Обер-лейтенант Гайер рассказывал о своих боях на Итальянском фронте: «Сначала я участвовал в боях недалеко от Кассино, и пару недель мы были на фронте под Орсонья. При этом я был командиром роты, а именно под Ариели, южнее Пескара. Огнем артиллерии нас просто стирало с лица земли. В моей роте было 28 немцев и 36 итальянцев. Итальянцы разбежались. Итальянский лейтенант бежал первым. Там мы оставались около десяти дней» [663]. Рассказ Гайера объясняет, насколько поведение его солдат отличалось от итальянских, у которых бежал даже лейтенант. Они же, напротив, в течение десяти дней выдерживали убийственный артиллерийский огонь до тех пор, пока их подразделение не было уничтожено. Такая картина храброй борьбы в тяжелейших условиях, сопряженных с большими потерями, то и дело встречается в протоколах подслушивания. У солдат, входивших в боевые части и даже в отборные части, такие рассказы встречаются чаще всего. Жестокую историю рассказал штандартенфюрер СС Ханс Лингнер, один из немногих офицеров войск СС, попавших во время войны в плен к союзникам. Он гордо сообщает о подвиге одного из унтерштурмфюреров его дивизии.
ЛИНГНЕР: А именно, трое суток с 18 солдатами оборонял местечко против половины полка, атаковавшего со всех сторон. Тогда я видел, как пулемет действительно укладывает целые участки. Потом мы пошли в контратаку и вызволили парней. Это были остатки разведывательного батальона, который до этого насчитывал 180 человек, а остались только эти 18. Вот это была еще старая школа! [664]
Норма сражаться храбро и не сдаваться часто выявляется и у некомбатантов Вермахта. Те пленные, которые сильнее всех жаловались на быструю капитуляцию Парижа 25 августа 1944 года, были административными чиновниками [665].
Храбрость, исполнительность и сознание долга определяли восприятие солдатского поведения в первую очередь [666], и эта оценочная шкала оставалась стабильной в течение всей войны. Биографические впечатления почти не оказывали на нее влияния, так же как и политические. Философам с учеными степенями такие оценки казались такими же ясными, как и банковским служащим или пекарям, как убежденным социал-демократам, так и ярым национал-социалистам. Насколько 17 миллионов военнослужащих Вермахта различались социально, настолько во время службы они разделяли одну и ту же систему военных ценностей. Хотя между различными видами вооруженных сил и родами войск имелись интересные нюансы. В разговорах моряков храбрость, гордость, твердость и дисциплина, бесспорно, играли большую роль, чем в сухопутных войсках и в Люфтваффе. Характерным представляется хотя бы высказывание обер-лейтенанта флота Хайнца Йениша о потере подводной лодки U-32 в октябре 1940 года: «Когда наша лодка тонула, я успел еще пару раз выкрикнуть: «Хайль Гитлер!» Издали я еще слышал пару криков «Ура!». Но некоторые жалко кричали: «Помогите!» Это мерзко, но всегда найдется парочка таких, которые это сделают» [667].
Один ефрейтор рассказывал о гибели прорывагеля блокады «Альстертор» и объяснял, как, по его мнению, должен держаться моряк: «Во время боя в одном из трюмов у нас были пленные, а перед дверью в него стоял часовой с пистолетом. У него был приказ не открывать дверь, пока ему не дадут приказ. А офицер, который должен был отдать этот приказ, погиб. И когда судно совсем уже накренилось, он продолжал стоять там. Из пленных не спасся никто, и часовой тоже. Вот что называется исполнением долга!» [688]
Примеры того, как военные добродетели представляются в разговорах пленных моряков, можно приводить сколько угодно. Конечно, такие же высказывания были и в сухопутных войсках, и в Люфтваффе. Но их количественное превосходство на флоте не удивляет. Отягощенный позорным пятном матросской революции 1918 года, с начала войны он был самым незначительным видом вооруженных сил. Его командующий Эрих Редер 3 сентября 1939 года оценивал предстоящую борьбу против британской морской мощи настолько безнадежной, что Кригсмарине в этой войне могли только доказать, что они в состоянии «прилично умереть» [669]. Хотя его настроение вскоре улучши-лось, он временами даже верил в то, что Англию удастся победить в экономической войне, военно-морское командование заботилось особым образом о боевом духе своих моряков. Смысл этого заключался и в том, чтобы сохранить значение флота в государстве и в Вермахте, так как якобы высокий моральный дух вскоре оказался единственной ценностью, которой можно было спекулировать. Наконец, с 1943 года флот полностью потерял свое военное значение: от линкора до эсминца его соединения технически сильно уступали таким же соединениям американцев и британцев. К тому же было очень мало топлива для достаточного обучения экипажей, поэтому морские бои почти всегда заканчивались победой союзников. Торпедные катера и подводные лодки, положение которых было принципиально лучше, теряли свое значение из-за современной техники обнаружения, появившейся у союзников. Чем чаще отсутствовали положительные новости, чем больше была материальная отсталость и недостаточная подготовка личного состава, тем дальше продвигалась борьба за своеобразные ценности [670]. Нацистское руководство платило за это флоту уважением [671], и якобы особый боевой дух представлялся существенной причиной того, почему Гитлер назначил Дёница своим преемником в качестве рейхспрезидента.
