— Ну, ладно… А в каком году бежал из плена?
— В семнадцатом.
— Родную революцию почуял?
— В ту же минуту.
— И куда угадал? Сразу — в Питер?
— Не сразу. Из Германии бежал в Бельгию. Бельгийцы наших военнопленных скрывали, помогали им дальше переправиться.
— Как же объяснил бельгийцам, кто ты, откуда и куда?
— На французском языке.
— Знаешь?
— Жизнь заставит — узнаешь.
— Выпьем?
— Черт с тобой — выпьем!
И Петрович выпил, понюхал корочку, закусил холодным карасем.
— А ведь можешь?
— Могу.
— Карточек у тебя нет? Свою жизнь ты на карточки не снимал?
— Не сохранились. Полдюжины, может, и было-то…
— Ты гляди — какого все ж таки я буду иметь комиссара! — вдруг обрадовался Мещеряков. — Хорошего, представь. Завидного! Ну вот что, комиссар, нужно нам все ж таки решить дело. Решить и скорее от него освободиться!
Мещеряков засмеялся громко, весело, потянулся, хрустнув суставами обеих рук, и неожиданно для Петровича, даже для самого себя неожиданно спросил:
— Видишь, какой он нынче у нас — комполка двадцать четыре? Видишь? Молодой, крепкий, по сю пору почти что трезвый! А теперь, комиссар, давай посоветуемся с тобой по вопросу. Окончательно!
— По какому?
— Комполка двадцать четыре! — вместо ответа позвал Мещеряков. — Подойди сюда, комполка.
И пьяные-пьяные, но все враз смолкли. Стали слушать. Стали ждать чего-то особенного. А комполка подошел, козырнул, сказал:
— Слушаю!
— Комполка двадцать четыре! — сказал отчетливо Мещеряков. — От сегодняшнего числа ты будешь в нашей армии комдивом. Все части, бывшие под командованием товарища Крекотеня, объединяю покуда в дивизию, и ты — ее командир! После сделаем из одной две либо еще больше дивизий, чтобы она не была столь обширной и поскольку идет неслыханный приток в нашу армию, а пока что командуй, комдив-один! Командуй, держись высоко, сколько подобает народному герою!
Было видно даже в сумраке, как вспыхнул комполка двадцать четыре, как Брусенков взглянул на главкома, что-то сообразил. Все остальные командиры сначала стихли, а потом бросились поздравлять комдива-один, заодно и главнокомандующего. Разинул рот Гришка Лыткин, потом завизжал от восторга. А потом все стали ждать: что еще сделает нынче главком?
Петрович опрокинул сразу полстакана.
— Балуй, балуй, главком! Спеши! — Побурел еще больше.
Мещеряков ему не ответил.
— Брусенков! — позвал он тем же тоном, что звал уже комполка двадцать четыре. Даже еще строже.
И начальник главного штаба понял, что должен встать, подойти, козырнуть так же, как только что это сделал комполка, и он встал, подошел, козырнул, не сказал только «слушаю!».
— Товарищ Брусенков! Сопроводишь комдива-один до места, поскольку ты был какое-то время за товарища Крекотеня. Сдашь, какие есть, дела, бумаги, все прочее.
— Когда исполнять?
— А сию же минуту!
Комполка двадцать четыре, ныне комдив-один, не вышел — вылетел из амбарушки на крыльях.
Брусенков тоже отмаршировал военной походкой, хотя заметно уже пошатывалась его длинная плоская спина. Спешил. Мещеряков только подумал каким все-таки начальник главного штаба может быть тихим, незаметным и послушным, — как вдруг, уже перед самой дверью амбарушки, уже согнув плоскую спину, чтобы пройти сквозь, Брусенков снова выпрямился, резко обернулся:
— Ну и что же, товарищ главком, когда же мы с тобой встретимся теперь? — спросил он. Строго спросил.
Мещеряков насторожился.
— Или тебе такая встреча очень нужная?
— Мне — нужная.
— А мне — нет. Нужно сперва сильно побить белых сатрапов, после встречаться для разных разговоров и воспоминаний. Раньше ни к чему Устранимся на какое-то время друг от друга.
— Я думал… — сказал Брусенков, снова соображая что-то, снова становясь требовательным и строгим.
— Кр-ругом арш! — крикнул Мещеряков, чуть приподнявшись со своего чурбака и опираясь на него одной рукой. — Айн, цвай, драй!
Брусенков стоял прямо, строго по форме. По форме же сделал кругом арш, снова согнул плоскую спину, приподнял на спине лопатки и вышел.
Чуть спустя Петрович сказал:
— Так я тебе объясню, Ефрем, где между вами возникнет теперь разговор. Где и когда.
— Ну?
— На съезде. На предстоящем втором съезде Освобожденной территории. И вот там Брусенков уложит тебя на лопатки. И ты — умный и храбрый — пальчиком не сможешь пошевелить. Потому что — виноват и с каждой минутой становишься виноватее. И — глупее!
— Не угадал. Нет, не угадал! — засмеялся Мещеряков.
— Съезд потребует ответа — почему нас нынче бьют на всех направлениях? Почему расстрелян Крекотень? Почему главнокомандующий бросил армию, загулял в Моряшихе? Почему, почему, почему? И ты — не ответишь. Не сможешь!
