различаются две функции веры в фюрера: в одной горе и благополучие собственной судьбы делегируется той личности, которая может любой ценой добиться победы как сознанием («он, конечно, знает»), так и средствами, и имеет для этого достаточно беззастенчивости. В другой, и это более интересный аспект, фигура всемогущего вождя исполняет функцию развеивания сомнений.
У унтер-офицера Вольгецогена, как показывают его размышления, конечно же, есть сомнения в настоящем военном счастье («несмотря на то что мы в России»). Но он смог преодолеть их вызванным, как по сигналу, образом фюрера: «Адольф это не сдаст!» Здесь, как и во многих других пассажах тек-ста, можно наблюдать когнитивный диссонанс, появляющийся всегда, когда события отличаются от ожиданий. Когнитивный диссонанс вызывает глубокое неприятное чувство прежде всего тогда, когда неожиданное носит негативный характер, но не может быть изменено. Так как чувство диссонанса трудно переносить, а действительность тем временем не дает себя изменить, остается только изменить восприятие и оценку реальности и, таким образом, скорректировать когнитивный диссонанс [594]. Такая потребность широко распространена: так, люди, проживающие неподалеку от атомных электростанций, считают их менее опасными, чем люди, живущие вдали от них. Курильщики, знающие о сильном риске для здоровья, которому они себя подвергают, регулярно приводят множество теорий о том, что они этому риску не подвержены, потому что они курят мало или «легкие» сигареты, их отцу исполнилось 86 лет, без курения тоже умирают, и т. д. — всё это методы ослабления диссонанса, позволяющие продолжать жить в условиях, оставляющих желать лучшего.
В этом отношении сохранение веры в фюрера действовало как средство для ослабления диссонанса. Но для этого постоянно должны были на высоком уровне поддерживаться инвестиции в эту веру. Если смотреть с обратной стороны на это психологическое значение фигуры фюрера, сколько раньше уже было инвестировано в веру в фюрера: сомнения в способностях и во власти фюрера в последующем обесценили бы и эти инвестированные чувства. По-этому судьба фюрера была идентична судьбе немцев.
БАХ: Выиграть эту войну — последний шанс для Германии. Если мы ее не выиграем, тогда не станет и Адольфа Гитлера. Если союзникам удастся выполнить свои планы, все мы окажемся в заднице. Как ты думаешь, какой тогда триумф закатят евреи! Они тогда нас не просто расстреляют, нас тогда всех умертвят самым зверским способом [595].
Аналогичный пример из разговора двух офицеров Люфтваффе в марте 1943 года.
ТЕННИНГ: На кон поставлено немало. Если мы выиграем эту войну, то это будет тройная победа. Во-первых, победа национал-социалистического мировоззрения, во-вторых, победа немецкого оружия и в-третьих, победа над Версалем.
ф. ГРАЙМ: Если война плохо кончится, такого человека, как фюрер, мы больше не получим. Он был единственным.
ТЕННИНГ: Да, правильно [596].
У генералитета в июле 1943 года тоже можно найти такое представление: «Теперь мы тоже не можем отрицать, если Гитлер, скажем так, остался бы таким, каким когда-то был… если мы все же могли только на сто процентов стоять вместе с ним и вокруг него и встретили бы счастливые времена, в этом нет никаких сомнений» [597].
Вера в фюрера нередко была связана с представлением, что фюрер лично распоряжался и мелкими деталями, происходившими на войне, так что солдаты и индивидуально зависели от его правильных решений. Обер-фельдфебель Дукштайн из Люфтваффе рассказывал:
ДУКШТАЙН: Фюрер лично [направлял] наши действия…
КАССЕЛЬ: Лично отдавал боевой приказ?
ДУКШТАЙН: Боевой приказ — нет, а задержал ввод в бой.
КАССЕЛЬ: Почему?
ДУКШТАЙН: Потому что там речь могла идти совершенно о других вещах — как о мере предосторожности. Такое происходило много раз, когда фюрер лично влиял на наши бои.
КАССЕЛЬ: Откуда ты знаешь, что фюрер это делал?
ДУКШТАЙН: Потому что он обо всем заботится [598].
По этому диалогу ясно видно, что фельдфебель Кассель находит несколько необычным то, что Гитлер лично руководил боями, в которых участвовал Дукштайн. А Дукштайн явно изворачивается в своих аргументах, чтобы сделать их достоверными. По его завершающему аргументу, что фюрер заботится обо всем, видно, что такие слова веры служат как для ослабления диссонанса, так и, со своей стороны, требуют инвестиции доверия. Чем сильнее Дукштайн утверждает, что фюрер лично заботится о нем, тем интенсивнее он должен был и верить в это.
