ТЁНЕ: Об обхождении с евреями в России вы, конечно, наслышаны. В Польше евреям удалось относительно хорошо выйти из этого положения. Там евреи еще живут. В оккупированной России их больше нет.
ф. БАССУС: Разве в России их считали более опасными?
ТЁНЕ: Ненависть — не опасна. Этим я не раскрою перед вами никакой тайны. Могу спокойно сказать, что все евреи в России, включая женщин и детей, без остатка были расстреляны.
ф. БАССУС: Да, была ли в этом какая-то вынуждающая причина?
ТЁНЕ: Вынуждающая причина — ненависть.
ф. БАССУС: Со стороны евреев, или?
ТЁНЕ: Со стороны нас. Это не причина, но это факт.
2 февраля 1942 [621]
Эта цитата при всей своей лаконичности очень примечательна: в то время, как обер-фельдфебель фон Басус ищет причины уничтожения евреев, лейтенант Тёне настоятельно указывает ему, что для убийства евреев не требовалось никаких причин. Ненависть без других мотивов дала повод как для «опасности» со стороны евреев, так и мнимой их ненависти по отношению к немцам. Особенно потрясает, что Тённе еще замечает, что ненависть — «не причина», но лишь представляет факт, что евреи были уничтожены. Более ясной формулировки для автотельного насилия трудно себе представить, и она своеобразно приводит подтверждение, которое относительно глубины действия национал-социалистической идеологии на сознание подслушиваемых военнослужащих можно сформулировать таким образом: она не играла заметной роли в том, чем они занимались. Это не значит, что они во многих случаях были за то, чтобы решить мнимый «еврейский вопрос» силой, но настолько же мало это говорит о том, что они в существенном количестве случаев явно не были против этого. Действительно, можно было бы сказать, что существование этого вопроса была само собой разумеющейся составной частью их мира, совершенно независимо от того, что они в отдельности находили хорошего или плохого, правильного или неправильного в антиеврейской политике.
Спектр мнений
Обер-лейтенант Фрид, читая Генриха Гейне: «Они говорят, что евреи не могут правильно владеть немецким языком в литературе и других областях. Но эта «Поездка в Гарц» просто фантастическая» [622].
Унтер-офицер Вер: «Если я встречаю еврея, могу его сразу расстрелять. В Польше мы приканчивали евреев, мы их приканчивали без жалости» [623].
Обе фразы сказаны в начале 1943 года, оба говоривших служили в Люфтваффе. Представлял ли обер-лейтенант Фрид гуманистическую Германию, а унтер-офицер Вер — антисемитских борцов за мировоззрение? Во всяком случае, наш материал не показывает, что приятное чтение «Поездки в Гарц» может дать какое-либо указание на то, может ли кто-то убивать евреев или нет. На самом деле, наоборот, можно исходить уже из того, что унтер-офицер Вер достаточно фанатичен, чтобы не читать книги еврейских авторов (что, впрочем, следует из его других высказываний). Мы поставили эти две цитаты рядом, чтобы показать спектр, по которому простираются высказывания о евреях и расизме в нашем материале. Там находятся не только замечания о Генрихе Гейне или о еврейских врачах, химиках, физиках, не только резкое неприятие уничтожения евреев и антиеврейской политики в целом [624], но и полная противоположность — теории о всемирном еврейском заговоре, о международном еврействе, об «объевреившейся» Англии и особенно — Америке [625], о радости, которую доставляет убийство евреев, и т. д. При этом различные грани взглядов совершенно необязательно, как в приведенных примерах, могут распределяться по разным личностям: как мы уже видели в разделе об уничтожении, кажущиеся противоречивыми аргументы и взгляды проявляются и у одной и той же личности, приблизительно так: «Наци — еще более худшие свиньи, чем евреи» [626], или так: «Японец — это ведь еврей Востока!» [627]
Можно встретить высказывания, наподобие приведенных ниже слов подполковника Эрфурта, которые показывают, насколько далеко может зайти антисемитская фантазия.
ЭРФУРТ: Мне всегда было неприятно видеть в Риге евреек из Германии, убиравших там улицы. При этом они еще говорили по-немецки. Отвратительно! Это нужно было запретить, и они должны говорить только по-еврейски [628].
