ь за нее! Почему же, спрашиваю, если главный штаб плохой и Брусенков плохой, почему верстовское восстание и самая сильная армия во главе с самым хорошим командиром Мещеряковым пошли в Соленую Падь, а не Соленая Падь пошла в Верстово? Мещеряков шел — не ребенок малый, не за ручку был приведенный, а ясно знал — к чему и к кому идет. А когда так — почему тотчас стал поперек того, к чему сам же пришел? Какое на это у него право?! У кого оно — у его либо у меня? — Брусенков протянул руки, пощупал ими кого-то. Мещерякова пощупал, сжал до костяного хруста. Вздохнул. Огляделся по сторонам, спросил: — Играем? Да? Урманный главком играет в собственную самостоятельность, а я готовый порубить себе правую руку, если через месяц, того меньше, он не будет у нас. Но ведь я не уговариваю, сроду нет. Власть она не для уговора, она — опять же для власти. Ты это знаешь, товарищ Кондратьев, как начальник районного штаба. Я тоже знаю, как начальник главного штаба. Будешь ты на высокой должности — будешь действовать так же, как и я, а не то — уйдешь с позором и еще пошатнешь общее дело. Это здесь место говорить по-интеллигентски. А дома у себя? Знаю, какой ты интеллигент у себя в дому! Там тебе известно, что нам, мужикам, уговоры — тьфу! Что они есть, что их нету!.. Еще не постесняюсь спросить: почему ты, Кондратьев, когда белые к тебе близко — за Брусенкова, когда далеко — ты против его? И тотчас начинаешь связь делать с губернией, искать от города всяческой поддержки? Ведь он, Брусенков-то, тот же остается — это ты почто-то другой делаешься, особенно после того, когда товарищ Мещеряков объединил наши армии? Догадался, что силы стало у тебя больше, а власти меньше, и хочешь пропорцию навести? Не в том ли твой лозунг мировой революции? И чем ты отличаешься от дорогого тебе товарища Куличенко? Чем?
Как раз в это время Мещеряков спрашивал себя: «Уехать? Коренника засупонить?»
Кондратьев ответил:
— Я, подобно Куличенко, за полками, когда они изменяют делу революции, не побегу. И подобно тебе, Брусенков, из нее, из революции, одну только власть делать не буду. Не для этого она. Мы с тобой, когда скрывались в кустах, поднимали народ на борьбу, не для этого начинали и поднимали!
— Смешно! — ответил Брусенков снова. — Конечно, смешно! Эти твои слова о себе самом на то и годные, чтобы раз один ими попользоваться, после выбросить куда подальше, забыть навсегда. Может быть только одно, а не два: либо ты, подобно Куличенко, побежишь за полками, либо, подобно Брусенкову, будешь держать твердую власть в твердых руках. Выбирай! Это нетрудно выбрать. Для честного революционера.
И тут поднялся Петрович, сказал громко:
— Дальше — я!
— Куда же — еще-то дальше? — не спросил, а с каким-то даже восхищением проговорил урманный главком.
Петрович, вытянувшись в небольшой свой рост, протирал очки, будто писать собирался или разглядывать через эти очки Брусенкова. Спокойно протирал, стоя прямо, требуя, чтобы все дождались, когда он с очками кончит. Кончил, сказал:
— Сейчас — только одни факты.
Уже что-то подозревая, какую-то неожиданность, Брусенков как будто даже с интересом согласился:
— Ну, и что? Факты так факты! Высказывай!
— Высказывать будешь ты… Самый первый вопрос: когда Стрельников бросил гранату в окно главного штаба — для чего это было сделано? Испугать Мещерякова? Или — схватить его?
Все стали глядеть на Брусенкова. А тот оглядывал каждого. Глядел и думал.
— Что делал — на все были соображения, — ответил после долгого молчания Брусенков. — Лучше сказать — было ясное подозрение, а когда так — я и делал, как мне подсказывала моя революционная совесть, бдительность и обязанность. Я сейчас — начальник главного штаба и тогда им же являлся. И когда бы я тот раз не применил мер, то сию минуту я был бы уже действительно перед всеми вами виноватый. Но я уже тогда подозревал измену — то ли Куличенко, то ли самого Мещерякова, это все одно. Подозревал, что при удобном случае главком бросит армию на произвол, как в действительности после и было. И только ты, товарищ Петрович, не щадя своей жизни, смог в его логово поехать, уговорить его… И то — заплатив цену. Цена немалая — разгон главного штаба, хотя и не удавшийся до конца, опять же благодаря другому истинному революционеру товарищу Довгалю. Кому обстановка все еще не ясная? Кому не ясный ответ?
— Не ответ. Хотел ли ты Мещерякова устранить? Своею единоличной властью?
— Хотел выяснить истинные мещеряковские намерения, свои единоличные подозрения.
А Мещеряков уже знал, что следующий вопрос Петрович задаст ему. Имел на это право. Обязан был задать. Не мог не задать вопроса комиссар своему главкому, и ощущение подсудности, острое и тревожное, снова охватило Мещерякова. Судили его. Судили Брусенкова. Судили их вместе, заодно.
— Товарищ главком, было ли тот раз на тебя совершено покушение? спросил Петрович.
— Настоящих фактов нету.
— Какие есть. Честно и откровенно. Ну? Ну, Мещеряков!
— Откровенно — это было покушение…
Тася Черненко уставилась на Мещерякова.
