В историях, которые солдаты рассказывали о фюрере, особенно в конце войны, такая теория отгораживания играет важную роль; от Гитлера якобы утаивали правду о ходе войны. Унтер-офицер Гампер рассказывал:
ГАМПЕР: Я как-то разговаривал с одним журналистом, бывшим в ставке фюрера, так он рассказывал о фюрере ужасные вещи. Ставкой фюрера управляет Кейтель. Прежде чем генералы или кто-то еще заходят к Адольфу с докладом, Кейтель их подробно инструктирует о том, что они могут говорить, как говорить, и только после этого они могут заходить к Адольфу. Если, например, генерал должен доложить, что вынужден отступить тогда, когда начались первые отступления, когда еще не привыкли, чтобы немцы отступали, тогда они должны были говорить следующее: «Мой фюрер, я считаю правильным не удерживать эту позицию, а разместиться здесь. То есть мы не отходим, а занимаем более выгодную позицию». При том, что это было совсем не так, их выгоняли [606].
Унтер-офицер Мюсс смотрел на это точно так же, как и Тампер: фюрера отгораживают от правды, и он становится в этой герметической ситуации все более удивительным.
МЮСС: У меня тоже всегда было впечатление, что фюрера надувают на каждом шагу. Говорят, например, что Адольф сидит иногда за столом, перед ним большая карта обстановки, и он на нее смотрит. Никто не может ему помешать, тут могут прийти важнейшие донесения. Иногда он сидит по шесть, семь, десять часов за столом и думает. Тут иногда приходят важнейшие вещи — все делает Кейтель. А он там сидит, уставившись на свою карту, и зарабатывает припадки буйного помешательства, скоро сходит с ума. Кричит, буйствует, бьет людей по морде и все такое [607].
В разговоре между хауптштурмфюрером СС Борном и фельдфебелем фон Хельдорфом тоже проходит темой отгораживание фюрера. И называются якобы виновные.
ф. ХЕЛЬДОРФ: Мой отец [608] мог зайти в любой момент именно потому, что прямо высказывал свое мнение, без каких-либо обиняков. И это фюрер тоже ценил.
БОРН: Тогда, думаю, это было под Харьковом, штандартенфюрер Кум, командир, получил Дубовые листья. И Крюгер, кажется, во всяком случае, было два или три человека, и еще один хауптштурмфюрер. Во время вручения фюрер сказал что-то особенное, в любом случае, эти трое вдруг замолчали и переглянулись. Фюрер заметил, что там что-то не в порядке. Поэтому они получили приказ на следующее утро опять прибыть к нему для беседы. Тогда они пробыли у фюрера не менее трех часов и выложили ему все, все честно ему выложили.
ф. ХЕПЬДОРФ: Фюреру этого так не хватает.
БОРН: Для него тогда это был большой удар.
ф. ХЕЛЬДОРФ: Ведь фюрер полностью изолирован, он живет докладами, которые ему представляют три-четыре человека, которым он доверяет, а те ему уже… Да, не хотел бы я употреблять крепких выражений, но…
БОРН: А кто эти три человека?
ф. ХЕЛЬДОРФ: Это Борман, один из самых неприятных типов, которые вообще у нас есть. С военной стороны это Кейтель, с политической стороны… из этой же компании условно Геббельс.
БОРН: Странным образом, до сих пор было так, что рейхсфюрер всегда подолгу бывал у него.
ф. ХЕЛЬДОРФ: Полвины за это лежит на рейхсфюрере.
БОРН: Сознательно или неосознанно, фюрер был не согласен со всеми этими историями с евреями, это я знаю совершенно точно. Чаще всего ему ничего не докладывали о том, что там происходило, а делали все самовольно. Фюрер совсем не такой ужасный экстремист, не такой резкий, каким его представляют [609].
И в разговоре между генералом авиации Боденшатцем и генерал-фельдмаршалом Мильхом в мае 1945 года была представлена теория, что «поздний» Гитлер превратился в другого, совсем не такого, каким был «ранний» Гитлер.
МИЛЬХ: Фюрер 1940–1941 годов был, конечно, не тем, что в 1934–1935 годах, а человеком, который был совершенно непонятен, у которого были совершенно ложные идеи и который следовал ложным идеям. Он был болен, я в этом убежден. Заболеть можно от всего, из-за сверхответственности [610].
Фатальность скрытой манипуляции фюрером заключалась якобы в том, что его историческое значение от этого неоправданно умалялось, но еще больше, что из-за недостаточного предоставления фюреру правильной информации происходили вещи, включавшие и военную область.
В любом случае этого опасался генерал Райтер.
РАЙТЕР: Он был исторической личностью, которой по заслугам может воздать лишь более поздняя история. Нужно слышать, как все это происходило, мы, конечно же, ничего не слышали. Эти недалекие люди, не информировавшие фюрера, как они обманывали его в донесениях и тому подобное! В этом и мы виноваты, можете в этом на меня положиться [611].
Страх перед причастностью к тому, что делалось от имени фюрера, но без его ведома, особенно волновал старших офицеров, которые к тому же, как генерал-майор Герхард Бассенге, придумывали теории об их пагубном получении.
