Войска СС были очень однородным формированием, в котором такие люди, как бывший комендант концлагеря Дахау, а затем генерал войск СС Теодор Эйке служили так же, как и молодой Гюнтер Грасс. Критические голоса представлены, главным образом, рядовым составом. На самом деле имеются достоверные свидетельства, что даже офицеры СС иногда отказывались проявлять жестокость. Об оберштурмфюрере Отто Вёльки речь уже заходила. 24-летний оберштурмфюрер Вернер Шварц, командир роты 2-го батальона мотопехотного полка СС «Дер Фюрер», заявил одному обер-лейтенанту сухопутных войск:
ШВАРЦ: За каждого нашего погибшего поручалось провести десять расстрелов.
Мы должны были, такой был приказ, а за каждого раненого — три. В последнем бою у меня было четверо раненых. Мы подожгли дом, и никаких расстрелов я проводить не приказывал. Я сказал своему командиру: «Мы этим ничего не добьемся. Мы должны поймать террористов и их расстреливать. Я против того, чтобы расстреливать гражданских». Я должен был провести акцию в одной деревне. Тогда я сказал своему командиру:
— Этого я делать не буду.
— Почему ты этого не будешь делать?
Я не захотел ответить: «Я слишком мягок для этого», но я действительно для этого слишком мягок, я не мог этого сделать. Потом… этому был дан отбой. Именно я, я был самым миролюбивым парнем в батальоне [954].
Можно было бы отмахнуться от его рассказа как от утверждения, приведенного в качестве собственного оправдания в качестве самозащиты. На самом деле есть указания на то, что его утверждение может считаться правдивым. На самом деле Шварцу из 2-й роты было приказано провести карательную акцию. Затем, может быть, из-за протеста Шварца командир батальона поставил эту задачу 3-й роте [955].
Все же, несмотря на одного Вёльки и одного Шварца — если мы будем исходить из правильности их представлений, — в тенденции более сильной радикализации основной массы офицерского и унтерфюрерского состава по сравнению с Вермахтом ничего не меняется. Это проявляется и в том, что офицеры войск СС особенно долго верили в возможный поворот в войне. Например, унтерштурмфюрер Пфлюгхаупт из «Лейбштандарта Адольф Гитлер» во время тяжелых боев за Кан в июле 1944 года попал в плен. Он находился под силь-ным впечатлением от подавляющего превосходства британской артиллерии, но все еще верил, что «фюреру нужно еще четыре-шесть недель для создания точного оружия возмездия, чтобы подавить артиллерию, а потом можно будет держаться до тех пор, пока не перейдем в наступление» [956]. Хотя он сам был свидетелем, что наступление трех дивизий СС продвинулось только на километр, он просто не мог представить, что фюрер больше не сможет отыграться. В связи с его впечатлениями, полученными при крупной британской наступательной операции «Гудвуд», вряд ли можно понять, как он мог прийти к такому выводу: «Если англичане получат лишь небольшой ответный удар, то они побегут. Тогда все это не будет таким диким. У них там масса танков, это правильно, но их все же надо уже вывести из строя». У офицеров Вермахта такого ясного оптимизма в то время уже не было [957]. Ни один из 80 находившихся в британских и американских лагерях военнопленных офицеров и унтер-офицеров войск СС до февраля 1945 года не считал войну проигранной. Никто не говорил плохо о Гитлере или высказывался критически о системе. Протоколы подслушивания дают этому еще одно важное подтверждение: никто из 200 подслушанных эсэсовцев не допускал критических высказываний в отношении преступлений Вермахта, в то время как с обратной стороны они имелись постоянно. Кажется маловероятным, что о преступлениях Вермахта не было известно. В этом отношении связь Вермахта с СС была очень тесной. Видимо, в нормативных относительных рамках то, что считалось «нормальным», «необходимым» и «требующимся», в Вермахте и в СС принималось в расчет по-разному. Но как раз в преступлениях Вермахта проявлялось то, что сознание участия в преступлении не давало достаточного мотива для того, чтобы его не совершать. Есть целое множество социальных или практических причин продолжать преступление и тогда, когда на самом деле видно, что граница уже перейдена, и точно так же есть множество социальных и личностных стратегий для снижения возникающего при этом когнитивного диссонанса.
По крайней мере, в основных соединениях войск СС был единственный в своей форме сплав расизма, жесткости, исполнительности, культа самопожертвования и жестокости. Любую из этих составных частей можно, конечно, найти и в Вермахте. Легко назвать убежденный антисемитизм, такой как у Густава фрайгерра фон Маухенхайма, пресловутого командира 707-й пехот-ной дивизии, которая в 1941 году в Советском Союзе уничтожила около 19 000 мирных жителей [958]. Можно назвать и части Вермахта, особенно из отборных соединений, совершивших бесчисленные преступления.
