пособности» [681]. Крамер сдался в британский плен и был направлен в Трент-Парк. Так как он страдал тяжелыми приступами астмы, то в феврале 1944 года должен был быть репатриирован в Германию. Поэтому он вскоре стал раздумывать над тем, как он, вернувшись в Германию, должен будет за-явить Гитлеру, почему «африканские дела так быстро потерпели поражение». Наибольшую заботу ему доставляло то, что не был исполнен приказ обороняться до последнего патрона. «Мои командиры дивизий меня постоянно спрашивали, нельзя ли это изменить, тогда я ответил: «Нет». И тем не менее «конец выглядел так, что все-таки сдавались с патронами в винтовке, с па-тронами в пулемете, снарядами в тяжелом вооружении». Термин «до послед-него патрона», — объяснил Крамер генералу Крювелю в плену, — относителен, это значит, можно просто сказать: «до последнего бронебойного снаряда» [682]. Борьбу «с пистолетами против танков» Крамер тоже отклонил как «последний бой пехоты», который уже не имеет никакого военного смысла. После того как сражение уже было проиграно, он наконец «сдал» свои войска врагу, что, впрочем, хотел утаить от диктатора [683]. Генерал Крювель посоветовал непременно избегать термина «сдача» и говорить с Гитлером только о «конце».
Так как генерала Крамера терзали угрызения совести, полковник Майне был просто возмущен ходом и способами «борьбы до последнего» в Тунисе. Такого в немецкой военной истории еще не было. Все было «удручающим», совсем не так, как в Сталинграде. Гибель 6-й армии была, конечно, печальной, но «они сражались до последнего, они стреляли в упор, держались кто знает как долго, и только тогда, когда уже ничего не получалось, они вынуждены были капитулировать». В Африке все было по-другому. Как говорил Майне: «Потрясающе, как много офицеров больше не воевало. Они просто не хотели. Им просто все надоело». Приказ фюрера воевать до последнего патрона был передан в дивизии, на что от них поступил лишь ответ: «Где боеприпасы?» Наконец 8 мая командующий 5-й танковой армией генерал Ферст передавал по радио как мог долго «неограниченные полномочия», потом всё [684]. Сообщения показывают, что большинство офицеров 1943 года еще придавали борьбе до последнего патрона еще кое-как признаваемую военную ценность. Взгляд Гитлера, между тем, отмежевывался от этого, он вел речь в основном, очевидно, о жертвах как таковых. И Геббельс тоже говорил в июне 1944 года: «Мы боремся за нашу жизнь не до последнего патрона, а мы боремся до последней капли крови или до последнего дыхания… Есть только один выбор: жизнь или смерть» [685]. Командование Вермахта последовательно приспосабливалось к этой теоретике гибели. Летом 1944 года, например, офицеры на Атлантическом валу должны были подписывать письменное обязательство оборонять свои опорные пункты до последнего человека [686]. Возможная отговорка: «мы не могли больше держаться, потому что больше не было боеприпасов или продовольствия» влекла за собой «строжайшие решения» в отношении ответственных лиц [687]. Фельдмаршал Гюнтер Клюге, учитывая безысходную обстановку в Нормандии 21 июля 1944 года, доложил Гитлеру: «Будем держаться, и если никакие вспомогательные средства не улучшат наше положение, придется с честью умирать» [688]. Конечно, эти строки были придуманы для того, чтобы и задобрить диктатора, и затушевать собственное участие Клюге в покушении на Гитлера. Одновременно такой подход показывает, какими словами выражался высший генералитет сухопутных войск, чтобы добиться благосклонности Гитлера. Когда союзники осенью 1944 года вышли к границе Рейха, генералитет в своих приказах окончательно сделал «долг погибнуть» своим собственным [689]. Он отвергал разрешение на капитуляцию, даже если тактически сражение было проиграно [690].
Впрочем, возникает вопрос, насколько борьба «до последнего» и ее слишком буквальное толкование укоренились в относительных рамках командиров среднего звена и простых солдат.
В жизни солдата предписания есть практически на все: на правильную подгонку его обмундирования, обслуживание вооружения, на поведение во время боя, а для капитуляции — таких предписаний нет. Когда можно сдаваться и как конкретно это должно происходить — не урегулировано. Представления высшего командования для нижних чинов в пылу сражения чаще всего оставались абстрактными. Поражение на поле боя поэтому было моментом отсутствия ориентиров, в котором групповое поведение приобретало особое значение. Солдаты вместе сражались и чаще всего так же вместе отправлялись в плен.
Обер-фельдфебель Реннер из 7-го полка связи ВВС в боях под Шербуром в июне 1944 года не хотел воевать до последнего патрона.
