Также строго требую от всех военно-революционных комитетов не прекращать работу по заготовке пик».
Далее Мещеряков вменил в обязанность комсоставу армии выделить самых сознательных, идейных и честных крестьян-армейцев в особые роты спасения революции. Роты спасения существовали уже не первый день, это Мещерякову было очень хорошо известно, но теперь следовало во всеуслышание объявить о них. О высоком их назначении.
Он и объявил.
Потом утвердил новый районный революционный штаб в Медведке, в составе волостей Медведковской же, Угловой, Облепихинской и Бураковской.
Сведения о появлении нового РРШ доставила среди военной информации армейская разведка, и, должно быть, этот факт стал известен ему даже раньше, чем главному штабу.
И хотя никогда прежде Мещеряков гражданским устройством не занимался, не касался его ни с какой стороны, но тут решил приложить руку. Ко времени это было — приложить.
И, наконец, последний параграф гласил:
«В должности комиссара Объединенной Крестьянской Красной Армии окончательно утверждаю товарища Петровича Павла Ивановича».
А затем уже и подписался: «Главнокомандующий ОККА — Мещеряков».
Давненько он таким образом не подписывался.
«Хватит партизанщины и неразберихи! Хватит ее навсегда! — подумал он, закончив приказ. — Мало ее, что ли, когда ты сам вокруг себя тоже ее делал и создавал! Ну, теперь все! Да здравствует новая и правильная жизнь! Новый счет — это же как новое рождение!»
И приказ, который он только что подписал, тут же зажил самостоятельной жизнью, обязывал, требовал, внушал.
Легко было этому приказу подчиняться, для начала — еще и еще перечитывать его, еще дополнять в деталях.
К параграфу о ротах спасения революции Мещеряков приписал: «Вышеуказанные роты ни в коем случае не должны быть создаваемы при полках и даже при дивизиях, кроме как непосредственно при штабе армии. Штаб армии уже по своему усмотрению придает их тому или иному подразделению или использует самостоятельно». Очень правильное было дополнение.
А все равно параграф оказался не исчерпан. «Кого же назначить командиром этих рот? — подумал Мещеряков. — Хорошо бы Гришку Лыткина, но слишком еще молодой». Во всяком случае, руководство ротами спасения следовало возложить на одного из тех командиров, которые прошли вместе с главкомом недавние бои под Моряшихой и оказались в курсе реорганизации главного штаба, которую Мещеряков почти что осуществил.
Слова «реорганизация главного штаба» ему сильно понравились. Может быть, не раз еще приведется говорить эти слова и про себя, и даже вслух?
И Мещеряков вошел в соседнюю комнату, а там на широченной деревянной кровати без подушек и одеял прямо поперек потрескавшихся черных досок лежал Жгун. Не то спал, не то не спал. Как только Мещеряков к нему вошел, приподнялся, протянул за приказом руку.
Прочитав параграфы, Жгун длинным сухим пальцем указал на бумажке:
— Вот сюда… о том, что ты призываешь к решающему сражению. Вот сюда!
Мещеряков кивнул. Он и сам все еще подозревал, что в приказе не хватает каких-то слов. Он вернулся, снова и очень старательно обмакнул ручку в чернилку.
«Призываю всех и каждого солдата и командира на подвиг. Победы, до сего времени нами одержанные, — это лишь начало решающих сражений, которые в настоящее время будут разыгрываться на истерзанных наших полях и нивах, писал он снова. — С верой в правое дело, в мировую справедливость человечества, с желанием победить или помереть каждый из нас вступает нынче в эти грозные сражения. Наша победа — неизбежна! Светлый день соединения с непобедимой Красной Армией — неизбежен!»
И с каждым словом все больше волновался, все больше чувствовал, как снова становится главнокомандующим, как по новому счету будет воевать с противником. Одернул на себе гимнастерку и строевым шагом вернулся к Жгуну, громко прочитал ему и этот параграф.
Жгун встал, тоже слушал. Стоял «смирно». Потом сказал:
— Безотлагательно разошли по армии. Сейчас же!
После того как Мещеряков уходил под Моряшиху, они со Жгуном встретились сегодня впервые. Жгун глядел пристально, то и дело подтягивая на перевязи руку. Должно быть, все еще сильно болела у него рука. Повторил еще раз:
— Пошли по армии безотлагательно. До начала совещания. — Опять сердито посмотрел на Мещерякова. Такого взгляда у своего начштабарма Мещеряков не видел, не приходилось. — Так вот, товарищ главком, нынче спросят с тебя ответ. И всем нам тоже необходимо понять — что мы делаем? Иначе — как же делать дальше? По чести и совести?
— Одержу победу — вот мой суд, мое оправдание. Все, что касается приказа, — пойдет срочно, экстренно, строго секретно, — ответил Жгуну Мещеряков.
А нынешний суровый взгляд Жгуна был даже мил ему.
В полдень стали собираться в Протяжном представители районных и главного штабов. Мещеряков рассматривал людей.
Были лица известные — все тот же Брусенков, Довгаль, Толя Стрельников, Тася Черненко. Были Петрович и бывший комполка двадцать четыре, ныне комдив-один. Он уже сделал несколько небольших, но удачных сражений, успел. В самом деле — расторопный парень.
