Но товарищ не только обобществляется по своей или против своей воли и лишается автономии, в то же время он кое-что получает взамен, а именно принадлежность к обществу, надежность, опору, признание. К тому же группа товарищей предлагает разгрузку от будничных обязательств гражданской жизни. Именно в этом усматривает будущий эмигрант и решительный противник режима Себастьян Хаффнер нечто в высшей степени подстрекательское с точки зрения психологии: «Товарищество (…) полностью устраняет чувство самостоятельной ответственности. Человек, живущий в товариществе, избавлен от всякой заботы о существовании, всякой жестокости борьбы за жизнь. (…) Ему не надо ни о чем заботиться. На него теперь распространяется не жестокий закон «каждый за себя», а великодушно-мягкий «все за одного» (…). Один пафос смерти позволяет и выносит такое неслыханное освобождение от ответственности за жизнь» [45].
Эта взаимозависимость нагрузок и разгрузок, связанных с социальной общественной формой «товарищество», Томас Кюне описал в своем обширном труде. В особенности роль, которая в социализме отводилась таким категориям, как общество и товарищество, приводила к существенной переоценке коллективизма и недооценке индивидуума: «Товарищество ввело теперь культуру стыда, в которой мышление чувства и действия в категориях индивидуального управления жизнью и личной ответственности заменялись диктатом морали, позволявшей лишь то, что годилось только для физического существования, социальной жизни и престижа собственной группы» [46]. Товарищество, рассматриваемое таким образом, значит не только максимальную концентрацию социальных обязательств, но и освобождение от всего того, что имеет значение в остальном мире. Им не только в чрезвычайно высокой мере определяются солдатские относительные рамки, но и солдатская практика во время войны. Здесь товарищество уже является не нагружающей и разгружаю-щей формой обобществления, а буквально единицей выживания, образуя при этом связующие силы, которые при нормальных условиях обобществления никогда бы не стали столь крепкими. Опять же это не специфично для национал-социализма — в своем крупном труде «American Soldier» Эдвард А. Шиле и Моррис Яновитц подчеркивают, какую центральную роль играет товарищеская группа как первичная организационная и оценочная единица во время войны для каждого ее члена [47]. Она дает гораздо больше ориентиров, чем любое мировоззрение и идеология, являясь для многих лучшим эмоциональным пристанищем, чем дома семья, которая не может разделять и понимать мир солдатского опыта и поэтому не может его понять. Поэтому товарищество — ни в коем случае не только светлый солдатский миф, но и социальное место, которое становится важнее любого другого. По этой причине во время Второй мировой войны бывало так, что солдаты добровольно возвращались на фронт, потому что там в глубоком психологическом смысле они чувствовали себя дома. «Я был счастлив, — писал молодой солдат Вермахта Вили Петер Реезе, опубликовавший во время отпуска в начале 1944 года 140-страничные заметки «Исповедь с великой войны», — посреди России я почувствовал себя наконец снова дома. Здесь была родина, только в этом мире, с его страхами и скромными радостями было хорошо» [48].
Ситуации
В Принстонском университете в 1973 году был проведен примечательный эксперимент. Ряд студентов теологии получил задание подготовить короткий до-клад о подобии доброму самаритянину. Разработанный доклад каждый в от-дельности должен был затем сдать по особому вызову в определенном здании на территории кампуса, где он потом должен быть записан для радиопередачи. Когда студенты по одному ждали вызова для сдачи доклада, вдруг кто-то неожиданно врывался и говорил: «О, вы еще здесь? Вам давно уже надо быть там! Может быть, ассистент еще ждет, идите быстрее!» Испытуемый студент поспешно уходил. В тот самый момент у двери искомого университетского здания оказывался, по-видимому, совершенно беспомощный человек, который, закрыв глаза, кашляя, валился на землю. В здание невозможно было войти, не заметив этого человека, явно находившегося в сложной ситуации. Как на нее реагировали подходившие теологи? Результат был неожиданным. Только 16 из 40 испытуемых попытались что-то сделать для кажущегося беспомощным человека, остальные пробежали, не останавливаясь, к своей цели. Особенно смущало то, что во время последующего обсуждения происшествия с отдельными семинаристами выяснилось, что многие из тех, кто не помог оказавшемуся в беспомощном состоянии, «даже не заметили, что кому-то требуется помощь, хотя они об него практически споткнулись» [49].
