Оркестр замешкался, и тут же слово взял Глухов.
Глухов Петр Петрович — представитель карасуковской делегации и ее руководитель.
Нынче нельзя было в нем узнать ходока, который в драной-рваной рубашонке месяц назад являлся в Соленую Падь: поверх черной плисовой рубахи — пиджак с длинными, почти до колен полами, сшит совершенно по-крестьянски, а между тем фабричной работы, вовсе не домотканый. Борода аккуратная, волосы на голове не кудлатые, а расчесаны, смазаны обильно.
Он был торжественный, Петр Петрович Глухов, и торжественно сделал съезду заявление:
— Именем народа создается Карасуковская народная же федеративная республика! В этой республике, — пояснял он далее, — законы самые демократические, а именно: земля закрепляется за тем, кто ее обрабатывал последних три года, то есть при всех государственных режимах не покидал ее. Вся остальная, необработанная, — объявляется достоянием народа, передается в каждое сельское общество для распределения в последующие годы между теми хозяевами, которые обязуются ее возделывать без потери земельного плодородия. Это соответствует правилу: кто работает, тот ест и владеет.
Налоги взимаются в порядке прямо пропорциональном доходу, а не прогрессивно. Это соответствует условиям, при которых ничто не сдерживает развития производственных сил — каждый заинтересован как можно более создать ценностей и для себя, и в равной степени для государства народного.
Конфискации у трудового населения отменяются раз и навсегда. Это соответствует первому условию справедливости, ибо изъятие плодов труда у человека, эти плоды создавшего, есть надругательство над человеком, над самой идеей труда и худший вид эксплуатации человека человеком, а экономически это есть подрубание сука, на котором развивается государство, какую бы политическую платформу оно ни осуществляло.
Тут Петр Петрович Глухов помолчал. Стало понятно, что все это были цветочки, о ягодках он скажет сейчас.
И Глухов в самом деле поднял обе руки, еще утишил слушателей, а потом пояснил, что:
— Карасуковская республика твердо стоит на платформе Советской власти. Однако она учитывает, что любая партийность — это прежде всего утеснение, причем утеснение прежде всего трудящегося — крестьянина и рабочего. Служащего партийность не касается, даже наоборот — он от нее получает жалованье. Нетрудовому элементу, тунеядцу, — тому тоже наплевать на все; как всегда, страдает в первую очередь производитель материальных ценностей. Интерес трудящегося — это непартийный интерес. Отсюда Карасуковская республика торжественно и провозглашает Советскую власть, только без коммунистов.
И Глухов сошел с трибуны и сел в президиум, в котором сидели старейшины всех делегаций, члены главного штаба и еще целый ряд лиц, выбранных в результате голосования при открытии съезда. Однако прежде чем сесть, Глухов обернулся к слушателям, крикнул громко, ясно, по-молодому:
— Советской власти — ур-ра!
«Ура» закричали многие, хотя и очень быстро замолкли, а Глухов поклонился делегатам, тогда уже окончательно и сел на свое место.
К нему посыпались вопросы.
— Почему Карасуковская республика желает называться федеративной?
— Потому что к ней могут присоединяться все другие желающие! — ответил Глухов, привстав.
— Хотя бы и Соленая Падь?
— Хотя бы и она.
— А кто-нибудь уже присоединился к федерации?
— Близко к присоединению стоит Заеланская степь.
— Иначе говоря, тот самый Куличенко?
— Тот самый. Народный герой. Истинный защитник трудящегося человека.
Брусенков сидел рядом с Глуховым, смотрел на него, не спуская глаз. Смотрел, слушал, слегка все время бледнея.
Потом он подвинулся к Глухову, выбрал момент и успел его тоже спросить:
— Я всегда говорил, Петро Петрович, — зря мы тебя выпустили тот раз живым из Соленой Пади. Вишь, каким ты к нам уже вернулся! Жизнь-то подтверждает, а?
— Правильно, — тоже торопливо кивнул ему Глухов, — она подтверждает, что я обязательно должон быть живым и здравствующим! — И стал отвечать на следующий вопрос, поступивший из сумеречной глубины амбара.
Тогда Брусенков разыскал Кондратьева, его лысую голову, придвинулся к нему:
— Ну, как? Как, товарищ Кондратьев? Может, еще подождешь, покуда вместо нас Советскую власть сделает товарищ Глухов? — И он еще продолжал вопросы, но матросик Говоров, который всегда был рядом с Кондратьевым и сейчас тоже не изменил своему правилу, ответил за товарища:
— Спокойно, товарищ Брусенков, спокойно!
— Это Мещеряков может быть нынче спокойный — у него с Глуховым дружба! А моей спокойности откуда взяться?
Опять пожал плечами, и опять пустил дымок матросик Говоров:
— Он, гляди, как хочет с других шерсть стричь, шкуры снимать, товарищ Глухов! Очень хочет! И с ним надо так же — остричь догола, после — содрать шкуру, ну, а после — видно будет. Мещеряков с ним хорошо начал. Очень правильно начал!
— От них, от Глуховых, вреда больше, чем шерсти. Всегда и несравненно!
— И все ж таки сначала его следует оголить!
Между тем вопросы к Глухову все продолжались.
— Почему делегация карасуковцев присутствует в Соленой Пади? Не лучше ли было бы ей на съезде в Моряшихе?
