Альф Людтке выявил многочисленные места родственности промышлен-ной работы и деятельности на войне и выяснил, что то, что именно в пролетарских слоях рассматривается как «работа», в другой функции выполняется солдатом или резервным полицейским. В автобиографических свидетельствах таких людей, в письмах полевой почты и дневниках времен Второй мировой войны находятся многочисленные аналогичные сравнения войны и работы, что воплощалось в дисциплине, монотонности исполнений, но и выражалось в замечаниях, «в которых военная акция, то есть отражение или уничтожение противника, то есть убийство людей и разрушение техники, считалось хорошей работой». Людтке подводит итог: «Применение насилия, угроза насилием, убийство или причинение боли допускается называть работой, при этом относиться к ней как к имеющей смысл или, по крайней мере, как к необходимой и неизбежной» [36].
На этом фоне становится ясно, что оценочные матрицы имеют также функцию закрепления смысла: если я интерпретирую убийство людей как «работу», я не отношу ее к категории «преступление», то есть нормализую со-бытие. Роль, которую оценочные матрицы играют в относительных рамках войны, при помощи таких примеров становится ясной. То, что в нормальных условиях гражданских будней рассматривалось бы как отклонение, следовательно, требующее объяснений и легитимации, здесь становится нормальным соответствующим поведением. Оценочная матрица в определенной мере автоматизирует моральную проверку и защищает солдата от чувства вины.
Формальные обязательства
К ориентирующим относительным рамкам относится и еще нечто простое: универсум предписываемого и позиция в иерархии, определяющая, какие предписания человек получает и что из них он должен выполнять, а также какие предписания сам он может давать другим. И здесь в гражданской жизни существует континуум от тотальной зависимости до тотальной свободы. Причем это, в свою очередь, может варьироваться в зависимости от роли, в которой выступает человек. Если кто-то в качестве предпринимателя имеет большую свободу действий и ему по эту сторону закона едва ли что-то может предписываться, то он же в своей семье может выглядеть совершенно по-другому: здесь ему деспотичный отец или властная жена могут делать предписания, исполнения которых он может избежать лишь с большим трудом.
На военной службе обстоятельства опять же совершенно ясны: здесь рангом и функцией однозначно определяется, насколько велика или мала свобода действий каждого в отдельности, и чем ниже стоит он в иерархии, тем более зависим он от приказов и решений других. Даже в тотальных учреждениях, таких как военный учебный лагерь, тюрьма или психиатрическая лечебница, пространство свободы действий каждого, в основном, не равно нулю. Эрвинг Гоффманн в работе «Убежища» впечатляюще описал, как правила тотальных учреждений могут эксплуатироваться и использоваться для собственных нужд. Если, например, деятельность на кухне может использоваться для воровства продуктов, а в библиотеке — для тайного выноса книг, речь идет о «вторичном приспособлении» к учреждению. Люди притворяются, что следуют правилам, но эксплуатируют их в собственных целях. Оккупанты имели обширные возможности для вторичного приспособления. Так, например, лейтенант Пёлерт в июне 1944 года рассказывал: «Из Франции домой я отправил огромное количество сливочного масла и две-три свиньи. Это было, может быть, три-четыре центнера сливочного масла» [37]. Это хорошая, корыстная сторона войны. Но степень свободы для вторичного приспособления резко снижается, когда начинаются бои. Такие ситуации в любом случае можно использовать тем, чтобы искать удовольствия от насилия. В любом случае с сужением и обострением ситуации происходит размывание относительных рамок.
Социальные обязательства
Если в случае сужения относительных рамок, как в тотальных учреждениях, свобода выбора мала, а надежность ориентирования — высока, то социальные обязательства могут вмешиваться в существующие структуры решения и сделать более проницаемыми групповые связи или даже положения приказа. Как, например, комендант концлагеря Эрвин Дольд, который совершенно неожиданно и вопреки правилам доставал продовольствие для «своих» заключенных и делал все возможное, чтобы улучшить их условия выживания, должен был при этом иметь полную уверенности в том, что его жена поддержала бы такое поведение, или даже ожидала бы от него таких поступков [38].
