— Сколь мы об этом говорим, никак не могу от тебя добиться — да что же он такого делает, Мещеряков, контрреволюционного?
— Еще до сражения или после он пойдет и сделает дело, от которого у тебя волос станет на голове, товарищ мой Довгаль… Запомни это. Пойдет он на разгон главного штаба.
— Этого не может быть!
— Как только узнает о нашем нынешнем совещании в избе Толи Стрельникова… Как только узнает, то и сделает с главным штабом.
— От кого узнает?
— От тебя, товарищ Довгаль! Ты будешь при нем не только комиссаром, но и друг ему.
Гасла желтая полоска на увале, становилась все более узкой, тусклой. А звезд нынче в небе не было, хотя закат был светлым — без облаков, без туманов. Задумался Довгаль. Сказал:
— Ты хотишь от меня обещания, Брусенков, чтобы я молчал бы перед Мещеряковым? Чтобы взамен твоего обещания я дал тебе свое?
Брусенков не ответил, Довгаль заговорил дальше:
— Не будет такого с моей стороны. Не может быть, и ты должен об этом знать. И помнить. Как покажет дело, так я и сделаю. Зря ни о чем говорить главкому не буду, потребуется — скажу все до единого слова.
Помолчали, и Довгаль снова стал вспоминать «Уроки прошлого»:
— Эх, Брусенков, Брусенков, помнишь ли ты, как там сказано: «Свободой должно обладать большинство, а не меньшинство, это ясно ребенку, но до сих пор неясно было всей истории человечества»?
— Про балерин тоже помнишь? — спросил Брусенков. — Там, в статье, говорится — оне львицы и требуют на себя миллионы за счет трудового народа.
— Помню.
— Я и велел про их сказать! Чтобы не откладывали, а в первую же газету напечатали… Как ты думаешь, Лука, где сейчас находится Петрович, куда держит свой путь? — вдруг спросил Брусенков.
— Вернее всего, в полк красных соколов. Вместе с товарищем Андраши.
— Нет! Вернее всего, он сейчас на пашенную избушку Звягинцевых держит путь.
— А что там — в избушке?
— Там нынче товарищ Мещеряков находится. И товарищ Жгун.
— Тебе-то откуда это известно, Брусенков?
— Известно…
Еще проехали молча какое-то время.
Горькая обида подкрадывалась к Довгалю. Горькое недоумение — почему главком с первого же шага пренебрег дисциплиной, не явился нынче на Сузунцевскую заимку? Он этой обиды не хотел, ни к чему она была. Он не имел на нее никакого права. Но она — была.
— А говорил ты нынче здорово, Лука, — сказал вдруг Брусенков. — Хотя я и не все слыхал, пришлось на собрание припоздниться, но ты все одно говорил здорово! Все тебя слушали и молчали, даже товарищ Петрович молчал. Даже он не взялся помимо тебя людям объяснять и призывать их. Я от него этого не ожидал — молчания. А может, он понял истину про твои и вообще про все слова… Все может быть. Он умный.
— Веришь ли, Брусенков, я к белогвардейцам ходил с речами, к белому казачеству — и то не переживал тот раз, как нынче пережил. Нет!.. А об чем должон был понять Петрович? Как это вообще понять твое замечание про слова, про их истину?
— Да просто — комиссар ты мой! Кто сильно, красиво и даже истинно излагает дело — хотя бы и борьбу за справедливость, и всю человеческую жизнь, — тот уже не делает. Делают другие.
Мещеряков и начальник штаба Жгун в это время и в самом деле были в звягинцевских пашенных избушках, почти на самой земельной грани между Соленой Падью и выселком Протяжным.
Под навесом, нарушая тишину темной ночи, хрупали кони разведвзвода, в избушке светила длинным языком свеча, за деревянным из неотесанных досок столом, склонившись над картой, сидел Жгун — худой, морщинистый, с рукою на перевязи. В углу, на топчане, на охапке сена и на шинели спал Мещеряков.
В головах — аккуратно сложенная гимнастерка, рядом — папаха, под ней, выглядывая наружу шнурком и рукоятью, лежал наган, еще рядом — портупея, трубка и бинокль.
В ногах — сапоги пятками вместе, носками врозь.
Мещеряков спал на спине в брюках галифе, в расстегнутой на всю грудь белой рубахе, свет тускло падал ему на светлый пушок груди, на лицо с разбросанными по лбу волосами и с короткими усиками над верхней приподнятой губой. Усики и во сне топорщились, если бы не они — главнокомандующий совсем похож был бы на мальчишку.
Дышал Мещеряков ровно, разметав обе руки, при каждом вздохе поблескивая планками расстегнутых подтяжек. Чуть слышно посапывал.
Посапывание прекратилось — Мещеряков повернулся со спины на бок.
Жгун поправил фитиль свечи, другой рукой, которая была у него на перевязи, потянул на себя карту.
— Ну вот, я и отдохнул сколько-то! — послышался голос, а когда Жгун оглянулся, голос раздавался уже из гимнастерки: Мещеряков натягивал ее через голову.
Потом появилось недоуменное лицо, и он сказал еще:
— Смотри-ка, а шея-то у меня болит! Вывернул я нынче шею, глядеть было слишком неловко!