БАССЕНГЕ: Мы были совершенно обмануты нашим фюрером. Мы находились в совершенно ложных условиях: нас вынуждала присяга. Присяга была в 33-м, когда еще был Гинденбург и когда условия были совершенно другие. Через год все уже было по-другому. Но мы уже поклялись [612].
Еще при развеянии ИЛЛЮЗИЙ ПО поводу того, что будущее, скорее всего, будет не таким великолепным, как обещано, проявилось эмоциональное значение национал-социалистического проекта и веры в фюрера как у фрустрированного полковника Раймана:
РАЙМАН: И все было так хорошо. Все было так великолепно, безупречно. А с неудачей в России все покатилось под гору. Два человека не знали, что в России холодно зимой. Одним был Наполеон Бонапарт, другим — фюрер, дилетант-генерал — но и всякий прочий [613].
Фюрер подвел
— Какая разница между Христом и Гитлером?
— В случае с Христом один умер за всех.
Генерал-лейтенант Фридрих
Фрайгерр фон Бройх, июль 1943 г. [614]
После капитуляции 6-й армии в Сталинграде в феврале 1943 года множились сомнения в том, можно ли еще добиться окончательной победы. И хотя большинство солдат и после этого всё еще шли за фюрером, чаще стали появляться критические высказывания по отношению к Гитлеру. «Могу честно сказать, с Адольфом не все в порядке. Например, что он там делает с евреями, — это так не пройдет» [615], - считал обер-ефрейтор Харниш. А полковник Рорбах говорил, что командование Гитлера не соответствует требованиям войны: «Кажется, Гитлер не слушает наших генералов, это очень жаль. Один и тот же человек не может быть политиком, государственным деятелем и полководцем. Это просто безумие» [616].
Унтер-офицер Дёч и обер-фельдфебель Бройтигам из Люфтваффе в апреле 1944 года пришли к очень примечательному для их социального статуса молодых пилотов выводу.
ДЁЧ: За пару дней до начала этих новых налетов на Лондон у нас побывал очень высокий чиновник и прочел нам лекцию. Не знаю уж, кто это был, но вел он себя как истеричная баба.
БРОЙТИГАМ: Может, это был руководитель наступления на Англию?
ДЁЧ: Может быть. Он кричал: «Поджигайте им дома, чтобы я мог пойти к фюреру и сказать, что Люфтваффе снова были над Англией». Он прямо упрашивал: «Вы не можете подвести, отдайте свое последнее!» Полная истерика.
БРОЙТИГАМ: Да, по примеру фюрера.
ДЁЧ: Если подумать, каких мерзких гадостей наделал Гитлер, то, будучи добрым немцем, можно прийти к выводу, что его просто надо расстрелять.
БРОЙТИГАМ: Ты в общем-то прав, но говорить об этом нельзя.
ДЁЧ: Этим здесь я, конечно же, этого не скажу [617].
На самом деле во многих критических высказываниях остается налет симпатии и явный след веры в фюрера. Так, например, стрелок Цезар очень своеобразно рассказывал о том, как бы он обошелся с прежде великими людьми истории. Он бы проявлял мягкость, хотя и не ко всем.
ЦЕЗАР: Я подумал так, что бы я сделал, если бы встретил Гитлера и его товарищей, когда они побегут. Я решил, что скажу им: «Хотя я ничего для вас не могу сделать, но никому не скажу, что вас здесь видел. Вот лесная дорога, и идите по ней лесом». Единственное исключение я сделал бы тогда, может быть, для Гиммлера [618].
Две только что подготовленные работы на соискание степени магистра [619], в которых детально проанализированы материалы прослушивания находившихся в Форт-Ханте военнослужащих от ефрейтора до младшего офицера, приходят к выводу, что после вторжения вера в фюрера у нижних чинов сильно ослабла, в то время как у более старших оставалась тенденция к ее сохранению. Это еще одно указание на то, что идентификаторная и эмоциональная инвестиция может удерживать веру в фюрера на стабильном уровне. Впрочем, этот след в дальнейшем мог быть снижен, что не так просто, так как вера в фюрера имеет еще одну сторону, которая не проявляется в разговорах солдат: это политические противоречия.
На самом деле одним из глубоких отпечатков национал-социалистического проекта была стойкая аполитичность.
Солдаты замечали, что все происходящее вокруг прежде всего не их дело, а всесильного фюрера и группирующихся вокруг него лиц, лицемерных, коррумпированных, бездарных или преступных. Но мнения о национал-социалистическом государстве, диктатуре, преследовании и уничтожении евреев у них не было. Высказывалась критика и скепсис в отношении личных качеств влиятельных национал-социалистов, иногда против некоторых мер, но политических противоречий вроде споров о решениях и перспективах, различных позициях и взглядах практически не было. В этом заключается один из главных результатов тоталитарного господства — в установлении ментальной безальтернативности и полной концентрации на зависимости от харизматического вождя, которому сохраняют верность и тогда, когда гибель неизбежна. Политика, как следует из протоколов, особенно у более высоких чинов, была заменена верой. А так как вера в фюрера одновременно является верой в самого себя, то каждое угрожающее образу фюрера повреждение представляло одновременно угрозу обесценивания проекта, в который были инвестированы свои энергия и чувства [620].