— Даже ни в коем случае этого не будет, товарищ Петрович! Ни в коем! Слышал — комполка двадцать четыре, ныне комдив-один, только что говорил? Он правильно говорил: нужна нам победа, и только она. А все остальное заслонится одним необходимым и решительным сражением. Нас самих будто вовсе и не случится — случится только оно одно, будет требовать от нас победы, отчета — не будет. Война!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Все пили в Моряшихе. Гуляли. Уже на вторые сутки шла гулянка.
А в амбарушке разговаривали.
И прасолиха все пела.
Под утро гулянка забылась коротким сном, но все равно Евдокия Анисимовна и в эти часы ходила туда и сюда по дому, по ограде, по опустевшим пригонам, а прасол следовал за ней. Как тень.
Только начали утром доить коров — бабы с прасолихиного двора уже побежали с ведрами по избам: снова собирали молоко и квас. Жарили свежих карасей.
Чуяли — гулянка не кончилась, начнут на прасоловой ограде опохмеляться — и по всей Моряшихе все начнется снова. Может, и не на один это день, может, завтра с утра опять то же самое. И послезавтра.
Вчерашние рыбаки заколели, охрипли и оглохли, разбрелись с озера по избам. Греться самогонкой и спать им теперь уже сам бог велел. Но тут же полезли в воду другие, эти в осенней воде надеялись отрезветь, тягали вдоль берега огромный прасолов бредень, тоже дивились моряшихинским карасям, страшным уловам: как бредень притонишь, так и полпуда-пуд карасей. И все одинакового размера, и все — золотые, только иногда мелочь попадалась, так ту в рубахах и подолах тащили парнишки и девчонки для кошек.
Вода в озере сделалась черной от взмученного ила — деготь и деготь. Табуны диких уток метались над озером, потеряли покой. И домашние утки тоже галдели, махали крыльями, будто порешили убраться восвояси куда глаза глядят, но только убраться было некуда, летать им не дано, и доброму десятку уток и селезней, которые были пожирнее, рыбаки тут же свернули головы. Помимо карасей, захотелось рыбакам утятины.
В амбарушке воздух стал тяжелее, так Гришка Лыткин распахнул дверцу, и с улицы тянуло внутрь, заносило желтые березовые листочки в капельках росы, в белых жилках. Березы стояли тут же, за амбарушкой, высокие и тихие. Сыпали листвой на кровли, на пустынные нынче скотские загоны и конюшни прасоловской усадьбы, на почерневшую от заморозков картофельную ботву, на крапиву и самосевную коноплю.
Мещеряков, облизывая губы, время от времени припадал к стакану. Красный был. Потный. Ремень и портупею сбросил, сапоги — тоже. Сапоги стояли в порядке — пятками вместе, носками врозь, сверху — портянки.
Утром приходила Дора.
Как раз в то время двое или трое командиров жгли в черепушке самогон, спорили — горит или не горит. Худенький самогончик сунул пьяным прасол или настоящий? В черепушке горел синеватый огонь, освещал серьезные, сосредоточенные лица. Самогон был без подвоха.
Еще вчера, после того как Дора заходила в амбарушку вместе с Евдокией Анисимовной, она зареклась смотреть на Ефрема, заперлась с ребятишками в горнице. Пусть Ефрем хоть сгорит в самогонке этой, ее-то какое дело? Но утром не выдержала, пошла и устрашилась:
— Погляди, на кого ты похожий, Ефрем? Погляди на себя.
Он ее обнял.
Дора постояла тихо и недвижно, потом сбросила его руку.
— Слышь, Ефрем, от белых больше спасать тебя не буду. Когда белые тебя схватят, будут убивать — пусть убивают!
— От белых нынче меня не спасай — сам уйду…
Тут встал и в пояс поклонился Доре комполка двадцать два, протянул кружку, стал просить, чтобы выпила глоток.
Комполка двадцать два был старше, чем вновь назначенный комдив-один, и воевал он на своем веку много больше, и вот — завидовал товарищу, назначенному на дивизию. Все об этой зависти догадывались, он и не скрывал ее, а как только вновь произведенный комдив ушел — он тотчас занял его место на теплом еще чурбаке. Все как бы признали место за ним. И Мещеряков признал. С тех пор комполка и сидел на этом чурбаке, а теперь вдруг вскочил и кланялся Доре, подавал ей выпить.
— Вовсе ты сдурел! — сказала она комполка двадцать два. — Вовсе уже пьяный, что к чему — не понимаешь! Я грудью кормлю, а ты с кружкой со своей тыкаешься! Не касайся!
Но у того был свой резон. Пьяный ли, трезвый — но резон, и, ухватив Дору за локоть, он дышал ей в лицо душным самогонным паром.
— Как бы Ефрем-то Николаевич был твоим мужиком, а партизанским командиром — не был? Тогда и дело твое, пить за его либо не пить! А нынче, если благодаря его выходит наша победа, ты что же, брезгуешь? И за дальнейшее водительство над нами нашего Ефрема Николаевича — брезгуешь? Да твой младенец, кабы слово мог произнесть — так сию же секунду и благословил бы мать тем единственным словом на чарку!
— Отстань! У меня — дочка. Девочка. Не ваш мужицкий толк — женщина народилась!
— Как понять? Женщине-то правое дело и вся жизнь менее милы? Как понять?
Она вырвала из рук комполка двадцать два кружку, коснулась ее пересохшими губами.
Ефрем кивнул — будто доволен остался. А потом кивнул еще раз — показал, чтобы она ушла.
Она ушла.