ИЛИ МОЖНО наткнуться на абсурдность, как эта:
Я — чемпион Западной Германии по пинг-понгу. Но я совсем разучился. Я отказался от игры после того, как меня обыграл типичный еврейский мальчик шестнадцати лет. Тогда я себе сказал: «Это — неправильный спорт!» [629]
Разговоры о расовых вопросах или о «евреях» не различались по своей структуре от других бесед; иногда отпускалось замечание, рассказывалась история, потом тема менялась опять. Длительные и даже непримиримые споры о «еврейском вопросе» или о расовых теориях почти не встречаются. Это указывает, во-первых, на то, что в разговорах потребности в консенсусе, как и при других темах, утверждения, или ожесточенные последующие вопросы и аргументация не допускались, поскольку чаще всего удивительно быстро устанавливалось единство взглядов и политических оценок. Во-вторых, можно исходить из того, что для большинства военнослужащих они были не особенно важны. Если речь заходила об этом, у кого-то было мнение по этому поводу, если не заходила — то не было. Это соответствует детальному анализу Александера Хёркенса, который оценил более двух тысяч протоколов подслушивания из нашего фонда с точки зрения идеологизации и при этом установил, что менее пятой части разговоров затрагивало политические «расовые» или идеологические вопросы [630]. Вопросы военных будней занимали солдат гораздо больше. До некоторых крайних случаев, которые снова покрывали полный спектр от радикальных антисемитов и воинов уничтожения до честно потрясавшихся преступлениями бывших узников концлагерей, это такая же тема, как и любая другая. И когда заходила речь о массовых расстрелах, то часто в связи со страхом мести: «Думаешь, что не будет мести за расстрелы многих евреев, женщин и детей? Мой брат, боец, много мне рассказывал, как они сталкивали их в могилы прежде, чем они совсем умерли» [631].
Как были явные национал-социалисты, считавшие преследование евреев исторической ошибкой, так существовала и совершенно противоположная позиция: решительные противники нацистов, считавшие антиеврейскую политику единственным разумным программным пунктом национал-социализма. Так, два солдата яростно спорили о «нацистах».
ХЁЛЬШЕР: С самого начала, с 1933 года они готовили войну, это ясно. И когда в речах по двадцать раз повторяли: «Мы не хотим войны, спросите матерей и спросите раненых», как говорил Адольф, я говорю себе, я верю, что это — все же обман. Он ведь врал, ты слышишь! Ведь он так часто повторял, что не хочет войны.
ф. БАСТИАН: Послушай, я ведь всегда говорил только, как много он заявлял о том, ведь это совершенно ясно, что мы вообще не хотим никакой войны, Германия, что мы вообще не хотим ее вести, она уже вот где сидит.
ХЁЛЬШЕР: При этом он как раз, наоборот, подразумевал, что хочет войны. Когда я именно это слышу, как они друг друга обругивают, кто виновен в войне. Да, становится не до смеха! Гитлер уже известен своим насилием — своими СА и СС, побоищами в пивных. Они же всего добились драками. Гитлер же тоже говорил: «Национал-социализм — это борьба».
ф. БАСТИАН: Это борьба, да!
ХЁЛЬШЕР: Это значит, они никогда не прекратят бороться, это вечная борьба, вечная драка. Один — ничто, Отечество — всё. Они же себе говорят: «Вот сейчас мы покажем этим задницам из 1919 года, что надо сделать из Германии». Человек перенапряжен, ты можешь говорить, что хочешь. Это может сделать только один человек, у которого ужасные нервы, кто чрезвычайно груб и вообще не думает о потерях, вообще не принимает людей во внимание. Образованный человек этого вообще бы не сделал. (…)
ф. БАСТИАН: Во всяком случае, куда нас хотели привести национал-социалисты, я тоже еще не знаю. Эдакий негодяй со своей коричневой рубашкой! [632]
ЕСЛИ читатель почти автоматически ожидает от этих решительных противников нацизма, что они так же отвергают и антиеврейскую политику, то его быстро вразумят. Дальше беседа протекала так.
ХЁЛЬШЕР: Да, не известно, многое — хорошо, с этим я могу согласиться. С евреями — все в порядке. Расовый вопрос я нахожу не таким уж плохим.
ф. БАСТИАН: Расовый вопрос — безупречен. Еврейский вопрос — особенно закон о сохранении немецкой крови. Закон безупречен, действительно был таким.
