Намерение воевать «до последнего» выявляется у большинства немецких солдат. Но ситуативные факторы, личностные установки и групповая сплоченность приводили к слишком обширным толкованиям этого постулата. Герман Витт, сложивший оружие последним из оборонявших Шербур, также претендовал на это, как и генерал-майор Бото Эльстер, который 16 сентября 1944 года у моста через Луару у Буженси капитулировал перед американскими частями со своей 20-тысячной маршевой группой, не сделав ни одного выстрела. Эльстер приводил доводы, что он со своими людьми сделал все возможное, чтобы пробиться на восток. Но ошибка высшего командования лишила его средств сражаться с честью [699].
Солдаты Вермахта постоянно стилизовали свои действия в смысле борьбы «до последнего», совершенно независимо от того, как они вели себя в действительности. На уровне штаб-офицеров это можно выяснить по примеча-тельным радиопереговорам, которыми старшие офицеры незадолго до своей капитуляции обменивались с вышестоящими инстанциями. Производимый при этом вербальный шум битвы обеим сторонам служил единственно для того, чтобы уверить себя в поведении, соответствующем нормам. Некоторым при этом удавалось таким образом даже получить вожделенный орден или повышение [700]. Потребность представлять свое поведение честным вынужденно приводила к отделению себя от «других», которые якобы вели себя ненормативно. Это могло означать уличение солдат других частей Вермахта в трусости. С большой охотой обвинялись и группы других воинских званий. Так, один ефрейтор ругался в июле 1944 года: «Офицеры в Шербуре были трусливым стадом. Там у нас один должен был предстать перед военным судом за то, что хотел бежать, чтобы пробиться… Дело не дошло даже до переговоров, потому что господа офицеры сидели по бункерам и не осмеливались из них выбраться. Просто из-за этого дело было пущено на самотек. Но отдавали приказы: «Мы сражаемся до последнего человека!», это они умели!» [701] И дальше: «Офицеры уже целыми днями паковали свои чемоданы для плена. Если бы наши офицеры не были такими трусливыми, Шербур на самом деле никогда бы не пал» [702]. Офицеры, естественно, смотрели на это совершенно по-другому: только «где фюрер при этом сидел и где при этом сидел офицер, там солдаты держались. Даже если он покидал свое место!..» [703] — жаловался полковник Вальтер Кён. После быстрого падения Парижа даже были некоторые офицеры, утверждавшие, что французскую столицу вообще обороняли одни офицеры. Они сами, по крайней мере, якобы сражались до последнего, и поэтому совесть их была чиста: «Большего было не сделать» [704].
Хотя образцы аргументации были схожими, протоколы подслушивания дают понять, что потребность представить собственные действия как оправданную норму явно нарастала пропорционально воинскому званию. Капитан 1 ранга Витт не упустил случая отправить из плена письмо своей жене, в ко-тором шифром докладывал гросс-адмиралу Дёницу о своем бое на внешнем моле Шербура [705]. Другие старшие офицеры охотно подчеркивали, что их командный пункт капитулировал последним [706], так сказать, они последними уходили с корабля. Генерал-лейтенант Эрвин Менни, попавший в фалезском «котле» в канадский плен, в американском лагере для военнопленных в ноябре 1944 года сделал в своем дневнике следующую запись.
МЕННИ: И все же я потрясен тем, как мало генералов из тех почти сорока, с которыми я познакомился в плену, лично сражались до последнего. Просто само собой разумеется, что каждый солдат, и, естественно, прежде всего генерал попытается сделать все, даже совсем безнадежное. Кому повезет, тому удастся даже невозможное. Как часто мне с моими людьми удавалось прорываться из окружений и других отчаянных положений, хотя мы все давно уже распрощались с жизнью. И то, что я на этот раз с двумя господами после тяжелейших боев остался невредимым — просто случай или чудо. Я отказываюсь от восхищения врагом, но мне все-таки приятно, что английские газеты написали обо мне, что я оборонялся ожесточенно и с невероятным упорством до самого конца и искал смерти, чтобы не попасть в плен. Я никогда не пойму, как генерал может «капитулировать» [707].
ДЛЯ генерала, как здесь выясняется, в мире представлений Менни действуют особые правила поведения. Он должен сражаться до последнего мгновения, лучше всего с оружием в руках, должен «искать смерти» и ни в коем случае не должен дать себя просто «поймать». В крайнем случае может капитулировать раненным.
С гордостью Менни продолжал писать в своем дневнике, что он отказался идти в плен с поднятыми руками. В унисон с ним возмущенно реагировали с политической точки зрения диаметрально противоположно настроенные генералы Вильгельм риттер фон Тома и Людвиг Крювель, когда в Трент-Парке они прочитали в газетах, что фельдмаршал Паулюс в Сталинграде сдался в плен. «Я бы пустил себе пулю в лоб. То есть я этим горько разочарован! Меня это горько разочаровало! — заметил Крювель и продолжил: — Я думаю, что это нечто совершенно другое, Вы и я. Мы — в плену. Это вообще невозможно сравнивать» [708]. Оба подчеркнули, что они попали в руки врага, сражаясь до последнего. Тома рассказал, что вылез из танка, подбитого противником, и даже вражеская пулеметная очередь продырявила его фуражку.
