Для восприятия и оценки, а тем самыми для конкретных решений и действий, более важную роль, чем идеология, играет система военных ценностей, твердо интегрированная в относительные рамки. Военная традиция немецкого общества очень облегчила интеграцию миллионов мужчин в Вермахт. В казармах их не ждал новый мир, по крайней мере не в смысле новой системы норм. Хотя большинство поступило в армию не добровольно, как правило, они были настроены включиться в военные рамки и как можно лучше выполнять свои новые задачи. Хорошие столяры, бухгалтеры, крестьяне хотели быть хорошими механиками-водителями, артиллеристами и пехотинцами. Конкретно это значило: изучить солдатское ремесло, совершенствовать владение оружием и, прежде всего, быть исполнительным, дисциплинированным и твердым. Они хотели храбро и самоотверженно завоевывать победы, а при поражении — сражаться до последнего патрона. Со времен войн за объединение такой взгляд на солдатскую службу был своего рода «здравым смыслом» немецкого общества.
Положительной идентификации с армией способствовали крупные военные успехи первой половины войны, а также сориентированная на достижения внутренняя структура Вермахта, в котором все получали одинаковый паек, все могли получить одинаковые награды, а ответственность командного состава прописывалась с большой буквы. Высокая идентификация с системой Вермахта считывается также с бесконечных разговоров военнопленных об армии. Как своя часть была организована, структурирована, вооружена, как зарекомендовала себя эта организация в бою, какую подготовку проходили солдаты, как действует их вооружение, кто и когда получил очередное звание или награду — всё это было предметом разговора. При этом военнослужащие представлялись мастерами своего дела, заинтересованные своей частью, родом войск и гордые за них, огорченные, если что-то работало не так, как хотелось. Военное дело, таким образом, воспринималось как нечто само собой разумеющееся, как мир, к которому принадлежат, в котором нашли свое место. Такие военные нормы, как исполнительность, храбрость и чувство долга, были для немецких солдат настолько само собой разумеющимися, со всех сторон известными и приемлемыми ценностями, что о таких вещах очень редко говорили открыто. Во всяком случае, старшие офицеры в своих рефлексиях по поводу общих вопросов тоже высказывались о нормативных аспектах. Так, генерал-полковник фон Арним заметил: «Солдат, который не стоит навытяжку — не солдат. Чем сильнее вокруг него закипает, тем сильнее он должен вытягиваться — внутренне» [654]. Арним понимал под этим прежде всего исполнительность и выполнение долга, которые как раз в тяжелые времена (он только что пережил разгром немецких войск в Африке) должны еще больше служить руководством к действию, чем в легкие. Полковник Райман, находившийся вместе с Арнимом в Трент-Парке, описывал ментальный корсет Вермахта еще выразительнее: «Мы делаем то, что говорят наши начальники, имеющие на одну звезду больше, и что они нам приказывают, тоже делаем мы» [655]. Он даже считал, что это — «коренная индивидуальная характеристика немцев, когда они солдаты, мы приказываем, потом все — исполняют». Еще предстоит показать, действительно ли это было специфически немецким свойством. Во всяком случае, исполнительность считалась более высокой ценностью, чем проверка целесообразности военных действий. Так, капитан Хартдеген вспоминал о своей бытности в штабе танковой дивизии в Нормандии в 1944 году: «Мы сели вечером вместе с генералом, с его старыми командирами полков, и все время говорили: неужели фюрер сошел с ума, эти приказы, в которых он от нас требует! Мы их исполняем, потому что мы хорошо воспитаны» [656]. «Приказ есть приказ, само собой разумеется, особенно — на фронте» [657], - даже подчеркнул явный антинацист Ирмфрид Вилимциг [658] в американском лагере подслушивания Форт-Хант [659]. Хотя Вермахт своей «тактикой задач» воспитывал в своих солдатах самостоятельное мышление и действие [660], исполнительность оставалась одной из его важных норм. Неисполнение приказа рассматривалось как неприемлемое отклонение, разрушающее фундамент армии. Исполнительность связывалась у солдат не столько со страхом наказания, сколько с ее прочным укоренением в относительных рамках. В американском плену майор Леонхард Майер своим товарищам по камере так рассказывал о бое под Шербуром.
МАЙЕР: Это тоже было одно из самых трудных положений, в котором когда-либо может оказаться офицер. Вот, например, случай. Если офицер сейчас хочет исполнить свой долг, имеет здоровое человеческое мышление и может соизмерять определенные вещи друг с другом, то именно у этого офицера — самая неблагодарная судьба.
