Брусенков надел на дымящуюся паром голову огромный и рваный треух, спросил у нее:
— Сильно грамотная?
— Сильно… — ответила она.
— Не предашь?
— Не предам.
— А хотя бы чуть предашь — расстреляем! И не просто так. Обыкновенный расстрел как счастье будешь вымаливать — не вымолишь! Поняла?
— Поняла…
Кто-то сказал Брусенкову, что он все-таки напрасно берет в штаб незнакомую городскую девку. Кажется, Довгаль сказал.
Брусенков ответил:
— И вовсе не зря! Это даже лучше, чем взрослый мужчина, ей обмануть страшнее. И не умеет она.
Но еще чуть спустя снял рукавицу и подозвал Тасю снова.
— Балериной не была? — спросил он ее.
— Не была…
— Ни одного разу?
— Ни одного…
— Чтобы войны не бояться! Вот нынче с крыльца на войну глядела, чтобы всегда так же!
Она всегда так и смотрела на войну…
— Так это как же получилось, товарищ Черненко? — спросил вдруг снова Мещеряков, еще поворачиваясь к Тасе и дыша ей в лицо. — Как же произошло? Хотя бы какие ты глупости ни говорила, а ведь я все одно обязан, не откладывая дела, выяснить!
— Что выяснить?
— Кто ж таки тебя украл?
— Почем же я знаю? Странный вопрос…
— Ну, из разговора ихнего не узнала — кто? Беляки? Жиганы? Свои удумали?
— Не знаю…
— Значит, трое их было.
— Трое…
— Застали они тебя где?
— Не доезжая Протяжного верст пять. Это тебе интересно?
— Ты отвечай, товарищ Черненко! Тебя спрашивают — ты отвечай! Обстановка военная! В засаде воры были? Или встречные?
— Встречные… Один чуть позади. Он и крикнул, что у моей лошади рассупонился хомут. Соскочил затянуть супонь, а в это время те…
— Так не обидели они тебя?
— Не обидели, нет.
— Кони каких мастей под ними были?
— Не помню.
— По обличью на кого они похожие?
— На самих себя…
— Вот что, товарищ Черненко! Когда ты не будешь мне хорошо отвечать, то я могу сделать вывод, что тут заложена провокация! А когда так, то в момент посажу тебя под арест, после с тобой будет разбираться следственная комиссия. Поясняю: комиссия армейская, никому она, кроме главнокомандующего, не подчиняется. Даже товарищу Брусенкову. Теперь вопрос: зачем ты ехала на Протяжный выселок?
— Решила поехать — и поехала.
— По чьему поручению?
— Сама по себе.
— Бумаг при тебе не было?
— Не было.
— Будешь ты говорить либо нет?! — заорал вдруг Мещеряков и замахнулся на Тасю нагайкой. — Ну!
— Бумаг при мне не было. Никаких.
Мещеряков сунул нагайку под себя и спросил еще:
— Ладно. Ты приехала бы на выселок, я бы тебя встретил, спросил: зачем ты здесь? Что бы ты ответила?
— Хочу участвовать в завтрашнем сражении. Тебе известно — члены партии и сочувствующие распределились поротно. Или ты не знаешь об этом?
— О бабах разговора не было.
— Был разговор о войне. Я тоже хотела тебя спросить, товарищ Мещеряков: ты следственной армейской комиссии, наверное, сам не подчиняешься? Когда делаешь безобразия, она тебя не привлекает к ответственности?
— Не было случая. Безобразий я не делал.
— Разве это не безобразие: накануне сражения, в самую ночь перед ним, главнокомандующий гоняется за бабами? Меня украли. Так послал бы в погоню людей, но не самому же тебе за мной гоняться? Разве это твое дело?
— Не мое… Но бабу-то украли у партизанов из-под самого носа!
— А тебе разве не все равно?
— Все равно… Но все ж таки из-под самого носа, а? — Потом, засмеявшись, Мещеряков еще обернулся к Тасе, в темноте поправил на себе папаху, поплевал на руку и потер сапог. Приступил к разговору серьезно и в то же время насмешливо. — Я сроду за женщинами не бегал, товарищ Черненко. И не буду никогда. Не люблю. Не дело это. Это который бегает, без конца ухаживает, а в действительности преследует. Как охотник, по следу идет, идет, глядит, где бы на ее удобнее окончательно петлю накинуть. Еще неизменно перед ней представляется. Если голос, к примеру, у него грубый говорит тихо, если он работник худой, ленивый — объясняет причину: то ли занемог, то ли потому и не работает, что от любви горит. Она же и виноватой оказывается. Когда у него на правой стороне бородавка — он левой вперед ходит, когда сильно жадный — платочек ей купит. Не признаю! Мужчина — он и без того сильнее женщины, это известно, зачем же ему прикидываться разно? И так и этак? Пусть уже она и глядит, который ей всех милее, тем более от любви ей всегда горше приходится, как мужчине. Ну, а когда она спросит: «Нужна ли я тебе?» — то это грех ответить, что не нужна. Разве уж она какая-нибудь вовсе. Действительно, почему нет? Почему я ласковым не могу быть, когда ей ласковые так глянутся? Либо смелым, когда у ее от смелости дух захватывает? — Развел руками. — Да ты понимаешь ли в этом? — Поглядел на Тасю и еще сказал: Представить невозможно, чтобы понимала!
