народе произошел тяжелый надлом, который в дальнейшем может иметь гибельные последствия. Но сейчас, сейчас надо все прекратить, это просто безумие», — признал в конце марта 1945 года генерал-лейтенант Фердинанд Хайм [716]. Это признание он сформулировал в монастырской тишине Трент-Парка. Генералы на фронте могли бы прийти к той же мысли, но там были другие субъективно воспринимаемые игровые пространства действий, поэтому генералитет чаще всего не противился фантазиям высшего руководства о последней битве. Тот факт, что, несмотря на это, лишь местами дело доходило до коллективного военного самоубийства, можно объяснить прежде всего тем, что борьба «до последнего» всегда была связана с вопросом, возможно ли вообще продолжать какую-либо борьбу. Никто не хотел бросаться с винтовками на танки — ни солдаты, ни офицеры. Если больше не оставалось никаких действенных возможностей бороться с противником, немецкие солдаты прекращали борьбу. Так они поступали в 1941 году в России, в 1944-м — в Нормандии и в 1945-м — в Рейнланде. Исключение из этого правила составляли некоторые элитные части войск СС, которые борьбу до последнего патрона воспринимали буквально. Примечательно, что союзники, как во Франции, так и в Германии, взяли в плен очень небольшое число эсэсовцев. Это объясняется не только тем, что британцы и американцы в боях с частями СС часто не брали пленных. Чаще некоторые (не все) части войск СС продолжали сражаться даже в безнадежной обстановке, тогда как части Вермахта складывали оружие. Глядя на такое поведение, солдаты Вермахта качали головой. Анализируя жертвование собственной жизнью, подполковник фрайгерр фон дер Хайдте говорил, что это — «фальшивая этика, этот «100-процентный комплекс верности» у этих людей [эсэсовцев], эта идея принесения жизни в жертву, ставка на жизнь, как они ее культивируют невероятным образом, почти как японцы» [717].
За исключением войск СС, в сухопутных войсках был, таким образом, своего рода здравый смысл прекратить борьбу, когда об организованной и эффективной обороне уже нельзя было и думать.
В подобных ситуациях солдаты отказывались жертвовать собой. В мире их норм жертва без военного смысла не имела места. Самопожертвование принципиально не исключалось, но у него должна была быть какая-то инструментальная ценность. Если таковой не было, оружие складывали, к тому же плен (особенно на Западе) сам по себе не считался чем-то, затрагивающим честь. Такое поведение проявилось еще раз в боях за Сен-Мало. Когда обороняющиеся были осаждены в цитадели, комендант крепости полковник Андреас фон Аулок объявил: «Каждый должен приготовиться к смерти, надо помнить, что умирают только раз, то есть сражаться будем до последнего, до самопожертвования», — рассказывал Георг Неер в американском лагере для военнопленных Форт-Хант товарищам по камере. «За день до сдачи он отдал приказ саперам, чтобы они установили мины в определенных местах. То есть они ставились уже не для американцев, а для нас самих. И мы, естественно, это уже не исполняли…» — так как Неер и его товарищи не хотели погибнуть в последний момент. «Тогда мы пробились вот до этого места, выставили в поле своего человека, а теперь должны умереть здесь ужасной смертью. То есть лучше бы я бросил в полковника, в его укрытие, ручную гранату, мне было пофигу», — возмущался один из солдат. Но потом они с облегчением констатировали: у Аулока «вовсе не было серьезной мысли, это он просто важничал и притворялся. Он, конечно же, вовсе не думал о смерти, все это он делал только для того, чтобы его пару раз упомянули в сводках Вермахта и чтобы стать генералом. Он хотел отправиться в плен генералом и кавалером Дубовых листьев» [718]. И эта цель была потом достигнута. Аулоку удалось в своих донесениях создать такую героическую картину о своей борьбе, что Гитлер был восхищен. Он сказал, что такая борьба должна служить примером для всех остальных крепостей. Поэтому Аулок получил вожделенные Дубовые листья и планировалось присвоить ему звание генерал-майор. Но, правда, потом из-за административной ошибки чин генерала присвоили не ему, а его брату Хубертусу.
Даже такой человек, как Аулок, не воевал до последнего. 14 тем не менее имелись генералы, бывшие не в ладах с самими собой из-за того, что живыми попали в руки врага. «Как солдата я себя не упрекаю, — сказал комендант крепости Шербур генерал-лейтенант Вильгельм фон Шлибен вскоре после своего пленения, — я только говорю себе, что завершение было бы лучшим, если бы я был мертв» [719]. Было бы «историческим подвигом», как сказал Шлибен, под конец броситься под еще ведущий огонь пулемет. Контр-адмирал Хеннеке, отправившийся в плен вместе со Шлибеном, рассказывал, что тот действительно «хотел броситься под пули». Наконец, заявив, что «это все равно что само-убийство, и это не будет иметь никакой цели», он смог удержать его от отчаянной выходки [720].
Точно так же, как и Шлибен, думал и полковник Ханс Круг. Его не волновало, что он не смог удержать свой участок 6 июня 1944 года от высадившейся британской армии.