С сегодняшней точки зрения удивительно, насколько пестрыми могли быть смеси аргументов в подслушанных разговорах. При этом, как часто уже замечали, характер повседневного разговора играет очень важную роль. Многие мысли, как уже показал Хайнрих фон Кляйст в знаменитом эссе, «составляются» только в разговоре [633]. Мнения и точки зрения не находятся по ту сторону конкретных социальных взаимодействий как что-то такое, что поло-жили в выдвижной ящик и что при потребности затем можно вытащить. Часто они возникают только в разговоре — одно слово дает другое — и часто долго не живет. Иногда, по причине настроения, согласия, заблуждения или просто потому, что разговор является лишь перепалкой, то есть безразличным, может быть, опробуются и размышления, впервые развиваются мысли, которые сразу же отвергаются в следующем разговоре. Споры происходят очень редко, и это при том, что мужчины собрались вместе не добровольно и очень много времени проводят вместе, что, скорее, должно способствовать конфликту. Но поскольку есть отдельные решительные споры («Позволь мне остаться при своем мнении» [634]) и даже задокументирован один спор, который мог бы разыграться в любом общежитии [635], то вывод о том, что разговоры во время споров просто не были записаны, был бы неправильным, — они были, но случались редко. Но, как и в любом будничном разговоре, происходило так, что кто-то соглашается с одной точкой зрения, которую он в другом бы разговоре явно отклонил — часто именно уже упоминавшийся аспект отношений в беседе намного более значим, чем сообщаемое содержание.
Когерентные картины мира
В этом отношении исследование того, насколько глубоко национал-социалистические идеологемы укоренились в сознании подслушивавшихся солдат, — трудное предприятие и допустимо только при полностью однозначной точке зрения, как, например, следующей, радикального антисемита в образе 19-летнего мичмана Карла Фёлькера [636].
ФЁЛЬКЕР: Я знаю, что делали евреи. Так, в 28-м, 29-м и так далее они похищали женщин, бесчестили их, резали на куски, и кровь — я знаю очень много таких случаев — в своей синагоге каждое воскресенье они приносили в жертву человеческую кровь, а именно христианскую кровь. Евреи, они могут причитать, что у них женщины намного хуже мужчин. Я это сам видел, когда мы тогда громили синагогу. Там у них было полно трупов. Ты знаешь, как они это делают? Там кладут на носилки, потом подходят сюда с такими штуками, втыкают их и высасывают кровь. Затем проделывают в животе такие маленькие дырочки, а потом оставляют приятеля на пять-шесть часов подыхать. Я бы мог их избивать тысячами, и если бы я только знал, что хотя бы один в этом виноват, то я бы их всех тоже прикончил. Что они делали в синагогах! Никто не умеет так жаловаться, как евреи! Он может тысячу раз быть невиновным, он будет убит. Резать как телят! Оставьте меня в покое с евреями! В своей жизни я не делал ничего с большим удовольствием, чем то, когда громил синагогу. Я тогда был одним из самых худших, как я это вижу, то есть там у них лежали обесчещенные трупы. Ты видел, с такими трубочками, — это были женщины, они были все совершенно продырявлены.
ШУЛЬЦ: А где они добывали женщин?
ФЁЛЬКЕР: Да просто многие пропадали. Тогда у нас из дома. Все они были у евреев. Был один случай. Женщина всегда ходила к еврею за покупками, у него был магазин. Еврей ей сказал, что она может к нему зайти, у него для нее что-то есть. А там вот так стоят пять евреев, ее раздевают. От магазина в синагогу вел подземный ход. В их писании сказано, что лучший поступок, который они могут совершить — это принести в жертву христианскую кровь. Каждое воскресенье они режут одного, это длится три-четыре часа. А скольких они при этом изнасиловали! Поэтому я не буду считаться ни с чем. Мы тогда их тоже поставили к стенке, всех, несмотря ни на что. Там, конечно, были и невиновные, но были и виновные. Если даже кто-то и хороший, но если у него еврейская кровь — этого уже достаточно [637].
Это — классический борец за мировоззрение, такой, как его, по-видимому, представлял себе Даниэль Гольдхаген: антисемитский убежденный преступник, движимый элиминаторскими и насильственно-порнографическими бредовыми представлениями, который все ставит на то, чтобы уничтожить евреев. В конкретном случае высказывания, которые слушатель, кажется, воспринимает скептически («а где они добывали женщин?»), может быть, можно отнести к интенсивному чтению «Штюрмера» и взаимному подтверждению антисемитской картины мира в Гитлерюгенде. Они именно своей искаженностью показывают, во что многие не только серьезно верили, но и из чего затем делали твердые выводы. Были такие люди.
