САЛЬСА: Американцы и англичане мне об этом рассказывали, но позднее мне это рассказывали и солдаты.
ФИКАЛЛА: Даже солдаты знали об этом, а я, как дивизионный командир, не мог справиться с этим воровством, так как было просто невозможно за всем уследить. Если климат такой, то можно ли иметь хорошие войска… [842]
Принимая во внимание такие обстоятельства, многочисленные призывы к солдатам храбро сражаться не действовали. Так, в протоколах подслушивания итальянских военнослужащих постоянно шла речь о том, что офицеры бежали первыми [843]. Комендант крепости Аугуста адмирал Приамо Аеонарди потом тоже говорил: «Если люди видели, как ты со всем своим штабом бежишь, поднимая пыль, они говорят: «А я что, должен оставаться? Я что, дурак? Давайте драпать все!» [844]
Адмирал Аеонарди, очевидно, тоже не имел серьезных намерений оборонять Аугусту. В плену он говорил: «Я думал о том, чтобы смотаться в гражданском платье. В конце концов, если другие уже отступили, нет никакой причины для того, чтобы и адмирал не сбежал». То, что военной элите было совершенно понятно ее поведение, показывает один подслушанный разговор в ноябре 1942 года, в котором два генерала беседуют о третьем сражении под Эль-Аламейном в ноябре 1942 года. Их мнения едины: «Лучше не говорить, что случилось. Например, что мы не оказывали никакого сопротивления, и так далее» [845]. Некоторые немецкие генералы могли так же думать и действовать. Генерал-майор Заттлер, например, пытался в 1944 году бежать на торпедном катере из крепости Шербур, а когда ему это не удалось, сразу же капитулировал. Героизма в этом было мало, но он совершенно не мог себе представить, что сможет открыто разговаривать об этом с товарищами. Военнослужащие Вермахта, к тому же старшие офицеры, всегда пытались представлять себя как хороших профессиональных солдат. Никто бы не осмелился поставить под сомнение ядро солдатского самосознания — а именно собственную храбрость, как это совершенно бесцеремонно делал Аеонарди.
Разговоры итальянских солдат более низкого чина в британском плену тоже показывают, насколько их восприятие войны отличается от немецкого: подбитые самолеты, потопленные корабли, врученные ордена [846] не играли для них какой-либо значительной роли, такой же малой, как честь, храбрость или «отечество». Предметом разговора в большинстве случаев являлись возмутительные недостатки, с которыми сталкиваются люди, находящиеся на высоких должностях: один подполковник, попавший в плен в Тунисе, говорил в марте 1943 года: «Наша армия стала бандой авантюристов. Их всех надо от-дать под суд, по крайней мере, с военной точки зрения. И начинать надо с генерала Бастико лично [847]. Я хотел бы, чтобы было проведено расследование всех его махинаций в Африке. Как они вели себя во всех обстоятельствах, это было скандально! Почти каждый в армии расскажет тебе эту печальную историю коррупции и хаоса. Было бы, наверное, лучше, чтобы у нас в Италии были англичане или русские [848].
Высшее командование, а вместе с ним и государство, рассматривалось как продажное и бездарное, которое они, скорее, рассматривали больше как врага, чем союзников. Таким образом, с точки зрения солдат «дураком» был тот, кто жертвовал собой ради системы, которая ни в коем случае не воплощала его собственных интересов [849]. Сравнимые с немецкими матрицы рассказов находятся только среди солдат, служивших в специальных частях [850]. Парашютисты, пилоты боевых самолетов или подводники говорили о своих успехах, о боевой технике, высоких требованиях к их военным задачам. Им было важно по ту сторону всей продажности и махинаций казаться хорошим солдатом. В их среде также проявляются идеалы храбрости и исполнения долга. Так, один вахтенный офицер подводной лодки заметил в 1941 году: «Необходимо выиграть войну и исполнить свой долг, даже если ты — антифашист» [851]. А два итальянских боевых летчика разговаривали в апреле 1942 года: «13-го мы торпедировали большой английский крейсер, он отстреливался как черт. Пятнадцатиминутная дуэль. У них были «Бофайтеры» [852]. Мы добились полного попадания, а когда вернулись назад на место действия, крейсера уже не было видно. Многие из наших хотели заниматься чем-то другим, потому что эти торпедоносцы очень опасны. В тот последний раз мы шесть часов провели в воздухе. Мы должны были пролететь Бейрут, Порт-Саид, Александрию, Каир. Наши пилоты очень молоды, но неимоверно храбрые. Они врезаются сами в свои цели» [853]. Часто солдаты из этих частей были особенно профашистски настроены. Так, два подводника, рассказав 31 августа 1943 года друг другу о своих успехах, начали обсуждать общую обстановку: «Если бы у нас было четыре-пять дивизий с молодыми фашистами, которые воевали в Африке, эти английские джентльмены никогда бы не смогли высадиться! Смотри, в Африке отправляли четырнадцать танков с молодыми фашистами, чтобы воевать против ста четырнадцати английских танков, и я об этом сразу же подумал» [854].