Подумать только о 1-й горнострелковой дивизии или о 4-й танковой дивизии, расстрелявших большое количество военнопленных и гражданских лиц [959]. Кроме того, были некоторые соединения, которые до последнего солдата обороняли свои позиции. Но ни в сухопутных войсках, ни в Люфтваффе этот радикальный феномен не сгущался в стабильное, когерентное, однородное тело.
Чаще всего некоторые отдельно взятые полки или батальоны временами отличались особой жестокостью. Но и политический спектр был шире: в отборной дивизии «Великая Германия» наряду с убежденными нацистами, такими как майор Отто-Эрнст Ремер, служили люди, критически относившиеся к нацистской системе, вроде полковника Гиацинта графа фон Штрахвица.
Профилю войск СС ближе всего соответствовали парашютно-десантные дивизии [960]. Они тоже культивировали элитарное поведение, внешне отличались от остального Вермахта своим обмундированием, имели в своих рядах много убежденных национал-социалистов [961] и часто были склонны к радикализму. «Парашютисты были «диким войском», — как писал полковник Кесслер о своих впечатлениях о Нормандии 1944 года, — считавшим, что им все позволено, потому что любой их проступок прикрывался так же, как и в СС. Парашютисты и СС вели себя как свиньи. В тылу, в Авранше они магнитными противотанковыми подрывными зарядами взорвали сейф ювелира» [962]. Впрочем, размах насилия против женщин и детей, вера в «окончательную победу» и культивирование борьбы до последнего патрона были у парашютистов выражены в меньшей мере [963].
В завершение остается резюмировать, что войска СС по сравнению с Вермахтом имели не только другой кадровый состав, но и культивировали другие обычаи.
Резюме: относительные рамки войны
Прежде чем в завершение обратиться к вопросу о том, что же действительно национал-социалистического было в войне Вермахта, мы хотели бы еще раз сделать обобщающий набросок относительных рамок войны, характерных для солдат. Вообще должно быть ясно, что для основополагающей ориентации солдат Вермахта, то есть для восприятия и интерпретации ими происходящего, решающее значение имели военная система ценностей и ближайшее социальное окружение. Идеология, происхождение, образование, возраст, воинское звание и род войск в это основополагающее определение вносили мало изменений. Явные различия прослеживаются только между Вермахтом и войсками СС. Культурные условия подчеркивают это еще раз: здесь прежде всего условия военного канона ценностей, связанных с ним формальных и ощущаемых обязательств и наград, которые можно заслужить. Мы рассмотрели в сравнении немецких, итальянских и японских военнослужащих, что существовали соответствующие национальные относительные рамки, способствовавшие выяснению вопроса, почему, например, немецкие солдаты продолжали воевать и тогда, когда было ясно, что война для них уже явно проиграна.
Но этому способствовало и простое обстоятельство, что в конкретном месте, где действовал каждый, он не знал, что война проиграна, или не знал, что значит, что она проиграна, или что этот факт является совершенно незначительным для решения задачи, для удержания позиции, чтобы не попасть в плен или не потерять своих людей. Знание о больших взаимозависимостях событий совсем не исключает полностью независимого от него поведения в конкретной вынужденной, требующей действий обстановке. Действительно, как правило, оценки и решения в конкретной ситуации принимаются независимо от взгляда на «целое». В этом отношении едва ли удивляет, что у подслушиваемых солдат взгляд на опосредованные смысловые взаимозависимости чаще всего совсем отсутствует. Они испытывают раздражение, если что-то происходит вопреки их ожиданиям, например, если потерпели крушение от столкновения с успехами противника.
Ясно и то, что развитие таких ожиданий мало что изменит в готовности исполнять солдатские задачи — тщетность целого не изменяет относительных рамок, в которых рассматриваются собственные задачи и собственная роль. Напротив: жалобы на некомпетентность командования и на нехватку материальных средств растут как раз потому, что солдаты хотят продолжать хорошо выполнять свою работу.
Ролевые модели и претензии отражают поведение военнослужащих как ничто другое. На самом деле можно, прибегнув почти к тавтологии, сказать, что «солдатское» в представлениях и в групповой практике есть то, что руководствуется ее восприятием и действием — отсюда и чрезвычайно точные наблюдения со стороны солдат за офицерами и их оценка, и наоборот. Запечатленный в душе канон ценностей дает матрицу для тонкой и постоянной оценки собственного поведения, а также поведения товарищей и противника.
Специфическая для войны оценочная матрица — что война — «дерьмо», постоянно требует жертв, имеет другие правила, чем гражданская жизнь и т. д. — встречается повсеместно. Война образует жизненный мир солдат. С точки зрения этого жизненного мира они рассматривают пленных, мирное население, партизан, работниц на принудительных работах, словом, все то, что они встречают на своем пути. Оценочная матрица и узаконение поступка становятся, как следует особенно из примера убийства партизан, очевидно, одним и тем же. Насилие на войне открывает простор для оценок и действий, которого в гражданской жизни не существует: убивать, насиловать, проявлять силу или милость — все эти новые возможности отходили к открытому пространству