В сдаче Паулюса в плен, наоборот, не было ничего героического. С точки зрения Тома и Крювеля, он тем самым нарушил нормы с двух точек зрения: наряду с фактом его капитуляции самой по себе имелись обстоятельства, по поводу которых оба генерала выходили из себя: «Жить самому, когда солдаты умирают» — это для командующего невозможно. «Это все равно, если бы на твоем корабле погибли все люди или спаслись три матроса, капитан и первый помощник. И это такое дело, которое для меня совершенно необъяснимо, потому что я знаю Паулюса. Это могло случиться только в том случае, если ему отказали нервы и все остальное. Но это — не по-солдатски, это нечто не совместимое с солдатом», — говорил Тома [709]. Еще хуже говорили об итальянских генералах под Эль-Аламейном. Если Тома был подбит в танке и попал в британский плен в грязном рваном обмундировании, то «итальянские генералы приходили при полном параде и со всем багажом. В Каире английские офицеры смеялись над ними. Они приходили как ВИП-туристы, у них были чемоданы! А в них было уложено все их обмундирование мирного времени. Они сразу же надели форму мирного времени. Я попросил меня с ними не размещать» [710].
Особое ожидание, что старшие офицеры должны служить примером и сражаться до собственной гибели, проявилось и в сводках Вермахта. 3 июля 1944 года в них говорилось: «В тяжелых оборонительных боях, сражаясь во главе своих корпусов, верные присяге, смертью героев погибли командиры корпусов генерал артиллерии Мартинек, генерал артиллерии Пфайфер и генерал-лейтенант Шюнеман» [711].
На самом деле бросается в глаза, что в таких рефлексиях не играло никакой роли, была ли от собственной борьбы вообще какая-либо ощутимая опе-ративная польза. Тома не задумывался над тем, что он как командир корпуса вообще потерял на передовой, а Менни о том, имела ли смысл его попытка прорыва в общей сложившейся обстановке или, может быть, он только вел своих солдат на верную смерть. Настолько же мало капитан Гундлах, оборонявший свой бункер поблизости от Острема, думал о том, сможет ли его сопротивление хотя бы замедлить наступление британцев. Смысл заключался в самой борьбе. Кто соответствовал этой норме или, по крайней мере, притворялся, мог себя чувствовать хорошим солдатом, и в поражении ему не надо было упрекать себя ни в чем. Толкование соответствующего нормам поведения лишь позднее попадало под влияние плохой военной обстановки. Хотя в Нормандии многие солдаты пережили сокрушительное поражение, так что многие думали, что война проиграна. Тем не менее они, как и прежде, придерживались взгляда, что, будучи солдатом, надо храбро сражаться до конца. И только после наступления в Арденнах этот завет стал все больше терять свое действие, когда большинство солдат пришли к выводу, что безоговорочная капитуляция теперь неотвратима и миф о Гитлере сильно потерял в своей лучезарности [712]. Теперь солдаты все чаще прибегали к «тупой забастовке», как рассказывал генерал Роткирх в Трент-Парке 9 марта 1945 года: «Они сидят там все вместе, когда подходят американцы — ничего не делают» [713].
Впрочем, это свидетельство не должно вводить в заблуждение относительно того, что в зависимости от обстановки и личного настроя немецкие солдаты до апреля 1945 года оказывали и западным союзникам упорное со-противление. Если социальное устройство воинской части оставалось не на-рушенным, к тому же она, по субъективным ощущениям, была еще хорошо оснащена и вооружена, солдаты часто сражались с таким ожесточением, которое уже, казалось, не соответствовало завершающему этапу войны. Действия 2-й дивизии морской пехоты южнее Бремена в апреле 1945 года являются тому хорошим примером. Она состояла из лишних экипажей кораблей, у которых не было никакого опыта ведения сухопутного боя. Плохо подготовленные и вооруженные, тем не менее, они сражались весьма энергично и несли очень большие потери [714].
Чем выше воинское звание, тем выше были и барьеры, чтобы вырваться из рамок мира военных ценностей. В Трент-Парке пленные немецкие генералы жарко спорили о том, как Вермахт должен был себя вести в условиях неблагоприятной обстановки. Генерал Эбербах в конце января 1945 года свел обе позиции в один пункт.
ЭБЕРБАХ: Одни говорят, что сейчас пришел момент, когда ради сохранения субстанции немецкого народа, какими бы ни были условия, надо капитулировать. А другие считают, что положение такое отчаянное, что для всего того, что еще осталось от немецкого народа, будет лучше сражаться до последнего, чтобы, по крайней мере, вызвать уважение противника, а немецкий народ сможет лишь позднее возродиться из этой смертельной борьбы, из того, что от него останется. Есть два таких мнения. Нельзя сказать, какое из них правильное, а какое — нет [715].
Когда союзники в конце марта 1945 года на широком фронте перешли Рейн, многие на самом деле дистанцировались от представления о преисполненной чести борьбы до последнего патрона. «Я раньше всегда считал, что складывать оружие неправильно. Наверное, в нашем