Наибольшего размаха вспышки насилия во время Второй мировой войны достигали во время боев в Советском Союзе и на Тихом океане. Но экстремальное насилие было также буднями так называемой европейской «нормальной войны» [988] во Франции или в Италии, а именно — с обеих сторон. «И в безвыходной обстановке, — сообщал начальник американского «отдела регистрации захоронений» Джозеф Шомон, — немцы обычно сражались до конца и отказывались сдаваться. (Потом), когда у них кончались боеприпасы, они бывали уже готовы к сдаче, чтобы просить пощады, но, в связи с тем что американцы из-за такого промедления лишились жизни, наши войска часто убивали немцев» [989]. По Линдерману, причины расстрела немецких военнопленных американскими солдатами сводились, прежде всего, к мести за гибель собственных товарищей. Наряду с этими ситуативными он указывает и на особые международные факторы, которые могли вести к убийству пленных. Например, когда были приказы не брать пленных [990] или захваченные в плен бойцы соответствовали характеристике «голливудских наци», то есть говорили «хайль Гитлер» или принадлежали к формированиям СС [991]. Эрнест Хемингуэй еще четыре года после войны хвастался тем, что застрелил наглого пленного из войск СС [992].
Короче: многое из того, что из военных преступлений при последующем рассмотрении кажется жестоким, не соответствующим правилам и варварским, относится к относительным рамкам войны. Поэтому соответствующие замечания в наших протоколах подслушивания не привлекают большего внимания, чем сообщения и комментарии американских джи-ай из Вьетнама. Обычность, что военные преступления совершались большинством участвовавших в них солдат, пока они не представали перед судом, обосновывается тем, что здесь речь идет об инструментальном насилии. В том, что оно применяется на войне, удивляться не приходится.
Война как работа
Во всех современных обществах работа — ключевая категория социальной деятельности. То, что делают люди, упорядочивается в мире целей, которые в большинстве случаев ставятся не ими самими, а другой стороной: начальниками, уставом учреждения, предприятия, группы и т. д. Внутри разделяющих работу и ответственность взаимозависимостей деятельности отдельные по определению несут только частную ответственность, а именно только за ту долю общего процесса, в которую они что-то внесли. Но именно в этом находится обоснование того, что могут высвободиться композиции готовностей к действию и действий самого разного рода. Как из пилотов «Люфтганзы» или из резервистов-полицейских получались люди, убивавшие мирных граждан, так из компаний гражданской авиации, изготовителей печей или университетских кафедр получались патологические организации, способствовавшие массовым убийствам. Общественные функциональные взаимозависимости и учреждения являются накопителями потенциалов [993], и это верно особенно тогда, когда они находятся в войне. В случае мобилизации и особенно в процессе тотальной войны учреждения, предприятия и организации, которые в мирное время совершенно спокойно работают над своими разнообразными задачами, являются «важными с военной точки зрения», потому что могут легко перенастроить свои потенциалы. Случаи в истории, когда перековывали мечи на орала, встречаются гораздо реже тех, когда из «Фольксвагенов» делали армейские внедорожники. Но это показывает только то, что как раз современные, основанные на разделении труда, частной ответственности и инструментальном сознании взаимозависимости деятельности могут обслуживать и принимать любую мыслимую цель.
Так, Уте Даниэль и Юрген Ройлеке при рассмотрении коллекции немецких писем с Восточного фронта Второй мировой войны продвигают тезис Йенса Эбертса о том, что, по-видимому, «как будто война, поскольку она могла быть выражена ценностями из мира труда мирного времени (прилежание, терпение, выдержка, долг, повиновение, подчинение и т. д.), именно так и воспринималась. На фронте и при акциях зондеркоманд изменилось лишь содержание «работы», а не отношение к «работе» и к ее организации. В этом отношении солдат стал «работником войны» [994]. Такое понимание задач войны в форме работы показывает и письмо из Вьетнама, в котором капитан морской пехоты обосновывал матери причины продления срока своей службы и подробнее объяснял почетную и ответственную задачу ведения убийственной работы: «Здесь есть работа, которую необходимо делать. Почти ежедневно приходится принимать решения, затрагивающие сознательность. Мой опыт неоценим. Эта работа требует сознательных людей. Группе людей, выполняющих эту работу, нужен сознательный руководитель. За последние три недели мы убили более 1500 человек в ходе одной-единственной операции. Это показывает ответственность. Мама, я буду здесь нужен» [995].
Именно поэтому не потребовалось никакой глубокой психической перестройки, а также самопреодоления или социализации для убийства во время войны: тогда всего лишь сместилась взаимозависимость, в которой делают то, что делают и без того. Для солдат, которые по определению в этой новой взаимозависимости должны делать только то, чему их учили, совсем ничего не изменилось, кроме того, что это стало всерьез. Переход от тренировки и упражнения к применению, как это уже видно на многих примерах, будет нередко переживаться с удивлением, страхом, но в то же время с воодушевлением и восхищением. Но ни в коем случае не изменяется определение того, что необходимо делать и зачем люди здесь находятся.
