— Ишь ты, — сказал Мещеряков, — ишь как ты нас бреешь! Чисто!
И опять, уже когда снова были в коридоре, Тася Черненко посмотрела на Мещерякова коротким, внимательным взглядом, который он, однако, тут же и поймал, сказала:
— Трудно подбирать работников! Очень трудно! И мало их. И те, которые есть, далеко не всегда сознательные…
В тон Тасе Черненко Мещеряков заметил:
— Ищут все нынче. Все и каждый. Не каждый знает, чего ищет…
— И ты? — спросила Тася, впервые обратившись к Мещерякову на «ты». — И ты ищешь, товарищ главнокомандующий?
— Мне просто, — ответил ей Мещеряков, — побить Колчака. И даже того понятнее — нынче же надо побить генерала Матковского. Все! Кому это не понятно?
Следующим был отдел агитации и информации.
Тут работники оказались налицо, и все они вместе с пришедшими расселись по столам, стульям и подоконникам, а Брусенков сказал Тасе Черненко, чтобы она читала документы, подготовленные отделом в последние дни…
Тася читала «Воззвание главного штаба ко всей трудовой интеллигенции».
— «На нашей общей обязанности лежит разрушить старый строй и создать новый, одеть голых, накормить голодных, обучить неученых, защитить несправедливо обиженных! — читала Тася. — Не верьте слухам, что мы грабители, что мы — тот „красный зверь“, о котором вопит Колчак, будучи сам с ног до головы в невинной человеческой крови. Когда сто человек голодных отнимают у одного богатого пищу — это не грабеж, а справедливость. И на этом пути социальной революции политический жернов эпохи перемолол уже многих кумиров. Из Временного правительства, до сих пор милого многим вашим сердцам, он сделал пылинки и атомы, которые ссыпались в мешки забвения. Рабочие и крестьяне побежали от этого политического Вавилона, как мопассановский герой от Эйфелевой башни.
Техническая мощь извращенной прессы сдавила крестьянину и рабочему мозги, и только интеллигенция пошла за ним, как за вифлеемской звездой.
Прежде многие из вас, интеллигенты, звали мужика делать революцию, но дядя Иван гнал вас палкой: „Молчите, крамольники!“ Но роли переменились, теперь Иван зовет вас: „Пойдемте делать революцию!“ — а многие интеллигенты его палкой: „Молчи, крамольник! Это не революция, а пугачевский бунт!“
Товарищи, трудовая интеллигенция! Чтобы наше восстание в действительности было не похожим на бунт, вы должны быть с нами. Смело несите знания нам, восставшим за добро и правду! Целость ваших жизней и имущества гарантирована нашими приказами, запрещающими разбой и самоуправство!»
Тася кончила читать, все замолчали, и тут Мещеряков заметил — все смотрят на него. И еще он подумал, будто все, что делается нынче в главном штабе во всех отделах, делается для него, происходит испытание ему… Когда бы Брусенков и все другие этого не хотели, так и начали бы показывать штаб с военного отдела, который для главнокомандующего всего важнее, в котором он понимает и разбирается… Нынче какая-то идет с ним игра. Недомолвка какая-то во всем, что происходит. И сейчас, нет чтобы читать Тасе Черненко и дальше — все смотрят на него, ждут, что скажет он. «Так и есть — испытание! Соображаю либо нет я в ихних делах… Или солдатишка серый — „ура-ура!“, а ни на что больше не способный!» — подумал Мещеряков. Спросил:
— Это кто же сочинил? — Обвел всех глазами, остановился на фигуре немолодого уже человека, который, сложив на груди руки, сидел на узком подоконнике, свешивая часть туловища за окно. — Ты?
— Я! — подтвердил человек с подоконника.
— Так это за тебя мы и голосовали в главном штабе? Тайным голосованием ставили тебя на должность? Пуговицы в ящики опускали?
— За меня…
— Ясно!
«Отгадал — правильно…» — вздохнул Мещеряков.
— Забыл — у тебя образование какое? — разговаривал между тем Брусенков с заведующим отделом.
— Систематическое — высшее начальное. А затем самообразование в книжной лавке.
— Дальше-то я уже знаю об тебе: двадцать годов приказчика в книжной лавке прошел. Двадцать годов! Это сказать, товарищи, так сколь университетов стоит? — Брусенков обернулся к Тасе Черненко, Мещерякова он миновал взглядом и весело так сказал: — И вот пошла эта служба впрок — гляди, как кроет! Правильно написано товарищем! Что непонятные слова — про звезду, про башню, про жернова — тоже правильно! Что она, интеллигенция, все понимает, что ли? Сроду нет! Когда понимала бы, то и нельзя было про нее написать, как здесь написано: то она Ивана звала на революцию, а тот не шел, а то Иван зовет ее не дозовется революцию делать! И тут разница большая — народ за несознательность винить хотя и нужно, но далеко не так, как интеллигенцию, поскольку она получила образование, и не для себя только, а должна отдавать его народу! И винить ее за это надо сильно и как можно больше. А еще говорить ей непонятные слова — она их любит, не может без их дня прожить!
И тут вдруг Мещеряков встал и пошел. Пошел в военный отдел. «Надо сделать — сейчас же встать и сейчас же идти. Идти одному, никого не дожидаясь!»
А встал даже раньше, чем так подумал.