КРУГ: За это я совершенно спокоен, но то, что меня захватили в плен! Разве меня в этом упрекнут? Разве от меня не требовали, чтобы я погиб? Приказ гласит: «Каждый, сдавший свой участок обороны, карается смертью. Его необходимо удерживать до последнего патрона и до последнего человека» [721].
Когда бункер Круга был окружен, он позвонил по еще действовавшей телефонной линии командиру своей дивизии и попросил указаний: «Тогда делайте то, что считаете правильным», — и я спросил:
— А господин генерал не хочет отдать приказ?
— Нет, я не знаю обстановки.
Я ему доложил. А он отвечает:
— Нет, поступайте по своей совести!»
И Круг оказался в беспомощном положении. Он подписал приказ оборонять свой участок до последнего человека, а теперь должен был принять решение сам. Это было сверх его сил, хотя положение действительно было уже однозначным. Он рассудил: «Если речь идет о престиже фюрера и Рейха, то мы выполним этот приказ. Или важнее то, что я подвергну этот молодой, ценный человеческий материал полному бессмысленному уничтожению?» [722]. В конце концов он прекратил бой. Упреки к самому себе, что не погиб, на самом деле остались.
На Восточном фронте призыв сражаться до «последнего» имел совершенно другую силу действия, чем на Западе. Искусно раздутый нацистской пропагандой страх перед Красной Армией, но прежде всего ведшиеся обеими сторонами с крайней жестокостью бои вряд ли делали сдачу в плен привлекательным выбором действий. «Меня лично всегда тревожил один момент, — вспоминал генерал Ханс Крамер, — и он следующий, основывающийся на моем русском опыте… Действительно так, что это последнее сражение в Африке подействовало не так резко, как последнее сражение в России, потому что солдатам было известно, что плен в Англии можно перенести, в отличие от того, что в России «забьют до смерти»… И в этом самый решающий момент» [723]. Крамер был как свидетелем разгрома южного крыла Восточного фронта после окружения Сталинграда, так и последних боев в Тунисе. Поэтому он был в состоянии прямо сравнивать обе крупнейшие катастрофы Вермахта в 1942–1943 годах. Его наблюдения, несомненно, точны и подтверждаются многочисленными примерами [724].
Так, страх попасть в советский плен в последний год войны местами привел к своего рода отказам от капитуляции. В окруженных районах и крепостях, таких как Тарнополь, Витебск, Будапешт, Познань и, наконец, в Берлине последние защитники не сдавались, а пытались с помощью по-настоящему безумных попыток прорыва пробиться к своим позициям. При этом тысячи солдат, словно лемминги, бежали к смерти. Если бы солдаты капитулировали, многие остались бы живы [725]. На Западе таких отказов от капитуляции не было ни в Шербуре, ни в Сен-Мало, ни в Меце, ни в Аахене.
Этот факт, впрочем, описывает только тенденцию к радикальной борьбе в России, так как на Восточном фронте попали в плен сотни тысяч немецких солдат. С 1941 по 1944 год эта цифра оценивается в 860 000 человек [726].
«Уметь умереть достойно»
В Кригсмарине развилось совершенно своеобразное отношение к топосу борьбы до последнего патрона. Отягощенное позором матросского восстания 1918 года, командование военно-морского флота во время Второй мировой войны исходило прежде всего из того, чтобы восстановить репутацию. Фаталистический вердикт, что «флот должен «достойно погибнуть» (см. выше), был следствием неожиданного вступления Великобритании в войну [727]. Он объясняет, как главнокомандующий думал сохранить честь флота. Когда в декабре 1939 года немецкий линкор «Адмирал граф Шпее» затопился сам, чтобы не вступать в бой с превосходящими британскими силами, и спасти таким образом экипаж, Редер, хотя и прикрыл такой способ действий, но одновременно заявил, что впредь немецкие корабли должны либо побеждать в бою, либо идти ко дну с развевающимся флагом [728]. Многочисленные примеры показывают, что в ходе войны командование флота действительно требовало от своих моряков такой самоотверженности.
«Умереть достойно», особенно во второй половине войны, стало программой преемника Редера гросс-адмирала Дёница. Когда он узнал, что командир подводной лодки U-331 капитан-лейтенант Ханс Дитрих фрайгерр фон Гизен-хаузен в ноябре 1942 года в беззащитной позиции, чтобы сберечь свой экипаж, стал размахивать белым платком перед атакующими самолетами, то резко отреагировал на это. Такое поведение, по его мнению, было неправильным, и он грозил привлечь командира к ответственности после возвращения из плена. «В Кригсмарине не должно оставаться никакого сомнения в том, что демонстрация белого флага, так же как и спуск флага, означает позорную сдачу не только команды, но и корабля или лодки, а также разрыв со старыми солдатскими и морскими основами: «Лучше погибнуть с честью, чем спустить флаг». Командир должен был, использовав все боевые средства, затопить свою подводную лодку вместо того, чтобы приближаться к африканскому побережью для повышения шансов спасения для экипажа.