А немецкий солдат Вили Петер Резе сформулировал это так: «Как зимнее обмундирование в конечном счете закрывает все, оставляя свободными только глаза, так и солдатчина оставляет лишь небольшое пространство для индивидуальных черт. Мы были униформированы. Не только не мыты, не бриты, завшивлены и больны, но и духовно опустившиеся, представляющие собой не более чем сумму из крови, кишок и костей. Наше товарищество возникло из вынужденной зависимости друг от друга, совместного проживания на теснейшем пространстве. Наш юмор рожден из злорадства, юмора висельников, сатиры, непристойностей, язвительности, злобных насмешек и игры с покойниками, разбрызганных мозгов, вшей, гноя и экскрементов, духовного Ничто. (…) У нас не было веры, которая нас несла, а вся философия служила только для того, чтобы более сносно смотреть на участь. То, что мы были солдатами, хватало для оправдания преступлений и разложения и было достаточно для основы существования в аду (…). Это не зависело от нас, не зависело от голода, мороза, тифа, поноса, обморожений, калек и убитых, разрушенных деревень, разграбленных городов, свободы и мира. Это меньше всего зависело от отдельного человека. Мы могли беспечно умереть» [1006]. То, что звучит в словах Вилли Петера Резе, который, впрочем, немного позже на самом деле пришел к гибели, является дальнейшей универсалией войны: безразличием причин [1007].
Идеология
Крупнейшая тема литературной и кинематографической обработки войны — от Эрих Марии Ремарка, Эрнста Юнгера до Фрэнсиса Форда Копполы с его «Апокалипсисом сегодня» — несоответствие идеологических и «великих» целей войны. И на самом деле: вплоть до регулярно сокращающейся исчезающе малой группы настоящих «воителей за мировоззрение» центральным признаком солдата является неясность и равнодушие по отношению к причинам своего положения. Это относится не только к состоянию распада, каким его описывает Вили Резе. Даже если бои успешны, победа близка, то на переднем плане восприятия — только что совершенное «подбитие», взятая деревня, а не что-то вроде абстрактного «захвата восточного пространства» или «защиты от большевистской» или, по обстоятельствам, от «желтой опасности». Что-то вроде этого, как говорилось, образует закулисы войны и связанных с ней боевых действий, но лишь редко — конкретный мотив для оценок и действий отдельных солдат в ситуациях, где они как раз и находятся [1008]. Это проходит через весь XX век. Психосоциальной сигнатурой опыта Первой мировой войны было лишение иллюзий относительно того, что под «стальной бурей» в окопах позиционной войны не осталось ничего от героического и идеологического. Этот основной опыт бессмысленности войны снова и снова выносили и американские солдаты из Кореи, Вьетнама и Ирака, а немецкие — из Афганистана, но теперь еще больше усиленный за счет растущей абстрактности причин: «Почему в дальней стране необходимо воевать за свободу тех, к кому питаешь отвращение? Зачем защищать людей и участки территории, к которым с личной точки зрения не имеешь никакого отношения?»
Из опыта вьетнамской войны один сержант так объяснял этот опыт своему другу: «Понятно, американцы гибнут, и я бы не унизил ни одного, кто служит «с гордой самоотверженностью» и верой. Пусть это к какому-нибудь времени даже не окажется полностью абсурдной идеей. Но навязанное извне наступление, коррупция, и потом неуважение, которое развивалось между людьми и группами, — все это говорит глумливыми «благородными» словами, которые будут использоваться для оправдания этой войны. Это наказывает фальшивый энтузиазм ложью, с которой эти слова будут произноситься. Теперь это война выживания» [1009].
А сегодня капитан 373-го парашютно-десантного батальона в Кундузе рассказывает: «В начале мы еще хотели чего-то добиться, может быть, ото-брать у противника часть территории. Но после смерти моих людей мы иногда спрашиваем себя, а стоит ли это делать. Зачем рисковать нашей жизнью, если талибы вернутся сразу же, как только мы уйдем? Мы боремся за нашу жизнь и за нашу задачу, если она еще вообще существует. В конечном счете мы здесь в Кундузе воюем прежде всего за собственное выживание» [1010]. Нередко в таких свидетельствах опыта войны выявляется большое сходство и согласованность. Так и основатель многочисленных проектов по сбору и обработке военных писем Эндрю Кэрролл [1011] говорит, что при сравнительном рассмотрении русских, итальянских и немецких военных писем времен Второй мировой войны его удивили не их различия, а сходства с письмами американских солдат.
