Поэтому относительные рамки солдата во время войны отличаются от любой роли в гражданской жизни безальтернативностью. Один из подслушанных солдат сформулировал это в разговоре со своими товарищами так: «Мы — как пулемет. Оружие для ведения войны» [26]. Что и с кем кто-то в качестве солдата когда-либо должен что-то делать — не подлежит собственному восприятию, оценке и решению; пространство в котором может толковаться приказ по собственной оценке и компетенции, чаще всего очень мало. В этом смысле ролевые части сильно отличаются от относительных рамок: их значение может быть исчезающе малым среди плюралистических условий гражданской жизни, или абсолютным в условиях войны или другой экстремальной ситуации. При этом составные части разных ролей в военном контексте могут наслаиваться, а именно в двух направлениях: компетентность геодезиста при ориентировании на местности может оказаться спасительной, и наоборот, знание гражданских профессий в контексте войны и массового уничтожения может оказаться смертельно опасным. Здесь можно подумать об инженере Курте Прюфере из эрфуртской фирмы «Топф унд Зёне», работавшем с большой энергией над проектом наиболее эффективных печей крематория для Аушвица, которые в свою очередь позволили повысить число ежедневно убиваемых [27]. О другом случае наслоения ролей сообщает одна женщина, работавшая стенографисткой-машинисткой при начальнике полиции без-опасности в Варшаве: «Когда в Варшаве застрелили одного или двух немцев, начальник полиции безопасности Хан приказал советнику криминальной полиции Штамму расстрелять определенное количество поляков. После этого Штамм отдал распоряжение девушкам в своей приемной принести подходящие документы из некоторых рефератов. Тогда в приемной выросла огромная кипа папок. Если, например, там лежало сто дел, а расстрелять должны были только 50 человек, то кто будет расстрелян, зависело от усмотрения дам в приемной, от того, какие дела они вытащат. Иногда бывало, что делопроизводитель из реферата прибавлял: «Этого и вот этого в расход, чтобы грязи было поменьше». Такие выражения можно было услышать очень часто. Я ночами напролет не могла уснуть от мысли о том, что от дам в приемной зависит, кто будет расстрелян. Так, например, одна из них сказала другой: «Ах, Эрика, кого нам еще взять? Вот этого, или вон того?» [28]
Невинная сама по себе деятельность может вдруг стать убийственной, если изменятся ее относительные рамки. Еще Рауль Хильберг указывал на этот потенциал исполнения, основанного на разделении труда: каждый сотрудник полиции порядка мог «быть надзирателем гетто или железнодорожного эшелона. Каждому юристу Имперского управления безопасности могло быть поручено руководство айнзацгруппой, каждый делопроизводитель финансовой части главного административно-хозяйственного управления рассматривался естественным кандидатом на службу в лагере уничтожения. Другими словами, все необходимые операции выполнялись силами имеющихся в распоряжении кадров. Где бы ни намеревались провести разделительную линию активного участия, всегда машина уничтожения представляла примечательную репрезентативную выборку немецкого населения» [29]. Если перенести сказанное на войну, то это значит, что каждый механик мог ремонтировать самолеты, которые своим смертоносным грузом убивали тысячи людей, каждый мясник, работавший на предприятиях снабжения, участвовал в разграблении оккупированных территорий. Пилоты Люфтганзы на пассажирских самолетах FW200 во время войны тоже участвовали в дальних полетах, но на этот раз не для перевозки пассажиров, а для того, чтобы топить в Атлантике британские торговые суда. Поскольку деятельность сама по себе не изменилась, носители ро-лей, как правило, не имели повода задумываться о моральной стороне дела или, например, отказываться от своей работы. Она же осталась прежней.
Как уже говорилось, в тотальных учреждениях относительные рамки почти безальтернативны. Это относится уже к солдатам, проходящим военную службу, в еще большей степени — во время войны, но еще больше — в бою.
Можно поразмышлять над тем, что такая длительная, всеохватывающая и с многих точек зрения беспрецедентная война, как Вторая мировая, уже сама по себе имеет «характер чрезвычайно сложного, трудно обозримого события [30].
Для отдельного участника, находившегося в одном из мест происходящего, чрезвычайно трудно ориентироваться соответствующим образом. Отсюда приказ и группа субъективно важнее: они обеспечивали ориентирование там, где ориентиров вообще не было. Важность группы товарищей для собственных потребностей ориентирования возрастает с опасностью ситуации, в которой находится человек. Группа становится тотальной группой.