— Да, — подтвердила Тася, — невозможно…
Она действительно не могла себя представить иной, чуть-чуть не такой, какая она есть сегодня, не хотела даже своего прошлого — ни одной встречи с ним, самой случайной, самой неожиданной.
В партизанских лазаретах кое-где были городские девицы и женщины сестры милосердия, фельдшерицы; в районных революционных штабах восставшей местности они тоже иногда встречались — она не обмолвилась словом ни с одной из них. Все эти интеллигентные девицы, женщины, мужчины, — все без исключения люди, похожие на нее самое, стали теперь самыми чуждыми для нее людьми.
Близко было до выселка, Мещеряков снова велел подать ему гнедого. Вскочил в седло, заругался:
— Вот, язвило бы тебя — как буду без коня? А? Когда он в бою захромлет окончательно? В бою? Как буду? Может, он стерпит?
Пришпорил…
За поскотиной выселка в темноте слонялся народ — милосердные сестры и солдаты. Смешки раздавались, кто-то даже пиликал тихонечко на гармошке, но приумолк, услышав конский топот.
Мещерякову это не понравилось. Ни к кому не обращаясь, но так, чтобы услышали все, он сказал:
— Будто и не перед боем! Будто и не военное у нас положение — просто балаган! Команда выздоравливающих!
В темноте кто-то хихикнул, но опять тихонечко, нельзя было понять хихикнул или нет.
Когда же вошли в помещение, Мещеряков сразу же, с порога, окинул всех недоумевающим взглядом: что-то случилось здесь во время его отсутствия. Что-то случилось…
По-прежнему пахло ржаниной. Под лампой, подвешенной к потолку, на прежнем месте сидел комполка двадцать четыре, замещавший Мещерякова. Вид у него был растерянный. Разведчиков набилось пол-избы. Гришка Лыткин был уже здесь, во все глаза уставился на главнокомандующего.
После короткого замешательства поднялся комполка двадцать четыре:
— Товарищ Мещеряков! Сражения не будет. Не может быть!
— Что? Что-о? — быстро спросил Мещеряков, наступая. — Что сказал?
— Сражения не будет. Командующий фронтом товарищ Крекотень прислал приказ — полкам нашей группы контрнаступления срочно перейти на Моряшихинскую дорогу, сделать заслон от белых. Белые идут по той дороге огромной массой!
— Полковые командиры, — приказал Мещеряков, — подойдите ко мне! — И сам направился в соседнюю горницу. Обернулся. Спросил: — Ну?
— Уже нету, товарищ главнокомандующий! И моего полка нету, и я сам ушел бы, когда не ждал бы твоего возвращения! — сказал комполка двадцать четыре.
— У-убью-ю! — заорал Мещеряков. — У-убью-ю!
— Кого-кого? Товарищ главнокомандующий, кого? — подпрыгнул Гришка Лыткин, срывая с плеча винтовку.
— Пошел к чертовой матери! — крикнул Мещеряков, крикнул снова и еще громче, потому что не знал, кого он грозился убить.
Тут вошел Петрович — командир красных соколов. Доложил, что его полк на месте, ждет распоряжений главкома.
Мещеряков и Петровичу не ответил. Приблизился к темному окну, поглядел в него. Рукой показал через плечо на Тасю Черненко:
— Эту — арестовать!
«Ждали от меня победных боев, хотя бы и молчаливо попрекали за бездействие. Все попрекали — Брусенков, Петрович, даже Довгаль, — думал Мещеряков яростно и злобно все еще глядя в темное окно. — Ну вот дождались! — Он вспомнил свой штаб в Соленой Пади с одиночной комнатой, с чернилкой и с ручкой… — Все думали: это главнокомандующему страсть как нравится — и кабинет и чернилка! Только этого ему и надо? Вот как могли о нем подумать! Да?»
Разведчикам Мещеряков сказал, чтобы впредь все сведения они передавали Жгуну, а его лично не искали бы. Чтобы они немедленно выяснили положение на Моряшихинской дороге.
Приказал Петровичу собрать командный состав полка красных соколов в кошаре под Малышкиным Яром, в той самой, которую хотел сделать командным пунктом в предстоящем бою.
Через полчаса и сам был в этой кошаре с плоской, наполовину раскрытой соломенной кровлей.
Падала сверху луна, изломанным коричневым пятном лежала на овечьем помете, на соломенных охвостьях, на дерновой стене кошары.
Вошел и встал посреди этого пятна широкогрудый латыш, огляделся, вынул из карманов руки, а изо рта трубку. Зажав трубку в кулаке, проговорил:
— Здравствт! — снова сунул трубку в рот, руки в карманы…
Забежал командир штрафников — быстрый, даже суетливый, — доложил о самом себе:
— Громыхалов прибыли!
Мещеряков спросил его:
— Громыхалов — это не ты ли прошлый год разгонял Советскую власть в Панковской волости?
— Так точно! Было дело, товарищ главнокомандующий! В прошлом годе и было!
— Тогда ты, значит, убедился, что получилось без Советской власти?
— Был случай. Сильно убедился.
— Ну, а нынче тебе случай — стать ей на защиту, чтобы она вернулась раз и навсегда.
— Нынче об чем разговор? Стану!
Еще прибывали командиры, и Мещеряков обратился к ним:
— Так вот, товарищи красные соколы, вы не то что сами завоевали честь называться красиво и гордо, вы даже силой своего убеждения перековали бывших врагов Советской власти на ее друзей. И даже на воинов-героев. А нынче положение такое — где было четыре полка, остался один. Один ваш полк.