В военный отдел быстро распахнул дверь — тотчас оценил обстановку.
Люди здесь были все побриты чисто — не иначе как утром нынче брились… Это значит — вчера знали о встрече с главнокомандующим. И столы по ранжиру стояли в отделе, и лампа керосиновая стояла на одном из столов — показывала, что люди тут и ночью работают, и, конечно, находилась лампа на столе у начальника.
— Здравствуйте, товарищи! — сказал Мещеряков громко.
Военный отдел — пять человек — встал, нестройно ответил на приветствие. Не по-военному ответил и не по-штатски. Ответил, замолчал. Чего-то ждали еще, не хватало им чего-то…
Вернее всего, не хватало Брусенкова. Они не думали, что Мещеряков явится к ним один — без сопровождения начальника главного штаба.
— Вольно! — весело так и насмешливо подал команду Мещеряков, потому что в команде этой не было необходимости — люди и так стояли «вольно», а не «смирно».
Потом на лицах сотрудников военного отдела исчезла растерянность, все враз вздохнули, и Мещеряков понял — позади него, в дверях, появился начальник главного штаба.
— Да ты проходи, проходи, товарищ Брусенков, — сказал он ему, оглянувшись. — Послушай о чем у нас тут пойдет разговор! Ты же член ведь нашей военной ставки!
И Брусенков шагнул с порога в комнату, а Мещеряков тотчас закрыл за ним дверь. В коридоре остались Довгаль, Тася Черненко. Им он сказал:
— А мы, товарищи, здесь враз и управимся! Ждать нас долго не придется!
Подошел к столу с лампой, спросил у полного, уже немолодого человека в гимнастерке:
— Заведуешь?
— Заведую! — ответил тот.
— Фамилия?
— Струков!
— В германскую кем служил, Струков? На каких фронтах? В каком чине, когда демобилизовался?
— Пехота. Был на Восточно-Прусском, после — на Юго-Западном. Прапор. Домой вернулся в октябре прошлого года.
Мещеряков спрашивал, Струков быстро и четко отвечал, не задумываясь.
— Какое это в данный момент имеет значение? — начал было перебивать разговор Брусенков. — Какое значение имеют твои вопросы, товарищ главнокомандующий?
А Мещеряков строго спрашивал и спрашивал дальше:
— В Луцком прорыве шестнадцатого года был?
— Случилось…
— Это какого же было числа, подожди, подожди?.. — проговорил Мещеряков, вспоминая. — Генерал Брусилов пошел в прорыв какого числа?
— А в мае, когда считать по старому календарю! — ответил Струков и начал вспоминать, как было дело, до тех пор, пока Мещеряков сам не перебил его:
— Коротко: для чего твой отдел существует?
Тут впервые Струков задумался. Посмотрел на Брусенкова…
— Ну, вот хотя бы мобилизация. Снабжение армии. Оружейные мастерские. Всё — наши вопросы… — стал отвечать наконец Струков.
— Для мобилизации в армии есть штаб. Для снабжения — отдел снабжения. В главном штабе Освобожденной территории есть отдел финансовый и конфискационные комиссии. Мне нынче показывали все это, чтобы я понял. Я и понял. Как надо разобрался. Не знаю только — зачем ты? И к тому же — по всем вопросам. Когда бы ты занимался, скажем, одной только мобилизацией, я бы и тебя тоже понял и распустил бы своих работников, которые мобилизацию проводят. А когда ты едва ли не всеми вопросами занимаешься — мне что же, весь свой штаб расформировывать, или как? Кроме разве что оперативного отдела да еще разведки? Или, может, и разведка мне тоже уже ненужная? — Это все Мещеряков сказал будто самому себе, но тут же снова и быстро обратился к Струкову:
— Ну, ладно! Мы в главном штабе делали протокол объединения, ты тот день был у товарища Крекотеня. Так мне товарищ Брусенков объяснил. В какой деревне был?
— В Тимаковой…
Мещеряков быстро расстегнул планшетку, вынул карту, показал пальцем:
— Вот она — Тимакова… Вот она — дорога на Соленую Падь. Обрисуй, пожалуйста, кратко военную обстановку: где наши части, где дислоцируется противник?
Струков начал вглядываться в карту, пересек тонкую линию дороги ногтем:
— Наши — тут… А вот тут — белые. Да я ведь вовсе и не с оперативной целью был. Был по делам мобилизации.
— Ну все равно, как военный отдел, интересовался же ты положением?
— Не успел. Спешил слишком.
— Это, конечно, может быть. Тогда давай коснемся здешнего положения. Надо же нам с чего-то общее дело начинать. Как ты находишь оборонительные работы под Соленой Падью? Признаешь хорошими?
Струков снова подтянул к себе карту и стал показывать, где и что сделано, какие выкопаны окопы, где, по его мнению, следовало бы еще копать. Мещеряков слушал внимательно. Поддакивал. А тогда и Струков спросил вдруг его:
— Мне тоже интересно — как ты дело находишь, товарищ главком?
— В какой части?
— Ну, хотя бы в части состояния армии? Общего состояния?
— Общее оно среднее. До хорошего далеко.
— Почему так?
— Выпивки много на позициях по сю пору. Разной. И самогонка, и бражка, и даже лавочная встречается. И бабы тоже разные шляются — свои, и чужие, и вовсе беженки. Служба связи не поставлена. Ну и еще могу перечислить…