Храбрость для этих двух убежденных фашистов была важным ориентиром. Вместе с тем, в отличие от немецких подводников, они отказывались от дальнейшей борьбы. По их мнению, после потери Сицилии война была про-играна, и теперь было необходимо заключить мир. По этому пункту их мнение сходилось с Пьетро Бадольо, слова которого они цитировали: «Мы должны с честью завершить войну. Он — старый солдат и никогда не согласится на без-оговорочную капитуляцию [855]. Действительно, Италия не капитулировала безоговорочно, а тремя днями позже заключила перемирие с союзниками. Со-ответствовал ли хаотичный конец войны с бегством короля и Бадольо представлениям о чести этих двух подводников, на самом деле можно сомневаться. Но решающим является то, что они не могли разыгрывать какие-либо сценарии последнего сражения.
Таким образом, при всех различиях нельзя не принимать во внимание, что было абсолютно расхожим шаблоном в представлениях о ценности немецких и итальянских солдат. Это необходимо признать и в том, что итальянцы восхищались стойкостью чаще всего не симпатичных им в личном отношении [856] немецких союзников. В отношении захвата Крита один итальянский офицер- подводник сказал следующее: «Это феноменально! Немцы — единственные, кто воюет до конца, даже если их рассекли на мелкие части, они продолжают воевать до тех пор, пока их не уничтожат. Ни мы, итальянцы, ни японцы, а еще меньше — англичане, умеют так воевать» [857].
К такой оценке он смог прийти только в том случае, если он очевидно позитивно оценивал не только военный успех, но и храбрость и боевитость. В целом разговоры о позорных явлениях в собственной армии, предательском поведении генералов и неправильном управлении [858] свидетельствуют о том, что итальянские солдаты воспринимали их как отклонение от их собственных представлений о норме. Как только итальянские солдаты освобождались из рамок некомпетентности и злоупотреблений, а вместо этого получали хорошее снабжение и компетентное командование, часто они тоже были готовы храбро воевать [859].
Правда, маршал Джованни Мессе, находясь в британском плену, не хотел и слышать об общности военных ценностей с немцами. Он считал, что итальянцы совершенно другие и, таким образом, пришел к лестному объяснению военных неудач итальянской армии: «У немцев нет души. Мы великодушны и на самом деле не способны ненавидеть. Наш менталитет таков, и я всегда представлял точку зрения, что мы — не воинственный народ, воинственный народ умеет ненавидеть» [860].
Более воинственно и строже, чем итальянцы, были сориентированы на классические военные ценности, конечно же, японцы. Важнейшие военные кодексы — Гундзин Чокую, Сендзинку и Бусидо образовали военные относительные рамки очень своеобразного характера. Они обязывали солдат быть верными, храбрыми, мужественными, и прежде всего требовали абсолютного подчинения. Отступление было запрещено, и солдаты были обязаны никогда не сдаваться. Такие представления о ценностях были очень действенными, потому что строились на традиционных для японского общества убеждениях, что плен является чем-то глубоко унижающим честь. Он навлекает позор не только на самого бойца, но и на его семью. Поэтому многие японские солдаты в безнадежном положении прибегали к самоубийству, чтобы избежать плена. Один американский офицер писал в 1944 году из Новой Гвинеи: «Кодекс японцев требует победить или умереть. Сдаваться или попадать живым в плен не входит в их наклонности» [861]. До марта 1945 года в плену у союзников находилось всего 12 000 японских солдат [862]. По сравнению с миллионными армиями пленных в европейских лагерях, это число — исчезающе малая величина. Одно это само по себе еще не дает достаточно дифференцированной картины об относительных рамках японских солдат. Как показывают протоколы подслушивания и трофейные дневники, и у японских солдат желание выжить иногда было больше, чем обусловленные культурой обязанности. На самом деле расхожая практика американцев не брать пленных в 1944–1945 годах привела к тому, что «большим средством устрашения перед капитуляцией был страх быть убитым или замученным американцами. Позор капитуляции… не мешал японским солдатам капитулировать в безнадежных положениях, если они были убеждены, что не будут убиты и что их не подвергнут пыткам» [863]. Даже на сравнительно раннем этапе войны — во время битвы за Гудалканал осенью и зимой 1942 года, выяснилось, что японцы вовсе не желают из принципа с оружием наперевес бежать навстречу смерти. Скорее, чаще всего это были ситуативные обстоятельства, препятствовавшие капитуляции [864]. Наряду с этим, допросы пленных в Бирме показывают, что солдаты за фасадом дисциплины и исполнительности задавались теми же вопросами, что и солдаты Вермахта в то же время. Постоянно ухудшавшаяся военная обстановка 1944–1945 годов, быстрая потеря уважения к командованию, плохое снабжение и недостаточная поддержка со стороны собственных ВВС были для японских военнопленных важными предметами для размышления [865]. Еще одной параллелью было отсутствие интереса к политике у большинства военнослужащих, и по сравнению с сухопутными войсками более высокий моральный дух и вера в победу у моряков, что, как и у немцев, можно объяснить прежде всего за счет того, что они были свидетелями другой войны. Таким образом, культурные факторы, как показывает сравнение немцев с итальянцами и японцами, оказывали очень большое влияние на формирование военных относительных рамок. Тот, кто с японской точки зрения был образцовым солдатом, для большинства итальянцев был глупцом, а для солдат Вермахта отчасти удивительным, отчасти достойным презрения фанатиком.