— Далеко собираешься?
— Да вот в ихний, в Верстовский край, раз уже мы полностью с ними объединились.
— Белых не боишься? — спросил Мещеряков. — Их там у нас поболее нынче, чем в других местностях, блуждает.
— А я — с инструментом. Плотник. Топор да рубанок — кто на меня подумает, будто я — от главного штаба? И в действительности тоже школы буду ремонтировать.
— Один — много ли сделаешь?
— Почто один? Инструмент — для собственной работы, мандат — для организации всеобщей. А что ты еще-то мне можешь для этой цели дать, товарищ главный штаб? Все одно ведь — ничего больше?!
Вместо ответа Брусенков кивнул на книги, заполнившие комнату:
— Конфискацию книжек закончили?
— Ни в одном частном владении более десяти книг не оставили.
Учитель встал, погладил на подоконнике книги:
— Богатство! Только божественного слишком много, а для обучения детей почти ничего нет!
Брусенков тоже внимательно осмотрел книги.
— Глядите — ненужное всякое, против народу направленное, чтобы к народу не шло вовсе! Когда будет какое затруднение самим решить — принесите книгу мне. Не стесняйтесь, если я шибко буду занят важными какими делами. Найдем время — поглядим. Списки учителей и школ составлены? Полностью? Наличные и потребные?
— Полностью! — кивнул учитель и развернул длинный список, лежавший перед ним трубочкой.
— Сельские отделы народного образования организованы? На местах?
— Этого еще нету. Но — будут.
— Решение первого нашего съезда в части народного образования чтобы висело у вас на стенке! На видном месте, с чистописанием.
— А оно и висит, товарищ Брусенков, — сказал завотделом. — Надо лишь глядеть хорошенче. — И кивнул в простенок.
Там и в самом деле висело тщательно переписанное решение первого съезда:
«Образование прежде всего необходимо русскому народу. Это самая важная потребность населения, которую может удовлетворить только народная власть Советов. Впредь же, до полного восстановления Советской власти, съезд считает необходимым:
— открыть школы грамоты, где есть помещения и обучающие;
— требовать от обучающих плодотворной работы, направленной к воспитанию детей, будущих граждан и будущих культурно-развитых работников.
О смысле внешкольной культурно-просветительной работы:
а) устроить, где возможно, отделения добровольного общества „Саморазвитие“;
б) проводить, где возможно, беседы по общественно-политическим вопросам и по текущему моменту;
в) воспретить продажу без разрешения учебных пособий — бумаги, карандашей, чернил и пр.;
г) все штрафы, взимаемые от самогонщиков, передавать отделу народного образования».
К этой бумаге подошла Тася Черненко, стала ее читать. И Мещеряков тоже прочел все внимательно. Потом спросил:
— А золота вам не надо, товарищи? Может, пригодится вам?
— О чем это ты? Какое еще золото? — спросил Брусенков.
— Обыкновенное! Золотое! — ответил Мещеряков. — Мои ребята в Знаменской конфисковали серок семь тысяч. Да еще игрушки всякие поделаны тоже золотые. Вот-вот в Соленую Падь должен доставить все добро мой эскадрон.
— Не-ет, — махнул рукой учитель. — Зачем нам золото? Что мы с ним будем делать?
Прощаясь, Мещеряков пожал руку учителю, приняв сначал стойку «смирно», потом улыбнулся ему:
— Учителей я вам из армии освобожу! Своим собственным приказом и освобожу, когда главный штаб это долго решает!
Брусенков сказал резко:
— Пошли. Пошли в финансовый отдел!
По пути Мещеряков засмеялся:
— Ладно учитель-то сделал батюшке проповедь! И по памяти сделал — всех помнит христианских учителей, даже которые до Христа еще были!
— Не совсем ясно говорил учитель… — ответила Тася Черненко, как будто даже не Мещерякову, а так, вообще ответила. — Не каждому понятно…
— Ну чего тут не понять-то? — удивился Мещеряков. — Он ведь что сказал? Что ложь всякая сама себя и губит. И — правильно! Взять хотя Колчака. Кто ему первый враг? Первый враг ему — Колчак! — И тут Мещеряков снова вспомнил о золоте, и, как только вошли в финансовый отдел, он тотчас спросил: Здравствуйте, товарищи! Золота не нужно вам?
Финансовый отдел помещался в комнате узкой и длинной, вдоль одной стены стояли деревянные и железные шкафы — такие же точно, как в помещении штаба армии, вдоль другой — плотно друг к другу прижались столы, за столами сидели финансовые работники. Четыре человека.
Трое вытаращили на Мещерякова глаза, четвертый, в блузе, с бородкой клинышком, в очках и небольшого росточка, стоя за столом, громко стукнул костяшками — положил на счеты какую-то длинную сумму, прижал пальцем строку на разлинованной и тоже длинной бумаге, и только после этого поднял голову. Часто-часто поморгал, будто что-то вспоминая, и спросил:
— А — много ли?
— Сорок семь тысяч. В империалах и в червонцах. Еще — барахлишко золотое.
— А-а-а… Сорок семь… У Коровкина в Знаменской конфискованное?
— У него! — подтвердил Мещеряков. — Ты скажи, и здесь известно уже, оказывается, дело! А мы не слишком и рассказывали о конфискации!
— Когда привезете золото?
— Ну, не сегодня, так завтра.