То, что война, прежде всего, работа, и оценивается именно так, выражается, впрочем, не только через упомянутую рабочую гордость и описание того, что было достигнуто, но и через признание «хорошей» работы соответствующего противника на войне: в наших протоколах подслушивания, например, высказывалось, что солдаты Красной Армии, совершенно независимо от пропагандистского образа «большевистского недочеловека», с точки зрения признания ремесла считались хорошими солдатами; точно так же воспринимались и немецкие солдаты с точки зрения своих противников [996]. Впрочем, взаимное восприятие форматировалось и культурными стереотипами. Так, красноармейцы хотя и были для немцев очень храбрыми бойцами и мастерами импровизации, но их жестокость и презрение к смерти иногда вызывало у них непонимание, и тогда они возвращались к культурным стереотипам «русских», чтобы объяснить такое поведение [997]. Так как японские солдаты чрезвычайно жестоко обращались с пленными, у американцев создалось восприятие, в соответствии с которым «джапс» все больше рассматривались как противники-нелюди. И их поведение в других отношениях казалось американским «джи-ай» совершенно непонятным: то, что они, например, убивали своих раненых, или отпущенных американцами военнопленных, или то, что потерпевшие кораблекрушение японцы стремились уплыть от своих спасителей- американцев, приводило к радикализованному восприятию, основанному на имевшихся и систематически расширявшихся культурных стереотипах, до тех пор, пока противник не стал представляться только как «джапс», или «японские обезьяны». Примечательно, что «крауты», то есть немецкие солдаты, не были низведены до уровня животных в оптике американских солдат [998].
Группа
Универсальность восприятия войны солдатами, таким образом, прерывается культурой. Не все солдаты в глазах всех солдат одинаковы: различия, отражающие также жизнь в мирное время, во время войны не выделяются. Нечто иное отличает войну от мира, но не одну войну от другой, и это — момент товарищества и чрезвычайно важной роли группы, без учета которой поведение отдельного солдата во время войны совершенно непонятно. Солдаты никогда не действуют одни, даже если они в качестве снайперов или летчиков-истребителей выполняют действие в одиночку. Они — часть группы, которая собирается вместе до и после боя. Так, уже упомянутая работа Самуэля Стоуффера [999], опубликованная в 1948 году, приходит к заключению, что роль группы для поведения отдельных солдат намного важнее идеологических убеждений, политических взглядов или мотивов личной мести [1000].
Это положение действительно не только для американской армии. Как раз для Вермахта Шиле и Яновитц [1001] подчеркивают, что его боеспособность сводилась, по существу, не к национал-социалистическим убеждениям, а к удовлетворению личных потребностей в рамках групповых отношений. Более того, то, что этому аспекту особенно способствовала организационная структура Вермахта с ее современным менеджментом и техникой управления персоналом [1002]. Социальный ближний мир солдата был решающим для того, что он воспринимал от войны, как он ее оценивал и по каким параметрам он выстраивал и оценивал свои собственные поступки. Каждый член группы рассматривает себя так, как ему думается, как если бы группа смотрела на него. 14 это дает, как Ирвинг Гофман приходит к выводу в своей работе по «Стигме», сильнейший мотив вести себя в соответствии с группой [1003]. На войне солдат на неопределенное время и чрезвычайных условиях — часть группы, которую он сначала не может ни покинуть, ни составить ее по своим предпочтениям. В отличие от гражданской жизни он не может решить, с кем ему быть вместе. Но как раз безальтернативность группы, к которой он принадлежит и образующим элементом которой является, делает ее, притом в экзистенциальных условиях боевой обстановки, решающей нормативной и практической инстанцией.
Если, например, в американских письмах с вьетнамской войны часто говорилось: «Я не знаю, почему я здесь. Ты не знаешь, почему ты здесь. Но потому что мы оба здесь, мы можем попытаться сделать хорошую работу и постараться отдать все самое лучшее, чтобы остаться в живых» [1004], то это подчеркивает, что для того, что происходит, думается и решается, товарищеская группа имеет гораздо большее значение, чем мировоззрения, убеждения или даже исторические миссии, образующие внешние зависимости, обосновывающие войну. Внутренняя сторона войны, такая, какой она представляется солдатам, напротив, является стороной группы. Это заметил и ветеран вьетнамской войны Майкл Бернхард, отказавшийся принять участие в истреблении жителей в Ми-Лаи, и поэтому ставший отверженным: «Считается только то, что люди думают о тебе здесь и сейчас. Важно только одно, кем считают тебя люди из твоего непосредственного окружения. (…) Эта группа людей (…) была целым миром. То, что они считали правильным — было правильно. А то, что они считали ложным — было ложью» [1005].