На фоне улетучивающейся уверенности в победе у многих солдат появлялось сочувствие фюреру, и они развивали теории заговора («Жалко мне фюрера, у бедняги — ни одной спокойной ночи. Он хотел только добра, но правительство! [599] Вот ужас! Что за бедняга, столько труда, и как всегда — снова одни разочарования. И ведь не может ни на кого положиться!» [600]) и приводили свое восприятие действительности в соответствие со своими желаниями и ожиданиями.
Впрочем, это не вопрос должности, как показывает следующий диалог между майором Ульрихом Бёзом и другим старшим офицером.
БРИНК*: Да, чем занимается фюрер все время?
БЁЗ: Он? Работает, и даже тяжело.
БРИНК: Пожалуйста?
БЁЗ: Он тяжело работает [601].
Фюрер стал уже не тот
Мы по всему миру наделали себе только врагов, ни одного единственного друга. Германия должна в одиночку завладеть миром! Адольф — в гибели богов [602].
Такие формулировки, как: «Мы определенно выиграем войну. Если фюрер что-то требует, хотел бы я на того посмотреть, кто это не выполнит!» [603], на фоне теории когнитивного диссонанса и после катастрофы под Сталинградом неудивительны. Интересно также и то, как обрабатывались подтачивающие сомнения в военной компетентности фюрера. 28 июня 1942 года, то есть в начале крупного немецкого летнего наступления на юге России, два лейтенанта Люфтваффе ломали головы над тем, что происходит с фюрером.
ФРЁШЛЬ: Как Гитлер мог так измениться? Я ведь раньше его так уважал.
ВАЛЕР: Теперь в нем сомневаются.
ФРЁШЛЬ: Ломаю себе голову — как это могло произойти?
ВАЛЕР: В этом отношении все объяснимо — он выбрасывает всех вон, все берет на себя. Он рассматривает все сам, все сам контролирует, он знает ответы на все. И со временем должно случиться так, как будто без него ничего не пойдет, как будто без него мы совсем жить не сможем. Естественно, возможно, что он может и заболеть.
ФРЁШЛЬ: У меня все же чувство, как будто его там вынуждают быть не тем, кто он есть. А именно это было бы большой разгрузкой для него.
ВАЛЕР: Нет, в этом отношении разгрузкой это для него не будет, потому что он — вождь, он конечно же может от всего освободиться… И он все же покончит со всем другим. Почему он тогда не уберет людей, которых ненавидит народ?
ФРЁШЛЬ: Может быть, он действительно уже заработался.
ВАЛЕР: Я это тоже определенно предполагаю, что с точки зрения нервов он уже совершенно никакой.
ФРЁШЛЬ: И что он больше не хозяин положения. Он позволяет себе только, не зная этого, двигать. Именно это я не могу себе представить. И он был для меня идеалом. Что он когда-нибудь так подведет! Наверное, это из-за эгоизма.
ВАЛЕР: Опять против этого говорят его действия. Против этого говорит его последняя речь о немецкой правоте…
ФРЁШЛЬ: Может быть даже, что именно в том много моего собственного эгоизма и самодовольства, что как раз не хочу признаться, что я так ошибался в человеке.
ВАЛЕР: Во всяком случае, ясно, что он безумно изменился.
ФРЁШЛЬ: Да, а я именно думаю еще, что это уже не он.
ВАЛЕР: Может быть, это как раз актер, а он, может быть, давно уже мертв [604].
Этот диалог убедительно показывает, как действует механизм ослабления диссонанса: любое сомнение в вожде, а также разочарование по поводу собствен-ной эмоциональной инвестиции смещается к внешним причинам. Личность фюрера-«идеала» может «так безумно измениться» только в связи с психическими обстоятельствами («с точки зрения нервов он уже совершенно ника-кой») или в связи с заговорщицкими манипуляциями. Оба собеседника думают, что фюрер действительно уже не настоящий, что, возможно, его заменили актером. Примечательно, что лейтенант Фрёшль даже считал возможным, что он сам «не хочет признаться, что так ошибался в человеке», чем он точно описывает механизм ослабления диссонанса в своей собственной личности. Финальная фраза о том, что медийная фигура фюрера уже давно подменена актером, на самом деле, скорее, успокаивающая, ведь она позволяет поддерживать веру в фюрера и тогда, когда фюрер ее не оправдывает.
У ефрейтора Кёльрерхофа была менее сложная теория о поведении фюрера.
КЁЛЬТЕРХОФ: Сам по себе фюрер не так уж плох. Многие вещи просто не доходят до его ушей [605].