РЕННЕР: Мы могли держаться по крайней мере три или даже пять дней. Но я по возможности рассчитывал это предотвратить. Несмотря на артиллерийскую подготовку, я встал перед блиндажом и обратился с речью: «Вы хотите там снаружи погибнуть за бессмысленную борьбу, в которой больше ничего нельзя добиться? Идемте, мы выходим». Среди этих почти двухсот человек нашлось — остальные молчали — может быть, десять противников, которые сказали: «Об этом просить нельзя, так не пойдет. Мы должны воевать до последнего патрона!» Я тогда им ответил: «Что значит последний патрон? Вы выстрелите последний патрон, а враг ответит, и тогда вы — мертвы!» Один возразил: «Ведь мы умрем геройской смертью за Родину!» А я ему: «Тебе ничего с того не будет, глупый ты пес, если ты тут умрешь, а твоя жена будет страдать дома!» Тогда другие заговорили: «Нет-нет, мы хотим выйти». Мне удалось убедить людей. Я спросил: «Кто пойдет со мной?» Сразу согласились только двое, а вскоре человек двадцать пять — тридцать. Тогда я пошел вперед с флагом, размахивая туда-сюда, и шел прямо навстречу большому огневому валу артподготовки [691].
После этого Реннер еще несколько раз возвращался на немецкие позиции и всего увел с собой в плен 282 человека. Его случай служит образцом того, насколько солдаты в своем поведении ориентируются на товарища. У Реннера был авторитет, чтобы выступить против тех, кто хотел обороняться до последнего. Когда за ним пошли первые, то лед был расколот, и все больше солдат стали сдаваться в плен. Так как офицер, командовавший этим подразделением, спрятался в блиндаже, Реннер сумел использовать потерю ориентации солдат и своим поведением показать им выход из сложившейся ситуации. Несомненно, история получила бы совсем другой поворот, если бы перед солдатами появился харизматический офицер и призвал бы их сражаться до последнего патрона. Желание выжить и динамика группы в бою объясняют, почему немецкие солдаты даже на этапе молниеносных побед подразделениями численностью до 200 человек отказывались от борьбы и, к возмущению вышестоящего командования, тоже не оборонялись «до последнего патрона» [692]. Капитан Гундлах из 716-й пехотной дивизии рассказывал об обороне своей позиции в городке Истри в Нормандии 6 июня 1944 года.
ГУНДЛАХ: Ну, теперь мы сидели в бункере. Мы, естественно, оборонялись, и дело шло успешно. Я случайно оказался там старшим по званию. Принял командование. И мы оборонялись до последнего. Когда часть моих людей обессилела из-за того, что в бункер больше не поступал воздух и нас уже хотели выкурить огнеметом, я сказал: «Нет, так дальше не пойдет». Тогда нас взяли в плен [693].
Рассказ показывает, что капитан Гундлах, независимо от того, может ли он еще причинить противнику сколько-либо значимый ущерб, сначала продолжал бой. После того как британцы применили огнемет и первые солдаты из-за жары и недостатка воздуха стали терять сознание, долг оказался достаточно выполненным. Он воевал до ясно различимого момента: до беззащитности своих солдат. Потом последовало: «Нет, так дальше не пойдет», и он прекратил сопротивление. Похожую историю рассказал и обер-ефрейтор Лорх из 266-й пехотной дивизии о том, как был взят в плен в середине июля 1944 года под Сен-Ao. Сначала говорилось, что никто не должен сдаваться в плен. Но «когда кончились патроны, наш командир взвода сказал: «Пусть теперь целуют нас в жопу!» [694].
Относительность нормы поведения сражаться «до последнего» снова проясняется в разговорах тех военнопленных, которые попали в руки союзников во время обороны Шербура в конце июня 1944 года. Они сознавали, что потеря города для Вермахта означала тяжелый удар. Поэтому в своих разговорах они постоянно давали оценку, что смятыми, плохо вооруженными частями крепость удержать было нельзя и что на них самих нет никакой вины за ее быстрое падение. Она больше заключается в том, что «другие» не воевали «до последнего». Полковник Вальтер Кён рассказывал.
КЁН: И тут один лейтенант мне говорит: «Что же нам делать с этими штольнями, с боеприпасами?» Я отвечаю: «Взорвать эту дыру. Все равно уже ничто не поможет». Потом он мне снова позвонил и сказал, что взорвет штольню, но сначала выяснит, нет ли там еще немецких солдат или еще кого-нибудь. Тогда из нее вышли сто пятьдесят человек. Они там прятались по углам и лежали целыми днями. Сто пятьдесят человек! «Да, и что вы с ними сделали?» «Я их сразу отправил в бой. У них, правда, не было никакого оружия. Я здесь нашел оружие и отправил их в бой. А когда я их повел в бой, оглянулся — вокруг снова никого не было» [695].
Возмущенные высказывания о не соответствующем нормам поведении солдат в Шербуре находятся, между прочим, не только в протоколах подслушивания. С огорчением комендант порта капитан 1 ранга Герман Витт направил радиограмму в Париж о том, что генерал-майор Заттлер с 400 солдатами в Арсенале сдался без необходимости [696]. При этом на самом деле потрясающее в этом поступке для него заключалось не в капитуляции Заттлера, а в том, что она произошла «без необходимости». Для Витта это было знаком абсолютного морального краха. «Это были полные Йена и Ауэрштедт», — заметил он через несколько дней в британском плену [697]. Жизнь солдат в неравном бою для многих штаб-офицеров гарнизона Шербура не была относительным фактором. Тем с большим удовлетворением отмечали они, что по крайней мере боевая группа подполковника Германа Кайля на Кап-де-ла-Хаг «совершенно образцово держалась до последнего момента» [698].