Но сам национал-социализм отражается в сознании подслушанных солдат едва ли как та, скомпонованная из различных передвижных декораций, внутренне свободная от противоречий теория о «вечных законах жизни», которую можно было бы идентифицировать как толкование программных работ и речей Розенберга и Гитлера. Уже упомянутая работа Александра Хёркенса на основании исследования разговоров 621 солдата приходит к выводу, что большинство из них высказывали отрицательное отношение к расовой политике, и только меньшинство из 30 человек может быть отнесено к «борцам за мировоззрение». Впрочем, в этом меньшинстве интересно то, что оно состояло в основном из молодых офицеров, прежде всего лейтенантов, которые в 1933 году были еще детьми и сильнее всего были подвержены влияниям социализации Третьего рейха [638]. Это позволяет, скорее всего, говорить о национал-социалистической картине мира. Что остальные военнослужащие думали, когда разговаривали о «политике», «расах», «евреях» и т. д., соответствует не законченной картине мира, а «мозаике» с очень разнообразными и очень противоречивыми частными аспектами. Хотя решительные национал-социалисты рассказывали выразительные истории о лично им знакомых евреях и горячились по поводу «позорного обращения», недостойного «культурного народа», они могли на базовом уровне соглашаться с расовой политикой, как показывает пример флотского радиста Хаммахера в мае 1943 года.
ХАММАХЕР: Этот еврейский вопрос надо было бы решать совсем по-другому.
Без этой горячки, а просто совершенно спокойно и тихо ввести законы, по которым вот столько евреев могут быть адвокатами, и так далее. А теперь все высланные евреи, естественно, много сделали против Германии [639].
На примере «антиеврейских акций» мы уже видели, что военнослужащие критиковали способ убийства, тогда как само по себе массовое уничтожение было им или безразлично, или казалось также необходимым. Такая точка зрения снова появляется в связи с идеологией и расизмом. Не только в рамках отражения массовых убийств, но и, скорее, в теоретических размышлениях отрицательные высказывания об уничтожении преобладают: «Я был всегда против этого эсэсовского дерьма, — сказал, например, лейтенант Ольман, — и преследование евреев всегда было мне противно». Это — не обоснованные высказывания против антиеврейской политики, потому что он сразу же добавил: «Надо было выслать евреев, но нельзя было с ними так обращаться» [640].
Естественно, критические голоса множились по мере ослабления уверенности в том, что война будет выиграна: «Потом будет стыдно за то, что ты — немец. Такими, как были затравленные евреи, будем потом и мы» [641]. «Гонение на евреев было величайшей ошибкой! Оно и, в особенности, бесчеловечное обращение!» [642]
В основном можно исходить из того, что чаще на эту тему говорили те, которые считали преследование и уничтожение ошибочным, тогда как те, которым «окончательное решение еврейского вопроса» казалось бесспорной необходимостью, брали слово реже. Впрочем, частое упоминание «международного еврейства», «всемирных евреев», «объевреивания» Англии и Америки и стереотипные высказывания о «гнушающихся работать» евреях показывали, что относительные рамки категориального неравенства очень действенны и что антиеврейская практика могла развернуть ментальное глубинное действие. Но при всем этом остается далеко не ясно, что это означало для восприятия и действий людей в конкретных ситуациях. Если можно уже с основанием сказать, что установки и ментальные диспозиции в их влиянии на действия сильно переоцениваются и только на краях нормального ментального распределения — как, например, у цитированного юдофоба-подводника — предопределяли антиеврейские действия, необходимо в конкретной исторической ситуации соответственно точно анализировать, была ли задействована антисемитская диспозиция, когда кто-то убивал евреев, или это происходило в рамках динамических групповых процессов, в которых люди становились массовыми убийцами совершенно без какой-либо собственной мотивации [643]. Это заключение, которое уже действует в отношении прямых преступников массового уничтожения, находит новое подтверждение в Вермахте и в совершенно разнообразных ситуациях и положениях, в которых бывали подслушиваемые военнослужащие: для того, что они делали в боях, при отступлении, при «борьбе с партизанами» или в свободное время, антисемитизм давал основание, но не был мотивом. Как, например, показывают цитаты о гетто, многие солдаты сочувствуют жертвам и потрясены жизненной ситуацией пострадавших («эти евреи там на большом аэродроме должны были выполнять тяжелую работу, и с ними обращались как с животными» [644]), без того, чтобы это имело последствия для вопроса, нужно ли было выполнять приказ, связанный с охраной этого гетто, или следовало отказаться от его исполнения.
Так, лейтенант Роттлендер рассказывал о друге, принимавшем участие в массовых расстрелах и очень страдавшем от этого.
РОТТЛЕНДЕР: Там уничтожались целые деревни, евреев выгоняли безжалостно, рыли ямы и там их расстреливали. Сначала, рассказывал он, все шло с трудом, а потом с нервами вообще стало плохо. После всего приходилось закапывать, а там все еще продолжало шевелиться, с детьми и все такое. Он говорил: «Хотя это и были евреи, всё это было ужасно».