Опыт бессмысленности солдаты Вермахта приобрели не столько в начале войны, сколько позднее. За краткими победоносными кампаниями следовали длительные паузы отдыха, и многие ожидали для себя лично что-нибудь от захватнической войны, которую они вели [1012]. С осени 1941 года бои с переменным успехом и нарастающей нагрузкой на самом деле отставили на второй план «мировоззренческие» причины и мотивы, и их все больше перевешивало чувство предоставленности гетерономному происходящему, с которым никто лично не мог ничего поделать больше того, что его собственная жизнь зависела от него. Все социологические исследования по Второй мировой войне, во всяком случае, подчеркивают незначительную роль, которую играют идеология и абстрактные убеждения в практике войны. Группа, тех-ника, пространство и время образуют параметры, по которым ориентируются солдаты и которые для них важны. В этом доминировании ближнего мира различается то, что солдаты делают только в своем экзистенциальном измерении, от того, что постоянно делают люди в современном обществе, когда пытаются выполнить задачу, поставленную перед ними. И когда кто-то работает на энергетический концерн, страховую компанию или химическое предприятие, «капитализм» при решении задач этого человека не играет никакой роли, а когда полицейский регистрирует нарушение правил дорожного движения или когда судебный исполнитель отдает распоряжение на изъятие плазменного телевизора, они не думают при этом о сохранении «свободного демократического законопорядка» — они только решают поставленную перед ними задачу, для которой и находятся на своем месте. Солдаты на войне решают свои задачи применением насилия, и это единственное, чем их деятельность системно отличается от деятельности рабочих, служащих и чиновников. И она дает результаты, отличные от гражданской деятельности: убитых и разрушения.
Военные ценности
Насколько социальный ближний мир, современный трудовой моральный облик и восхищение техникой на самом деле создают что-то вроде типа «универсального солдата», настолько же имеются очень специфические взгляды на войну и насилие. В формировании военных относительных рамок заметно отражение как времени, так и национальной специфики. Типичное для времени, прежде всего, выясняется в том, что такие понятия, как честь, твердость, жертвенность, например, в Бундесвере XXI века имеют совершенно другую ценность, чем в Вермахте [1013]. И в Первую мировую войну в немецких армиях ценности вроде исполнения долга, по крайней мере вне бюргерства, еще не имели такого все превосходящего значения, как во время Второй мировой войны [1014]. Хотя переходы были размыты, времена кайзеровской империи, Веймарской республики, Третьего рейха и Федеративной республики характеризуются присущими только им ценностями.
Еще больше различия в сравнении с другими странами, как показывает взгляд на национал-социалистическую Германию, фашистскую Италию и императорскую Японию. В относительных рамках немецких солдат храбрость, подчинение, исполнение долга и твердость, как было показано, играли цен-тральную роль. Они имели решающее значение для восприятия и оценки действий солдат [1015]. Эти относительные рамки, оправдавшие себя еще в мирное время, на удивление, оставались стабильными в течение всей войны. Исходя из этого ядра ценностей, естественно, возникали различные конструкции относительно смысла борьбы. Убежденный нацист смотрел на него иначе, чем бывший коммунист, пятидесятидвухлетний генерал, возможно, иначе, чем двадцатидвухлетний лейтенант. Но в их основном понимании военной службы они все же оставались едины. И в бою вряд ли играло роль то, как конкретно были сформированы военные ценности, если солдаты признавали их ядро в качестве основы для оценки и действия. Храбрость оставалась храбростью, независимо от того, проявлялась она ради установления в Европе национал- социалистического нового порядка или для сохранения чести Вермахта. Так, в своей солдатской этике вряд ли могли провести между собой различие награжденные высокими наградами командиры батальонов Аксель фон дем Бусше и Отто Эрнст Ремер, хотя первый был видной фигурой в Сопротивлении, а второй — в качестве командира охранного батальона Берлина — участвовал в его подавлении.
Последствия имевшегося положительного канона военных ценностей были велики: Вермахт и война, которую он вел, даже тогда не ставились под вопрос, когда стало ясно, что война уже проиграна, или когда преступления вызывали возмущение. Представление о том, что, будучи солдатом, должно исполнять свой долг при любых обстоятельствах, настолько твердо укоренилось в относительных рамках, что вызывало сомнения только при непосредственной смертельной угрозе или при полном военном поражении. Предписанные нормами действия могли наткнуться на ограничения только там, где развалилась система Вермахта или собственная смерть уже не имела какого-либо понятного смысла. Жертва сама по себе тоже не была частью классической системы военных ценностей, и нацистское руководство в течение войны безуспешно пыталось в этом что-либо изменить.
Естественно, были социобиографические влияния на оценки войны. Но количественно они едва ли имели вес и на практике тоже выравнивались точно так же, как и социальные среды. Во всяком случае, в прочных ядрах прежних католических и социалистических социальных сред канон военных ценностей находил меньше отзыва [1016]. Сильнее было влияние военных формирований. Для солдата отборных войск засчитывался поступок. Он должен был доказывать храбрость и твердость в бою, а не только говорить о них. Виды вооруженных сил и рода войск тоже формировали специфическую идентификацию, которую сильно характеризовали конкретные события и переживания. Топос борьбы до последнего, например, поэтому едва ли мог совсем по-разному интерпретироваться пехотинцем, летчиком-истребителем или подводником.