— Где же это тебе пришлось, товарищ главнокомандующий? — спросил Жгун.
— Пришлось… Ну, ничего, поди-ка пройдет сама по себе? — Еще повертел головой. — А может, это уже к старости, а? Товарищ Жгун? Все может быть волос же из головы падает у меня. — Вздохнул. Взялся за сапоги, но раздумал их надевать и, подобрав босые ноги, обхватив колени руками, спросил: — Ну и как же? Все тобою продумано, товарищ Жгун? Окончательно, до тонкостей?
— Окончательно.
Тогда, быстро обувшись, Мещеряков тоже подошел к столу, тоже склонился над картой… Поглядев на нее, на Жгуна, на пламя свечи, сказал:
— Ну, теперь на свежую голову давай! — Указал на длинную, узкую бумажку.
На одной стороне этой бумаги было отпечатано объявление торгового склада сельскохозяйственных машин, нарисована сенокосилка с поднятыми вверх крупными пальцами ножа и жатка-самосброска с граблями, распущенными веером, а на другой — четким почерком, строчка к строчке, буква к букве, рукою Жгуна был написан приказ с задачей полкам 20-му, 22-му, 24-му и 26-му красных соколов разгромить противника по выходе его колонн из села Малышкин Яр.
Указывались в приказе: а) исходные позиции полков перед началом операции, б) взаимодействие во время боя, в) средства связи и сигнализации, г) дальнейшие действия в случае выполнения поставленной задачи.
Указывалось, что штаб армии и канцелярия остаются до конца операции в Соленой Пади, что о дальнейшем передвижении штаба будет сообщено особо.
Что службы тыла — лазарет, патронная лаборатория, пункт сбора пленных будут находиться в выселке Протяжном.
Что там же, в Протяжном, впредь до выхода на командный пункт для непосредственного руководства боем, будет и главнокомандующий армией Мещеряков.
Еще и еще раз долго и молча читал Мещеряков этот приказ, а потом, тоже молча и старательно, его подписал.
Жгун кивнул, положил подписанный приказ в карман френча, чуть сгибаясь под низким потолком, прошелся из конца в конец избушки, а потом протянул главкому и еще одну бумагу. Протянул — ни слова не сказал.
Это было письмо командиру полка красных соколов товарищу Петровичу.
«Товарищ Петрович! — написано было на листке той же четкой строгой рукой Жгуна. — Луговской районный штаб в лице его начальника товарища Кондратьева и заместителя товарища Говорова, отмечая, что в объединенной крестьянской армии все еще не поставлена политическая работа, как того требует нынешняя чрезвычайная обстановка и задача полной победы над ненавистным врагом, предлагает немедленно назначить всеармейского политического комиссара.
Тем же письмом указанные товарищи предлагают назначить политическим комиссаром армии товарища Петровича.
Штаб армии, рассмотрев это письмо, отнесся к нему положительно и, со своей стороны, немедленно, по завершении боя за село Малышкин Яр, предлагает встретиться для окончательного решения поставленного вопроса в выселке Протяжном следующим товарищам: главнокомандующему ОККА товарищу Мещерякову Е.Н., начальнику главного штаба Освобожденной территории товарищу Брусенкову И.С, начальнику Луговского районного революционного штаба товарищу Кондратьеву К.М., вам лично, а также и другим лицам».
Подписал и это письмо Мещеряков.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Еще раньше, чем из Карасуковки была получена телеграмма, Мещеряков узнал, что карасуковцы сделали налет на отряд белых, который двигался к Соленой Пади по Убаганской дороге.
Узнал через свою армейскую разведку. Для разведки событие оказалось совершенно неожиданным, и она сообщила сначала: «Неизвестная белая банда сделала нападение на своих же белых, по неизвестной причине нанесла последним сильный урон в ночном бою». Только на другой день ошибка была исправлена: «Те белые, о которых было донесено вчерась, оказались вовсе не белыми, а восставшей карасуковской местностью в количестве пятисот семидесяти одного человека конных и вооруженных, о чем ими же было нашему разведвзводу точно сообщено».
А спустя еще день и была получена шифрованная телеграмма: «Карасуковские хозяева согласны продать соленопадскому обществу 571 пуд муки простого размола да здравствует Советская власть долой тирана Колчака Глухов Петр Петрович».
Было ясно, что карасуковский телеграф в руках восставших, что Глухов Петр Петрович проявил оперативность, что колчаковцы успели и еще пошалить с карасуковскими хозяевами, без этого они так быстро не собрались бы сделать дело.
Ну вот — начало было… Был подан сигнал, который томительно и напряженно ждали Мещеряков и Жгун все эти дни.
Сразу же после подписания протокола объединения армий комиссар Куличенко с двумя полками вышел в направлении на Моряшиху и далее ленточным бором в тыл правофланговой колонне противника; он должен был дать этой колонне бой, и даже не один.
В том же случае, если с правого фланга, хотя бы самыми небольшими силами, выступят еще и карасуковцы, Мещеряков решил сам выйти против серединной и наиболее значительной группировки противника.
Одновременные — или почти одновременные — удары на трех дорогах должны были заставить противника задуматься: а действительно ли партизанская армия уходит в оборону?