Его собеседник, лейтенант Борбонус, имел по этому поводу ясное мнение.
БОРБОНУС: Боже, ведь так приказали сверху вниз! [645]
При условии, что дистанция была достаточно велика, истории о жестокостях в разговорах рассказывали в целом так же, как сегодня два или три собеседника обмениваются мнениями о детях-солдатах в Африке или о зверских преступлениях афганских талибов: все находят это ужасным, но относительные рамки для точки зрения такого рода абстрактны и не имеют никакого отношения к конкретной ситуации жизни и деятельности собеседников. Насколько мало работа инженера, занимающегося конструированием мобильных телефонов, с его точки зрения, имеет какое-либо отношение к тому, что разработка необходимого для этого кольтанса в Конго происходит в условиях чрезвычайного насилия и войны, настолько мало касалось ощущения солдата то, что кто-то где-то убивает евреев. То же самое с известными оговорками относится к другим идеологическим и расистским концепциям, применявшимися солдатами, без того, чтобы было понятно то, что они делали на войне. Как, например, рассуждал штурман подводной лодки U-187 Хайнрих Скрципек.
СКРЦИПЕК: Инвалидов надо безболезненно устранять. Это правильно. Они об этом ничего не знают и все равно ничего не имеют от жизни. Только не быть мягкими! Ведь мы не бабы! Именно потому что мягкие, получаем столько ударов от наших врагов… И точно так же со слабоумными и полоумными. Потому что именно у полоумных такие большие семьи, а вместо одного слабоумного можно прокормить шесть раненых солдат. Это, естественно, не каждому покажется справедливым. Мне тоже многое не подходит, но речь идет в общем и целом [646].
Даже если большинство расистских стереотипов в протоколах подслушивания относятся к «евреям», части биологической картины мира национал-социализма встречаются повсеместно, даже в отношении союзников («Желтые обезьяны, это же не люди, это ведь животные» [647], «Итальянцы — глупая раса» [648]) или противников: («Я не могу рассматривать русских как людей» [649], «Поляки! Русские! И что за сраное говно!» [650]). И даже выраженное меланхолическое отношение к послевоенному будущему дает основу для расовой теории:
Одно ясно, совершенно все равно, кто будет разбит — немцы ли, англичане ли — Европа погибнет, потому что обе эти расы — носители культуры и цивилизации. Печально, что такие выдающиеся расы должны бороться друг с другом, а не вместе воевать против славянства [651].
Стереотипы и предрассудки — твердые составные части культурных миров представлений, и они в большой мере руководят ориентировками индивидов и социальными практиками групп [652]. В обществе, где категориальное неравенство людей руководит государственными действиями, считается научным стандартом и подвергается массированным пропагандистским нападкам, от-носящиеся к группам стереотипы были зацементированы, но, как показывают наши материалы, совсем не в той мере, в какой хотелось Геббельсу, Гиммлеру и Гитлеру и в какой настаивали в течение долгого времени исследования Холокоста. Идеология образует только грунтовку для представлений, о влиянии которых на действия известно очень мало.
Но наоборот, можно сказать, что идеология категориального неравенства делала приемлемым и желательным антисоциальное поведение в отношении дискриминированных групп, поэтому сочувствие и сопереживание противнику и жертвам хотя и встречаются в протоколах, но их можно причислить к малоожидаемым исключениям.
Но одно в нашем материале, к удивлению, не встречается вообще: «народное сообщество». В соответствии с тем, насколько высокой предлагается его позиция для взгляда на мир и психосоциальное самоощущение немцев в Третьем рейхе особенно в недавнем исследовании [653], удивительно, что солдаты ни в одном месте не упоминают этот мнимый главный исторический ментальный аспект. Не было рассказов и о путешествиях по линии общества «Сила через радость» или других привлекательных элементах нацистского общества. Поэтому полное отсутствие упоминаний о «народном обществе, якобы символизировавшем единением немцев, должно более скептически настраивать будущих исследователей в отношении проникновения подобных элементов в национал-социалистическое общество.
В целом, что касается образа мыслей военнослужащих, нельзя говорить ни о том, что большинство их вело «войну на уничтожение», ни о том, что они вели «расовую войну». Они ориентировались, прежде всего, в относительных рамках военного времени и войны, в которых идеология играет лишь подчиненную роль. Они вели войну в относительных рамках своего, национал-социалистического общества, что требовало также от них, если они попадали в ситуацию, радикальных бесчеловечных действий. И чтобы их выполнять — и это, на самом деле, очень беспокоит — не надо быть ни расистом, ни антисемитом.