Социальные обязательства другого рода ощущали стрелки, у которых после массовых убийств возникали трудности, если они замечали, что убиваемые дети похожи на их собственных [39]. Но не стоит питать слишком романтических представлений о влиянии социальных обязательств. Мы знаем также о многих случаях, в которых ощутимое или физическое присутствие супруги благоприятствовало убийствам, потому что преступник чувствовал, что его желания и выбор созвучны с теми, что испытывает его супруга. Так, например, секретарь полиции Вальтер Маттнер, чиновник администрации штаба СС и полиции в Могилеве, писал своей жене 5 октября 1941 года: «Хотел бы тебе сообщить еще кое-что. Я фактически тоже был позавчера свидетелем больших массовых смертей. Когда расстреливали первые две машины, то у меня при стрельбе немного дрожали руки. Но к этому привыкаешь. При десятой машине я уже целился спокойно и стрелял наверняка во многих женщин, детей и младенцев. Помня о том, что у меня дома тоже два грудных ребенка, с которыми эти орды поступили бы точно так же, если не в десять раз хуже. Смерть, которую мы им дали, была прекрасной быстрой смертью, по сравнению с адскими мучениями тысяч и тысяч в застенках ГПУ» [40]. Само собой разумеется, при написании этих строк Маттнер исходил из того, что его жена одобрит то, что он делает, и то, как он это обосновывает.
Еще один, более экстремальный случай, представляет Вера Вольауф, жена капитана Юлиуса Вольауфа. Ее муж был командиром роты в 101-м резервном полицейском батальоне, который проводил многочисленные «еврейские акции» [41]. Бывшая в то время беременной, фрау Вольауф находила такое удовольствие в облавах на евреев с целью их последующей депортации и рас-стрела, что не могла себе отказать в том, чтобы целыми днями при всем этом присутствовать и все рассматривать с самого близкого расстояния, что даже вызывало возмущение среди личного состава батальона [42]. В разговорах генерала-танкиста Хайнриха Эбербаха тоже явно прослеживаются социальные- обязательства. В октябре 1944 года в британском лагере для военнопленных Трент-Парк он говорил о том, должен ли участвовать в британской пропаганде:
«Я очень известен в кругах танкистов. (…) Я убежден в том, что если я вы-ступлю с таким призывом, который народ где-нибудь услышит или прочитает — в листовках, которые сбрасывают над линией фронта, или еще где- то, то это действительно окажет на людей определенное воздействие. Но, во-первых, это дело представляется мне как никогда бездонной низостью, мне бы просто пришлось идти против чувства, что я никогда не должен был этого делать. Затем, совершенно независимо от этого, моя жена и мои дети — о них и говорить нечего. Мне будет стыдно перед моей женой за то, что я делаю. Моя жена такая националистка, что я никогда бы не смог этого сделать» [43].
Психологическое глубинное воздействие социальных обязательств приводит к результату, что люди действуют не так, как обычно представляется, не исходя из случайных причин и рационального расчета, а внутри социальных отношений. Они образуют решающую переменную того, в пользу чего люди принимают решения. Это в особой мере относится к решениям, принимаемым при стрессе, которые в знаменитом эксперименте с послушанием были поставлены Стэнли Милгрэмом. Здесь именно социальные обстоятельства играли решающую роль в том, насколько послушно вели себя испытуемые лица в отношении авторитета [44]. Чувства или фактическая социальная близость и связанные с ними обязательства образуют центральный элемент относительных рамок. В исторической перспективе этот элемент очень редко попадается на глаза, так как имеющиеся источники лишь в исключительных случаях дают справку о том, кто кому чувствует себя обязанным, когда он де-лает или не делает что-то определенное. Все это осложняется еще и тем, что социальные обязательства могут быть не всегда осознанными обязательствами, а настолько само собой разумеющимися внутренними, что дают ориентировки так, что упомянутое лицо об этом даже не знает. Психоаналитики называют это делегацией.
Если к этому добавить монодименсиональные относительные рамки в контексте военной обстановки, а также ограниченность социального пространства солдат группой их товарищей, станет ясно, какую роль играют социальные обязательства: тогда как семья, подруга, друзья, одноклассники, однокашники и т. д. в гражданской жизни образуют плюральное множество различных фигур отношений для обдумывания собственных решений, то на фронте эта множественность по существу сокращается до группы товарищей. И они работают в тех же относительных рамках и, соответственно, с той же целью, а именно — выполнить поставленную боевую задачу, и при этом выжить. Для этого сплоченность и взаимодействие в боевой обстановке являются решающими; поэтому группа составляет в бою сильнейший элемент относительных рамок. Поскольку она жизненно важна, ее правила обладают такой действенной силой. И вне боя отдельный солдат в чрезвычайно высокой степени привязан к группе: ведь он не знает, ни как долго еще продлится война, ни когда он поедет в очередной отпуск на родину или его переведут — то есть когда он удалится из тотальной группы и снова станет частью плюральных групп. Принудительное действие товарищества описано многократно. Наряду с его социальными функциями она показывает группе в отношении внешнего окружения антисоциальные элементы. Внутренние нормы группы образуют стандарт поведения, стандарт невоенного жизненного мира становится второстепенным и неважным.