У меня, как командира боевой группы, была задача при любых обстоятельствах удержать позицию. Это был мой приказ, и я его выполнял. Но не так, что, будучи командиром, забрался в блиндаж, хотя, как командир, не долго думая, мог бы это сделать. От 70 до 80 процентов своего времени я проводил на передовой с солдатами. И вот нас совершенно прикончил артиллерийский огонь и все прочее. То есть людей у нас выкашивало рядами. Я уже стал замечать явное измождение, хотя, должен сказать, держались они безупречно. К этому прибавилось еще то, что пропаганда из вражеских листовок оказала на наших людей определенное действие, то есть обращение с военнопленными и тому подобное. И в это время приходит приказ, который был, конечно, повсеместно известен: всеми средствами гнать симулянтов вперед. То есть я должен был гнать своих людей вперед. Если бы я этого не сделал, то погрешил бы перед своими вышестоящими полководцами. Но одновременно шевельнулось человеческое чувство, которое сказало: «Сейчас ты должен погнать бедных людей вперед, хотя на самом деле в этом нет никакой цели. Ведь у нас тогда уже не было никакой поддержки тяжелого вооружения, авиации и тому подобного, приказывали только идти врукопашную.
АНЕЛЬТ: Что это была за часть? Баварцы?
МАЙЕР: Наполовину баварцы, наполовину — франкфуртцы. Люди держались очень хорошо, но было все же процентов 20 симулянтов. То есть не трусов, разбегающихся в стороны, а людей, у которых нервы были на пределе и они ничего уже делать не могли. Ну, подчинились бы мы еще раз, так, чтобы Германия не проиграла войну, возможно, меня еще отдали бы под военный суд и спросили, почему я все же не удержал ту высоту еще два часа.
Вскоре Майер продолжил свою историю: лучше бы он со своими людьми бежал в безысходной ситуации, но у него был приказ удерживать позицию трое суток.
МАЙЕР: Как раз так и было: по одну сторону лежали раненые, умирая в крови, в тесноте как селедки, люди, с которыми я несколько лет прошел вместе, а по другую сторону — мой долг. Я задумал написать про это книгу, если я здесь когда-нибудь получу пишущую машинку. А теперь я сижу здесь в плену, и моя трагика симптоматична для трагики всего в целом. Теперь надо благодарить за все работу, я работал как бешеный, потому что я воспитан именно в сознании долга. Приказ — и это я должен сделать. Совершенно независимо от политических условий и тому подобное. Я делал бы то же самое, будь я и в Красной Армии.
У меня было время смотаться, я мог бы за пару месяцев до этого перевестись в Мюнхен, я мог бы стать командиром полка. Но как раз перед высадкой я не хотел оставить свой пост. В этом и заключается трагика [661].
Майор Майер находился в конфликте с совестью, воображал, что у него «самая неблагодарная судьба». С одной стороны, был приказ удержать позицию. С другой стороны, он осознавал, что на нем лежит ответственность за жизни доверенных ему людей, некоторых из них он знал несколько лет. Майер, хотевший быть хорошим командиром, подчеркивал, что он был с ними на передовой, то есть разделял их страдания. И все же не мог избавиться от осознания того, что в неравном бою с каждым разом их будет гибнуть все больше из-за того, что он, будучи командиром, не прекращал бой. И все же о том, чтобы не исполнить приказ «удерживать позицию при любых обстоятельствах», для него не могло быть и речи. Исполнительность и зависимость от приказа стояли выше. Это становится ясно особенно в том, что Майер подчеркивает, что эта связь совершенно не зависит от политических условий — в Красной Армии он сделал бы то же. И только в момент, когда в живых осталось только тридцать человек, как позднее рассказывал Майер, он прекратил бой, потому что иначе они все бы погибли. То есть для него пойти против приказа стало возможно только тогда, когда его часть практически перестала существовать, и теперь непосредственная опасность создалась и для его жизни. И все же его мучили угрызения совести, потому что он, может быть, все же слишком рано сдался. Строго говоря, он не буквально следовал приказу и поэтому считал возможным, что его отдадут под военный суд. Неизвестно, как в действительности проходил бой части под командованием Майера в июне 1944 года. Может быть, угрызения совести были обусловлены и тем, что имелись перебежчики, или что сдалось намного больше тридцати солдат, о которых здесь говорилось. Тем не менее пример показывает, насколько большое ценностное место занимали исполнительность и чувство долга в относительных рамках офицерского корпуса в особенности. Вырваться из этих рамок казалось возможно только в крайних ситуациях, так сказать, в самый последний момент. Интересно, что политические убеждения на такое поведение почти не оказывали влияния. Были настоящие полковые критики, горько сожалевшие о том, сколько несчастий нацисты навлекли на Германию, и одновременно возмущавшиеся тем, что пехотинцы сдавались в плен, не оказав сильного сопротивления [662].
В относительных рамках солдат храбрость как универсальная военная добродетель играла такую же большую роль, как исполнительность и чувство долга. Они продвинулись до символа собственных достижений, потому что немногие — в отличие от летчиков — могли подтвердить свои достижения количеством убитых врагов или подбитых танков. Слишком сильно поделенным на части и основанным на разделении труда было ведение сухопутной войны, для того чтобы можно было предъявить конкретные результаты своих действий. Единственное, что оставалось — ссылка на храбрость. И это означало прежде всего продолжение борьбы, даже в самых тяжелых условиях, и выполнение своей задачи.