Брусенков захохотал, и тогда Тася Черненко обернулась к нему.
Кондратьев и Говоров привстали вместе. Вместе и снова опустились на лавку.
Брусенков хохотнул еще раз:
— Чем доказываешь?
— Ничем… Тот день в главном штабе было четверо вооруженной охраны. Они и прибежали, когда ты, Брусенков, крикнул: «Граната!» До того случая было всегда двое.
— Пятеро! — заметил Брусенков. — Пять человек было назначено. Одного не сосчитал. Накануне того дня новый порядок был введенный в помещении штаба. И существует по сей день. Я ошибку сделал — не предупредил тебя заранее, чтобы ты не опасался входить в главный штаб. Ну, а когда ты все ж таки заметил это — и не входил бы. Вернулся, взял бы для охраны взвод. Либо — эскадрон!
— Не вернулся… — вздохнул Мещеряков. — Надо было, но не вернулся. Хотел испытать тебя. И — себя.
Теперь захохотал урманный главком, стал глядеть вокруг, будто ожидая себе похвалы. Не дождался.
— Скажи ты, товарищ Довгаль! — спросил Петрович, когда этот смех наконец замолк, — что известно тебе?
Довгаль молчал все нынешнее совещание. И сейчас трудно было ему говорить.
— Утром того дня в избе Толи Стрельникова было нас пять человек, сказал наконец он. — Пятеро членов главного штаба. Обсуждали — убрать либо нет товарища Мещерякова. Не договорились ни на чем, хотя постановили поставить вопрос на собрании, свести лицом к лицу товарища Брусенкова с главкомом. Я и поехал собрать на Сузунцевской заимке партийцев, все остальные — в штаб. Там и произошло… На собрании же не произошло ничего, тем более что на обратном уже пути Брусенков обещал мне не принимать против главкома негласных и единоличных шагов. — Довгаль вздохнул, а Мещерякову стало чуть полегче от этого громкого, непомерно тяжелого вздоха.
— А теперь — расскажи, товарищ Довгаль, как главком разгромлял и твой собственный, и главный штабы? — попросил Брусенков. — Ты и этому — тоже свидетель.
— Свидетель… — подтвердил Довгаль. Опять вздохнул, и опять Мещерякову стало как будто легче, но только — очень почему-то жаль Довгаля.
Однако Петрович не послушал Брусенкова.
— Стрельников? — спросил он так же громко.
— Ну и что — Стрельников… — отозвался тот. — Ну и что? Мне велено было с улицы бросить гранату, я и бросил! Тем более она без капсюля! Все.
— Черненко! — вызвал Петрович. Потом поправился: — Таисия Аполлоновна Черненко…
Поднялась Тася, побледневшая по желтому загару. Встала прямо. Встала и стояла молча. Ее ждали, но не дождались — вдруг вскочил Кондратьев, взмахнул рукой.
— Да вы в Соленой Пади — одни только заговорщики, да? Брусенков признается в заговоре против Мещерякова, а Мещеряков — осведомлен и молчал! И Довгаль — полностью в курсе? Вы все — одна шайка, одна круговая порука?
За всех ответил Кондратьеву Брусенков:
— Тебе не все наши обстоятельства ясные и понятные. Ты армиями не сливался, не знаешь, что это такое. У тебя штаб — районный, а не главный. Отсюда — твои ошибки. Ты Мещерякову нападение на главный штаб в вину не ставишь, а когда я хотел поступок заранее пресечь — у тебя рот до ушей: «Заговор!» Какой заговор? В чем? Скажу: с целью была брошена граната, но без капсюля. Отсюда сразу видать, какое это было покушение — я хотел говорить с главкомом в присутствии военной силы. Тех пятерых человек с оружием, которых Мещеряков хотя и считал, все же среди их одного недосчитался. Хотел показать, что когда у его есть армия, то у нас — какое-никакое, а ополчение. Тем самым сбить у его хотя бы отчасти партизанскую замашку на главный штаб. Все — абсолютно верно.
Но Кондратьев не успокаивался, хотел узнать:
— Может, и ты, Петрович, был полностью в курсе? И ты — во всем участвовал?
— Товарищ Черненко! — снова вызвал Петрович и снова поправился: Таисия Аполлоновна!
Через небольшие оконца на бревенчатые стены, на некрашеный пол, на людей, которые сидели по скамьям и табуреткам и прямо на полу, падал пестренький осенний свет не пасмурного, но и не погожего дня, пробирался сквозь махорочный дым.
В одном углу еще не достроенной до конца, но уже заброшенной и нежилой избы проступала густая паутина. Изукрашенная в неожиданно веселые и яркие краски, она тянулась от потолка к полу и к двум стенам, отгораживая темноту угла; в другом месте этот свет падал на травинки, кем-то занесенные сюда, поблеклые и стоптанные; на столе, вокруг которого тесно сидели люди, проступали следы клеенки — белые, расплывчатые и, должно быть, липкие, еще зеленая бутыль без горлышка лежала на полу, у самого плинтуса, а на потолке отчетливо проступали два следа белильной кисти… Или когда-то хозяева прилаживались белить потолок прямо по доскам, без штукатурки, или просто кто-то баловался известкой — только остался этот след из двух белых полос крест-накрест.
Тася смотрела на эти полосы…
— В чем дело, товарищ Петрович? — спросила она наконец.
— Правильно ли говорит Брусенков?