На фоне теории ролей вопросы о том, каким образом получилось так, что кто-то убивал людей или участвовал в военных преступлениях, в полном смысле являются сначала не вопросами морали, а вопросами опыта. С точки зрения морали они могут ставиться только тогда, когда пределы свободы действий каждого в отдельности будут иметь ощутимые альтернативы, которые не были избраны. Как известно, это относится, например, к отказу от участия в так называемых акциях против евреев, что осталось без юридических по-следствий [31], и для бесконечного числа случаев насилия, творимого по собственной воле, которые мы еще повстречаем в этой книге. Но для многих других взаимосвязанных событий в войне можно трезво констатировать, что свободы выбора и альтернатив действиям, предоставляющимся плюрализмом ролей в гражданских буднях, не существовало.
Оценочная матрица: война есть война
К набору требований, который предусматривает каждая роль, тесно привязана специфическая оценочная матрица, когда врач рассматривает болезнь не так, как пациент, преступник преступление — не так, как его жертва. Оценочные матрицы управляют интерпретацией конкретных ситуаций и в определенной мере являются микроотносительными рамками. Выше уже шла речь о «не-знании»: каждая оценочная матрица, естественно, включает целую вселенную альтернативных оценок, и таким образом означает всегда и «незнание». Это плохо в случае ситуаций, которые настолько новы, что для их преодоления опыт представляет не помощь, а помеху [32], но оказывается очень функциональным в контексте привычек, потому что не каждый раз необходимо про-изводить сложные размышления, как надо поступать в том или ином случае и какой рецепт окажется правильным для решения проблемы. Оценочные матрицы как типологизированные и обыденные рамки для упорядочивания того, что происходит в данный момент, структурируют жизнь в чрезвычайно высокой степени. Они простираются от стереотипов («еврей — это…») до космологии («Бог не попустит, чтобы Германия погибла»), и в то же время очень специфичны с исторической и культурной точек зрения.
Немецкие солдаты во Второй мировой войне типологизировали своих противников не по таким критериям и признакам, как солдаты вьетнамской войны, но процесс типологизации и его функция, которую он имел, были идентичны.
Точно так же и обстоятельства, которые переживает солдат, не входят чистыми в его опыт. Чаще всего эти переживания препарируются и фильтруются уже имеющимися — сформировавшимися из обучения, средств массовой информации и рассказов — оценочными матрицами, переформированными и отфильтрованными. Например, удивление возникает в том случае, если переживаемое отличается от ожидаемого. Иоанна Боурке цитирует одного солдата, удивившегося тому, что противник, в которого он попал, не выступил и не упал, как в кинофильме, а свалился с хрипом [33]. Но в большинстве случаев оценочная матрица помогает упорядочить, переработать пережитое и установить надежность ориентиров.
Для вопроса, как солдаты переживали Вторую мировую войну, оценочные матрицы — о «других», собственной миссии, о борьбе, о «расе», Гитлере, евреях и т. д. — играют особо важную роль. Они в значительной мере оснащают относительные рамки предварительными оценками, которые могут сортировать пережитое. Это особенно ясно демонстрирует топос «война как работа», чрезвычайно важный для оценки того, что делают солдаты. Он читается не только в то и дело всплывающих выражениях, когда говорят о «грязной работе», или о том, что Люфтваффе «выполнили всю работу». Харальд Турнер, начальник военной администрации в Сербии, писал 17 октября 1941 года высокопоставленному руководителю СС и полиции Рихарду Хильдебрандту: «Я за последние 8 дней приказал расстрелять 2000 евреев и 200 цыган из расчета 1:100 в отместку за зверски убитых немецких солдат. И еще 2200, из которых тоже почти все евреи, будут расстреляны в следующие 8 дней. Прекрасная работа, не правда ли!» [34]. В знаменитом определении Эрнстом Юнгерсом солдата как «рабочего войны» сказывается действительность индустриально-общественной оценочной матрицы для переживания и обработки военного опыта — война представляется как «Равноудаленный как от чувства ужаса, так и от романтики рациональный трудовой процесс, и обслуживание оружия как продолжение привычной деятельности за домашним верстаком» [35].
Конечно же работа на предприятии и работа на войне имеют много общего: и та и другая основываются на разделении труда, складываются из технических частичных и специальных квалификаций и структурированы иерархически. В обоих случаях никто не имеет отношения к производимому конечному продукту, только выполняются распоряжения, о смысле которых можно не задумываться. Ответственность всегда относится лишь частично к непосредственной области деятельности или принципиально делегируется. Рутина играет большую роль, люди выполняют постоянно одни и те же действия, следуя одним и тем же указаниям. В бомбардировщике пилот, штурман и бортстрелок, с разной квалификацией и частичным участием тоже работают над конечным продуктом, а именно — разрушением заранее заданной цели, все равно, представляет ли она собой город, мост или сосредоточение войск в чистом поле. Массовые расстрелы и так называемые антиеврейские акции проводились не только стрелками, но и водителями грузовиков, поварами, оружейными мастерами, «подавателями» и «упаковщиками», то есть теми, кто доставлял жертвы к яме, и тех, кто складывал их друг на друга, принимая тем самым большое участие в работе.