До последнего патрона
Немец, если положение безысходно, сдается [672].
Военные добродетели, особенно в критической военной обстановке, должны вести к тому, чтобы солдаты из внутреннего убеждения боролись «до последнего». Поэтому сражаться «до последнего патрона» считалось выражением образцового солдатского поведения. Во второй части Устава войсковой службы говорится: «От каждого немецкого солдата ожидается, что он предпочтет плену смерть с оружием в руках. Но в превратностях боя и самый храбрый может иметь несчастье живым попасть в руки врага» [673]. По крайней мере, в первую половину войны этот топос даже командование воспринимало не буквально, но скорее по смыслу, хотя в формулировке присяги солдат ясно было выражено требование жертвовать собственной жизнью [674]. Если с точки зрения тактики бой был проигран, солдаты могли сдаваться в плен, даже если у отдельно взятого пехотинца еще были патроны к его винтовке.
Чем больше ухудшалась военная обстановка, тем радикальнее политическое руководство, а затем и военное командование требовали борьбы «до последнего». На последнем этапе войны она превратилась прямо-таки в смысл Вермахта. Во время зимнего кризиса 1941/42 года под Москвой начался процесс, который из борьбы до тактического решения сражения в конце концов вывел требование сражаться «фанатично» до собственной гибели.
16 декабря 1941 года Гитлер отреагировал на кризисное обострение обстановки на фронте группы армий «Центр» и приказал: «Личным вмешательством командующих, командиров и офицеров заставить войска фанатично оборонять свои позиции, не обращая внимания на противника, прорвавшегося на флангах и вышедшего в тыл» [675]. Десятью днями позднее Кейтель добавил: «В обороне сражаться за каждую пядь земли до последнего» [676]. Сначала командующие на местах этот приказ приветствовали, потому что думали, что так удастся предотвратить панику изможденных солдат. Но когда в последующие дни приказ держаться все больше становился общим руководством к действию, он вызвал сопротивление. Генерал-полковник Эрих Гёпнер заметил: «Одной фанатичной волей ничего не сделать. Воля есть. Силы нет… Требуемое фанатичное сопротивление ведет к жертвам беззащитных солдат» [677].
Требования «стоять» и «умирать» генералы отклоняли, так как казалось, что гибель их солдат на поле боя в таких условиях не приносит никакой военной выгоды. Но Гитлер упрямо держался за свой приказ «стоять» и смещал тех командующих, которые не следовали его диктату. Гитлер приписывал своим бескомпромиссным приказам то, что русское наступление под Москвой было наконец остановлено в феврале 1942 года. Советское контрнаступление под Москвой зимой 1941/42 года, приведшее к первому тяжелому кризису Вермахта, было для него доказательством, что в тяжелой военной обстановке имеет военный смысл жертвовать войсками [678]. Впредь в критической обстановке он то и дело требовал «фанатичной борьбы» до «последнего патрона» и настаивал на том, чтобы его приказы исполнялись буквально. Когда фельдмаршал Роммель 3 ноября 1942 года хотел отвести свои войска от Эль-Аламейна, диктатор настоятельно запретил всякий отход. «Более сильная воля одержит победу над более сильными батальонами. Вашим войскам вы не можете указать иной дороги, как к победе или к гибели», — говорил Гитлер [679]. Прикрывшись своим командующим Альбертом Кессельрингом, Роммель нарушил приказ погибнуть и приказал отступать. При этом для него принципиально не заходила речь о жизни его солдат — в другой обстановке Роммель без всякого стыда отправлял солдат на смерть. Так, в апреле — мае 1941 года он отправил часть своих войск в совершенно безумную с военной точки зрения атаку на ливийскую крепость Тобрук, а генерал-лейтенанта Хайнриха Кирххайма, отказавшегося тогда жертвовать своими солдатами, объявил трусом. Но в ноябре 1942 года Роммель уже не видел никакого военного смысла в дальнейшем выстаивании своих дивизиий. Поэтому он хотел отступить. Но по-другому был настроен Гитлер: приказом держаться в Африке он преследовал как в узком смысле военную, так и подчиненную цель. В одном случае диктатор думал сдержать чистую волю британской 8-й армии, в другом — в жертвах солдат он видел глубокий смысл, так сказать, предпосылку для единства нации [680]. Неподчинение Роммеля еще раз предотвратило поражение танковой армии «Африка» в ноябре 1942 года. Он уже не стал свидетелем конца этой группировки в Тунисе в мае 1943 года, так как был откомандирован за восемь недель до этого. Эвакуацию группы армий «Африка» на европейский континент, которую потребовал Роммель, Гитлер строго запретил, а вместо нее потребовал борьбы до последнего. Конечно же зная, что от него требуется, командир Немецкого Африканского корпуса Ханс Крамер 9 мая 1943 года отправил следующую радиограмму: «Боеприпасы кончились, вооружение и боевая техника выведены из строя. ДАК [Немецкий Африканский корпус], согласно приказу, сражался до полной потери боес