Появился краснолицый представитель какой-то вновь восставшей местности, расположенной на севере, в самом урмане, после — начальники и комиссары отдаленных районных штабов, их в разных местностях называли тоже по-разному.
Всего человек двадцать — двадцать пять.
Представители Луговского районного революционного штаба были нынче в центре общего внимания.
Почему-то вдруг вспомнили все разом, что и восстание загорелось именно в Луговском, потом пошло и пошло по Нагорной и Понизовской степям, осенью прошлого года перекинулось в Верстово, а ранней весной — в Соленую Падь; что Луговской РРШ — самый крупный по числу волостей.
Представителей Луговского РРШ было двое, ни того, ни другого Мещеряков никогда прежде не видел. Один из них — высокий, лысый — подошел к нему:
— Кондратьев!
Поговорили.
Кондратьев — из питерских, из рабочего продотряда — оказался в курсе военных событий на Освобожденной территории.
Мещеряков зорко приглядывался к собеседнику. Слухи о человеке с некоторых пор были повсюду — в здешней местности и в Верстовской. Говорили смелый человек, очень головастый и — кремень, бьется с белыми насмерть.
«Все правильно, — думал Мещеряков, разговаривая, слушая тяжковатый, нутряной голос Кондратьева. — Правильные идут слухи, такой он и есть, этот человек…»
Приятно стало. Радостно как-то.
После Мещеряков спросил:
— А напарник твой?
Он подумал, что если Кондратьев — человек пришлый, так помощником у него обязательно должен быть кто-нибудь из местных мужичков. Может, известный Мещерякову не в лицо, так снова понаслышке.
Но и второй представитель оказался не кто-нибудь, а матросик. По веселому синему рисунку, выползающему из-под рукава на кисть правой руки, это было видно. Напирая на «о», матросик сказал:
— Говоров Андрей…
Пороховой. Через огонь, воду, медные трубы проходил не раз. Невысок, двигается, говорит будто бы с ленцой. Кое-что от матроса образца 1917 года и до сего дня оставалось: татуировка, сердитый вид.
— Балтика? — спросил Мещеряков.
— Черное море.
— А-а-а… Черное.
— Не нравится?
— Черное — оно в пятом году хорошо себя показало. А в семнадцатом, при полном одобрении тогда еще морского Колчака, посылало делегацию в Питер. Триста человек. Агитировать за продолжение войны до победного конца.
— А ты — знаешь?
— Знаю. Видел, делегатов этих в Питере таскали по нужникам. Макать. Смотреть не ходил, дошло ли до конца — говорить не могу.
Мещеряков хотел пошутить, а матросик в лице переменился.
— Говоришь по-чалдонски. А в Питере бывал! Уже не с той ли пехотой, которую временщики к себе на помощь вызывали?
Вот так пошутил. Познакомился!
— Не с той… Был делегатом от фронтового солдатского комитета к Питерскому Совету.
После этого Говоров вздохнул, нехотя признался:
— Прореха имелась у нас на флоте. Не распознали обстановку. Хотя вскоре и для нас Питер сделался столицей революционных идей. Как для магометанцев город Мекка. — И вдруг громко, отрывисто крикнул: — Ну? Начали, что ли?
Открылось чрезвычайное совещание.
Первым заговорил Брусенков. Тотчас, хотя и тихо, его перебил Довгаль:
— Ты? Опять?
— Я.
— О чем? О каком предмете?
— Обо всем.
— Как?
— Мы по сю пору говорим один об одном, другой об другом. В результате нет ни у кого настоящего взгляда. Не хватает. Поэтому надо сказать в целом. Пора!
Говорил Брусенков не просто так — речь красиво написана черными чернилами; писала Тася Черненко, ее рука.
Бумажку за бумажкой прочитывал Брусенков. Из одного пиджачного кармана их вынимал, в другой бережно складывал.
— Повсюду идет разложение колчаковской армии, — излагал он. — Белые солдаты и даже казаки дезертируют, много случаев убийства офицеров, многие переходят на сторону партизан. Чехи, поляки, другие легионеры неохотно идут в бой, больше беспокоятся, чтобы вовремя эвакуироваться на восток…
В этих условиях можно отдавать колчаковцам села и деревни, пусть берут. Это — ненадолго. Даже наоборот — чем больше противник будет проводить карательных экспедиций, больше рассредоточиваться на мелкие отряды — тем разложение его изнутри будет сильнее. Правильной войны вести с противником не надо, такая война только поддерживает его организацию, заставляет солдат и впредь оставаться в полном подчинении офицерства.
Дальше Брусенков уже должен был перейти к партизанской армии.
И перешел.
Он считал, что объединение соленопадской и верстовской армий ничего полезного не дало. Объединенная армия еще не одержала ни одной серьезной победы, а если и одержит — так это будет успех тактический, а не стратегический.
После объединения вооруженных сил и начались измены заеланских полков во главе с комиссаром бывшей верстовской армии, карасуковцев, а нынче на совещании присутствует