Этот эксперимент говорит о том, что люди сначала должны нечто воспринять, прежде чем что-то сделать. Если кто-то очень сосредоточенно над чем-то работает, то у него просто многое вытесняется из восприятия — все то, что не имеет отношения к выполнению задачи. Эта фокусировка не имеет отношения к вопросам морали, она относится к необходимой и почти всегда активной экономии действий, пытающейся избежать лишнего. Другие эксперименты показали, что решение оказать помощь очень сильно зависит от того, кто нуждается в помощи. Привлекательным людям помогают чаще, чем неприятным. Людям, которые по своим внешним примечательным чертам со-ответствуют «социальной группе», к которой причисляет себя потенциальный помогающий, помогут скорее, чем тем, которых причисляют к чуждой группе. Лицам, которые стали сами причиной своего беспомощного состояния, как, например, пьяным, помогают реже, чем людям, невольно оказавшимся в труд-ном положении [50].
Все это показывает, что взаимозависимость между установками и действиями гораздо слабее, чем мы обычно считаем. Кроме того, между тем, что люди думают о себе — о своей морали, убеждениях, твердости своего поведения — и тем, что они делают фактически, существует огромное различие. В конкретных ситуациях, требующих решений и действий, к тому же решающими являются факторы, совершенно не имеющие ничего общего с этическими побуждениями и моральными убеждениями. А именно в этом случае речь идет о достижении цели или выполнении задачи, и при этом преимущественно о вопросе, как более эффективно выполнить данную задачу или лучше достичь указанной цели.
В случае с упомянутыми теологами речь шла не о том, как они игнорировали беспомощного человека, а о скорости, с которой они должны были принять решение, чтобы выполнить свою задачу. По словам американских психологов Джона Дарлея и С. Дэниела Бэтсона, проводивших эксперимент, «кто не торопился, останавливался по обстоятельствам и пытался помочь другому человеку. Кто спешил, пробегал мимо, даже если он торопился, чтобы говорить о схожести с добрым самаритянином» [51].
Необязательно быть антисемитом, чтобы убивать евреев, и необязательно быть альтруистом, чтобы их спасать. Для того и другого вполне достаточно находиться в социальной ситуации, в которой представляется требуемым то или другое. Впрочем, если уж соответствующее решение принято и воплощено в действие, все остальное происходит в соответствии с прецедентной зависимостью: с участием в первом массовом расстреле растет вероятность, что человек примет участие и во втором, третьем и т. д.; с решением оказать помощь возрастает вероятность, что и в последующей ситуации он тоже поможет.
Личное предрасположение
Естественно, не все, что люди воспринимают и делают, сводится к разноуровневым внешним ориентирам. Само собой разумеется, отдельные личности привносят различные манеры восприятия, социализированные оценочные матрицы, специфический для возраста опыт и особые способности, слабости и предпочтения в ситуации, которые они дешифруют и в которых они должны действовать. В этом смысле социальные ситуации всегда образуют структуры возможности, которые могут использоваться и распространяться на различных уровнях свободы. Затем, фактически от личности зависит, и определенно это так, что условия власти, определявшие единственный выбор в концентрационных лагерях или при массовых расстрелах, скорее подходили готовым к совершению насилия эсэсовцам, служащим резервной полиции или солдатам Вермахта, предоставляя возможность удовлетворения их садистских потребностей или только любопытства, в то время как у чувствительных и чуждых насилию личностей вызывали отвращение. То есть имеется различие в том, кто с какими личностными качествами и с какой ситуацией сталкивается. Но не надо переоценивать значение этих различий. Как показывают Холокост и национал-социалистическая война, преимущественное большинство гражданских лиц и солдат, соответственно эсэсовцев и полицейских, вело себя за пределами нормы, проявляло готовность к насилию и бесчеловечности, если казалось, что ситуация этому способствует, настоятельно предлагает или этого требует, и лишь исчезающее меньшинство противостояло насилию и было настроено просоциально. Поскольку именно такое поведение по масштабам того времени считалось отклонением, а бесчеловечные действия — соответствующими норме, со всей взаимосвязью событий Третьего рейха и исходящего от него насилия мы имеем гигантский реальный эксперимент, на что способны психически нормальные и в своем представлении хорошие люди, если они внутри своих относительных рамок считают кое-что допустимым, имеющим смысл или правильным. Доля по своим психическим качествам лично склонных к насилию, обособлению и эксцессам людей составляла здесь, как и при всех других общественных условиях, тоже приблизительно от пяти до десяти процентов.
С точки зрения психологии, жители национал-социалистической Германии были такими же нормальными, как и люди любого другого общества того времени. И спектр преступников соответствовал нормальному спектру достаточно точно; ни одна группа лиц не показывала себя имеющей иммунитет от соблазнов «безнаказанной бесчеловечности» (Гюнтер Андерс). Этот реальный эксперимент не низводит значение личностных различий до нуля, он придает им лишь сравнительно небольшую, часто даже незаметную значимость.