— Ну вот — сделано!
Мещеряков кивнул. И увидел, что Петрович-то не один. Поодаль от него, но вместе с ним была Тася Черненко.
Как раз две сестры милосердия из полка красных соколов — одна совсем еще подросток, деревенская неуклюжая Акулька, а другая из городских, высокая и стриженая, с добрым-добрым лицом, как и должно быть у милосердной сестры, — везли на пароконной телеге нетяжело раненных и в голос окликнули ее:
— Черненко! Это ты?
Тася Черненко ничего не ответила, пожала плечами и отвернулась. Тотчас попала взглядом в Мещерякова и не так заметно, но отвернулась еще раз. В поводу у нее был еще горячий конь, и Мещеряков догадался: она тоже была в араре. Она была там рядом с Петровичем.
— А эта почему здесь? Эта! Не знаешь? — спросил Мещеряков у Петровича, показав в Тасину сторону нагайкой.
— Товарищ Черненко теперь в главном штабе не работает. Товарищ Черненко теперь служит в полку красных соколов. Нынче я поручал ей собрать арару.
— Как так? — снова удивился Мещеряков. — Бабам-то это зачем? Из стариков и ребятишек делаем войско, а тут еще — из баб? Тоже — можно?
— Ей — можно. Товарищу Черненко. Ей это нужно, если она ушла из штаба, от Брусенкова.
А Тасе было неудобно, что говорят о ней, а она стоит тут же и молчит, что со скрипучей телеги ей все еще машут милосердные сестры, особенно городская сестра с добрым лицом, которую Тася и видела-то всего один раз, когда направляла ее из главного штаба в полк красных соколов, выдавала письменное предписание за подписью Брусенкова и своей собственной…
Она быстро подошла к главкому:
— Здорово, Мещеряков! — но руки не протянула.
— Здравствуй, товарищ Черненко! — И Мещеряков хотел идти, но Тася его задержала.
— Учишься воевать, товарищ главком?
Мещеряков не ответил. Петрович молча глядел на Тасю, на главкома. Покусывал ноготь на пальце правой руки. Из-под ногтя сочилась кровь, где-то он покалечил палец.
— Слушай, товарищ Черненко, — сказал наконец Мещеряков, — все ж таки лучше, когда ты в главном штабе. Гораздо лучше! Уж поверь мне.
— Хочу воевать. И смотреть на тебя в бою.
— Что же ты увидела, дорогая товарищ?
— Увидела — как ты командуешь ребятишками. Лихо мчишься впереди них…
— Когда народ идет в такой момент на жертву, то остается ее принять. И сделать настоящую пользу тому делу, которому жертва приносится! Народ — он идет на жертву сознательно. Понимаешь ты это?
Петрович перестал грызть ноготь, вытер кровь о шаровары. Глянул на Тасю, но не сказал ничего.
В такое время — сразу же после боя, после отчаянного боя — дел было по горло: еще надо было распоряжаться, командовать, торопиться, еще переживать.
И снова надо было сказать Тасе Черненко что-нибудь. Обидное.
Мещеряков обратился будто бы к одному Петровичу:
— Учти — всякое в жизни бывает, товарищ комиссар! Другая женщина и через войну пройдет, а — женщина. Но может случиться, берешь ты себе жену а это бесстрашный солдат оказался, очень смелый и даже героический. Вот радость-то! Ты это учти! Особенно, ежели тебе необходима надежная защита при нападении всяческих жиганов и хулиганов.
А Тася опять не моргнула глазом. Как стояла, с усмешкой глядела на Мещерякова, — так и продолжала глядеть. Может, и в самом деле не сильно зло сказал все это Мещеряков. А вот Петрович, тот вспыхнул. Веснушка пошла по нему сильнее, глаза заморгали, на щеках выступили пятна. Значит — все-таки нельзя было этого говорить. С Тасей с этой правда что лучше всегда молчать. Правда, что без баб войны — и той не бывает… Значит — допрос, который Мещеряков приказал сделать Петровичу над Тасей, вот как обернулся… Кто бы мог подумать!
Тут Громыхалов показал глазами:
— Как с ими?
А показывал Громыхалов на пленных офицеров.
— Сперва допросить толком! — ответил Мещеряков.
— Для допросу у нас имеются другие.
— Тогда дело ваше!
И Мещеряков поглядел по сторонам… А чуть в стороне от площади, в первую улицу, было пепелище, обширное, с обгорелыми столбами, там и здесь торчавшими из земли, с огромной русской печью. По всей верхней кромке печи сквозь копоть можно было разглядеть узор, поделанный красным.
Ведь это была когда-то, и еще совсем недавно, ограда прасола Королева! И жены его — Евдокии Анисимовны! И совсем недавно прасол Королев интересовался: будет ли ему польза в не слишком далеком будущем?
Еще до начала нынешнего боя Мещеряков пользовался слухом, будто прасол в великой тоске искал свою супругу, нашел ее на Звягинцевской заимке в одиночестве, а оттуда ночью, чтобы никто не видел, они скрылись в неизвестном направлении. Белые же пожгли прасолову бесхозяйную ограду. Это ненароком Струков рассказал. Струков знал все на свете.
И, должно быть, все верно было в том слухе; вот они, останки прасоловой ограды, ничего нет — ни избы, ни подворья, ни фотографических карточек, на которых отражена жизнь. Где-то и как-то начнется теперь она, другая жизнь, для этих людей?