— Богатство! Большое!
— Ну, еще бы не большое!
— С охраной везете?
— Эскадрон сопровождает!
— Кому здесь сдадите? В Соленой Пади?
— Хотя бы тебе. В отдел.
— Нет, нам не надо… — И небольшой человек у окна снова пощелкал костяшками, после этого отнял палец от длинной ведомости.
— Как это не надо? А может, пригодится?
— Не надо!
— Так вы же контрибуции деньгами делаете!
— Делаем. Керенками. Керенские билеты двадцати и сорока рублей достоинством у нас ходят. Мы на белой территории для этой цели кассы экспроприируем.
— А золото и ни к чему?
— Обсуждали вопрос. Вот с товарищем Брусенковым и обсуждали. Не имеется смысла. Не получается.
— Не получаться тоже может по-всякому.
— А вот как не получается: если мы не можем со всяким и повседневно расплачиваться золотом, то и не надо начинать. Иначе бумажный билет потеряет силу. Получится инфляция. — Завотделом выговорил это слово громко, со значением, посмотрел на Мещерякова и еще сказал: — А вслед за тем необеспеченным деньгам будет уже полная аннуляция! Верно я говорю? — И завотделом хитро так на Мещерякова поглядел.
Мещеряков подумал…
— Ты, товарищ завотделом, с деньгами давно сталкиваешься?
— А всю жизнь! Вот с таких лет! — ответил финансист и показал рукой у пояса. Совсем у него низко получилось. — Мальчиком был при лавочке, после бухгалтером Кредитного товарищества. Много слишком я их перевидел! Помыслил о них.
— А что же помыслил?
Завотделом подошел к Мещерякову, снова и часто-часто поморгал на него:
— Вот вы воюете. Люди — с людьми. А воевать надо всем против денег. Когда такую войну сделать в свою пользу — наступит справедливость. Раньше нет!
Мещеряков стоял посреди комнаты, засунув руки в карманы, и смотрел на маленького финансиста. И тот, на минуту примолкнув, тоже разглядывал главнокомандующего, а потом стал говорить дальше:
— Жизнь начинаем новую, только один ее начинает с двадцати рублей, другой — с двадцати тысяч. Человека можно убить, осудить, деньги его не убьешь: он их скроет, на другие обменяет — все успеет. Скончается — сыну передаст. В земле схоронит — другой, совсем нечаянный человек найдет клад и тут же станет уже не за себя — за прежнего владетеля жить с деньгами. Как же понять? Чтобы денег было у всех ровно и не более того, сколько в действительности необходимо человеку? В Панковской волости еще до присоединения к нам подумали. Сделали так…
— Ты вот что, — перебил финансиста Брусенков. — Ты скажи главному о реквизициях, о конфискациях, о контрибуциях — ему военными его силами всем таким приходится заниматься, — и пусть он знает, какой на это существует у нас порядок!
— Законность такая: конфискуйте, но за присвоение — расстрел. Делайте исключительно и только через комиссию. Что еще? Бывшему владельцу имущества от лица комиссии выдается расписка. Кончатся военные действия — многим оплатим обратно. Кроме злостных. Что еще? Расписки эти считаются совершенно как облигации займа. Нужно сказать: белые, у кого находят подобные облигации, тут же жестоко расстреливают. Деньги находят — ничего, за облигации абсолютно не щадят. И население, когда видит быстрое приближение белых, истребляет наш заем. Так что оплачивать его придется далеко не полностью.
— Правильно! — подтвердил Брусенков и еще сказал: — Он у нас, наш товарищ финотдел, дело знает, ничего не скажешь, только вот…
Мещеряков сел на стул, вынул из кармана гимнастерки трубку.
— Пускай разговаривает!
И завотделом, глянув на Брусенкова даже чуть насмешливо, продолжил про Панковскую волость:
— Начали они — в город сделали налет, захватили банк. А в банке денег не оказалось — белые вывезли. Захвачены были карандаши, бумага и две самопишущие машины…
Окна финотдела выходили во двор бывшей кузодеевской торговли: бревенчатая стена амбара замыкала двор с противоположной стороны, сбоку был огород с невысокой городьбой, в огороде — беседка. Садовая беседка — и в огороде. Смешно! Но так, значит, нравилось бывшему владельцу второй гильдии купцу Кузодееву.
Замечая все это, Мещеряков ничуть не терял интереса к рассказу. Пригляделся — моргает завфинотделом, оказывается, будто и не зря — умно моргает.
— И сделали тогда панковские свои собственные мучные рубли, — продолжал финансист и небольшими ручками показал этот рубль. — На керенском, на романовском выпуске — это им уже абсолютно все равно — рубли погасили, пуды поставили. Обеспечили подобное денежное наличие действительным запасом зерна в общественных магазинах. Но послушайте: опять богатый как имел больше хлеба, так и остался богаче других. Тогда они что поняли: муки запаса нет ни у кого. Мука сама по себе уже не хранится, а у кого все-таки был запас — они знали, произвели конфискацию. Конфисковали также и мельницы и стали молоть исключительно и только на мучные рубли. Стал мучной рубль подлинной ценностью. И чтобы увеличить ему обращение, они соль с завода на него исключительно и только отпускали. После всю наличную торговлю на него же перевели. И никто мучных рублей мешками уже иметь не мог, все крайне бережно к нему относились.