Народу все прибавлялось — самого разного. И знакомые были лица: Мещеряков даже удивился, сколько он здесь людей знает и помнит.
Вдруг пошел по площади Власихин Яков — его издали было видать.
Высокий, бородатый, с заржавленной берданой за плечами — бердана казалась на нем совсем какой-то крохотной, — он шел, смотрел кругом себя, на всю площадь, на всех людей. На партизан, на ребятишек, на пленных.
И этот тоже был в араре? Кого она только не собрала здесь нынче? И моряшихинских, и старогоньбинских, и соленопадских…
Тут поглядеть — нет ли где Петруньки? Тоже ведь мог прискакать из Соленой Пади! Отцу на помощь. А что? Всего-то на год-другой постарше Петруньки встречались вояки среди нынешней арары.
Проходя мимо, Власихин снял шапку, поклонился.
Мещеряков поманил его, протянул ему руку:
— Здорово, отец. Воюем?
— Когда начали — довести надо дело.
— Трудно? В твои-то годы трудно доводить?
— Ну, почто же трудно? — удивился Власихин. — Даже наоборот. Лёгко. Совсем лёгко. Как все, так и я. Как я, так и все. Это вот когда ты один, один не такой, как все, вот тогда гораздо труднее становится житье. Ты неужели, Ефрем Николаевич, этого не знаешь?
Мещеряков кивнул, но не ответил.
А в это время показался и еще один старик. Мещеряков глянул — это тот, которого он вызывал к себе в селении Старая Гоньба. Главный по араре.
Старикан тот же самый — глазки детские, сам щуплый и невзрачный. Небольшого росточка.
Бой прошел, после боя как будто всегда что-то меняется вокруг, и люди тоже изменяются сильно. Но этот не поменялся ничуть, точь-в-точь прежний. По-прежнему стеснялся главкома, обходил его стороной.
— Папаша! — окликнул старика Мещеряков. — Ты что же это, герой победы, старых знакомцев минуешь? Не узнаешь ни единым глазом? А?
Старик тотчас сбросил треух, и в том и в другом глазу у него мелькнуло любопытство, он с охотой приблизился.
— Ну как же можно, — мы очень сильно вас признаем, товарищ главный командующий! Только ить…
— Чего это — только?
— Только ить все ж таки… Энто я об вас подумал — может, вы меня не признаете.
— Этого не может быть! У меня — память!
— И память, а быть — может. В тот же раз, в Старой-то Гоньбе-то, мы беседовали с вами в избушке на предмет арары — не признали же вы меня? Ничуть! Запамятовали старое наше знакомство!
— Постой, постой! Какое еще старое? Нет, ты не говори, я тотчас и вспомню. Самолично, без подсказки. Если было — обязательно вспомню.
— Ну-ка, ну-ка! — заинтересовался старик и стал перед Мещеряковым, распахнув зипунишко и упершись руками в тощие бока. Показывал себя, чтобы легче было его признать.
Мещеряков, как-то сразу повеселев, бодро сделал обход, со всех сторон рассматривая вылинявшую и встрепанную головенку и опорки, которые еще только один день и согласились подержаться на кривоватых ногах.
— Ну как же — действительно, было такое дело! Встречались! — сказал он. — И объясню тебе, где и когда: окопы ты копал, папаша, под Соленой Падью. На оборонительных позициях. Вместе со всем народом. И вместе с ним же стоял в круге, когда зашла наша беседа. Я еще спрашивал у тебя, как будем решать: чтобы Колчак нас бил либо чтобы мы его? Но только тот раз я и не подумал, что ты этакий воин-герой! Что верно, то верно — такого в голову нисколько не приходило.
— Это, товарищ главный командующий, не только вам, мне самому не враз выяснилось. Ну, а когда война всем миром зашлась, то пришло! — И старикан развел ручонки в стороны, поглядел на них — налево и направо — с удивлением: — Вот так!
Мещеряков тоже поглядел, и снова увидел весь плотный дышащий человечий круг, в котором он стоял по самой середке, только теперь приметным стало у него сопровождение: два старика. С одной стороны стоял безымянный этот вояка, мелкий ростом, с другой — высокий Власихин.
Опять человечья густота — любопытный вопрошающий и даже жадный ее взор — его чуть смутила. И взволновала, как волновала всегда. И от нескладного, неумного разговора с Тасей Черненко, от самой Таси — она освобождала окончательно. Надо было точно угадать, что от тебя в этот миг требуется. Надо было сделать как раз то, что требуется. Что же требовалось?
А похвалить народ за несказанное его геройство. За нынешнюю победоносную арару. Обязательно. Ничего не вспоминать — ни недавнего своего отступления из разнесчастной этой Моряшихи, ни пожженного королевского подворья, никаких военных жертв, а просто взять и пережить еще раз нынешнюю победу. Только ее.
Мещеряков поднял руку.
Человечий круг тотчас замер. Смолк в ожидании речи. Главком же речи говорить не собирался, опустил руку на старикашкино плечо, к нему обратился:
— Герой и победитель, ты не сильно зазнавайся своим поведением! Ибо даже самому первому храбрецу победа не принадлежит, а принадлежит одному народу. Ему и еще раз — ему же! У нас в партизанской армии нынче наравне со всеми борется один человек. Из мужиков, но очень способный к разным красивым и стихотворным словам. Так он о н