— Нам хорошо хотя здесь, хотя и там. Мы всех понимаем, и нас тоже все. Это потому, что партийная грызня — нам чуждая по духу, а истинная народность у нас ближе всего к сердцу.
— Все ж таки — присутствует ли ваша делегация в Моряшихе?
— Все ж таки присутствует.
— Кто будет за главного в Карасуковской республике? Не товарищ ли Глухов?
— Очень может быть, что он. Но только в начале самом надо договориться в отношении платформ. Личность же — это дело махонькое.
— По какому списку голосовал в семнадцатом году, товарищ Глухов, в Учредительное собрание? По списку номер два? По эсеровскому?
Тут кто-то еще крикнул:
— Или по номеру четвертому — казачьему?
— Или по пятому — кадетскому?
— Я не голосовал, — ответил Глухов, — не принимал участия. Сказать прямо, так за меня голосовали. То есть за мой взгляд на всю жизнь и человеческую судьбу.
Уже стал заметно волноваться и Глухов. Однако все еще отвечал бойко, уверенно.
— Значит, ты был членом учредиловки?
— Не успел. Покуда ехал в город Питер, учредиловки уже не оказалось. Вся вышла.
— И сильно ты жалел по этой причине?
— Не сильно. Там ведь правда что засели слишком эсеры, слишком правые. Они-то и разозлили большевиков. А надо было по-хорошему, то есть сказать за Советскую власть полностью, но опять-таки не сильно большевистскую, а на началах народности.
— Ты, Глухов, значит, за то, чтобы свято место было пусто?
— То есть?
— Или ты не понимаешь — в революции пустоты не может быть? Не будет большевиков — будут эсеры. Не будет эсеров — будет монарх. Не понимаешь либо ищешь себе дивиденду?
— Я от революции дивиденду иметь не могу: в ей нету середки, а есть одне только партийные крайности! И какой бы край ни взял верх, он все одно будет не по истинному смыслу и разуму, а лишь по силе обстоятельств, сложенных революцией. Отсюда — я не против, чтобы революция голосовала за тебя, дорогой, лишь бы за меня голосовала мирная жизнь!
А тут как раз кто-то в этот напряженный момент закричал, что на съезде присутствуют казаки — шесть человек.
Все стали глядеть кругом: где они такие, не с Глуховым ли вместе прибыли?
Председатель мандатной комиссии сделал разъяснение, что казаки являются делегатами от станиц, уже не первый день присоединившихся к народному восстанию, выбраны по закону, присутствуют по закону, к Глухову и ко всей карасуковской делегации никакого отношения не имеют.
Однако все равно пришлось поставить вопрос на голосование. За оставление казаков на съезде и признание их делегатских прав с решающим голосом было подавляющее большинство, как раз карасуковцы только и голосовали против. С перепугу, должно быть.
Им и в самом деле ничего хорошего ожидать сейчас не приходилось. Уже чувствовалось — им надо искать спасения. И тут как раз выступил председатель северного района — урманный главком.
Делегатом он не был, гостем — тоже, явился сам по себе, но слово взял и заговорил, налившись кровью в круглом лице, снова и снова хватаясь за огромную кобуру.
— Товарищи! — кричал он. — Братья и сыновья! Власть и начальство — оно есть власть и начальство! Все одно, какое и с какой платформы взятое! И царь-инператор может быть хороший, и мужик, нами же избранный, может оказаться плохой, во сто крат хужее! Как, скажем, материнство для женщины: инператрица — мать, и крестьянская баба — мать, — оне одинаково любят свое дите, так же инператор или мужик и рабочий у власти: оне одинаково же любят сперва свою собственную власть, а уж после — все остальное на свете! Взять и ваш избранный на первом съезде главный штаб — да он грызется внутре себя из-за власти убийственно! К чему это говорю — что он худой, надо избрать других? Ну, выбирайте другого, так и другой зачнет тотчас же уничтожать тех, кто его выбирал, ставил на должность! И чтобы не было ошибки — вообще не надо власти! Долой ее к чертовой матери и во веки веков! Провозгласим этот истинно революционный лозунг на своих знаменах и пойдем по всему миру. Не сразу добьемся, но пойдем раз, и два, и три, а до своего конца дойдем. Ура!
Встал Брусенков, подошел к Довгалю. Наклонился к нему:
— Лука! Бери свое слово, Лука! Бери сию же минуту!
— А ты? Ты сам?
И Петрович, который вел нынешнее заседание, уже объявил:
— Слово имеет товарищ Лука Довгаль!
— Это чего же ради проливается кровь? — начал свою речь Довгаль с вопроса. Спросил — замолчал. Замолчал упрямо, будто бы ничего не хотел больше сказать. Ни одного слова. Потом сказал: — Неужели мы — человечество настолько уже бессмысленны, что страдаем, уничтожаем друг дружку и не понимаем — чего все это ради? Безвластие, да? Так в ту же минуту явится самое нечеловеческое насилие. А если власть — она непременная, сделаем же ее сами и для себя, сколь у нас есть ума и справедливости. И если она обязательно должна находиться в руках — пусть находится в трудящихся руках: их числом более всего на свете, они заслужили этого за века страданий и унижений, на их истинно держится мир! А когда власть должна быть у класса, то у него должна быть и партия, ибо класс без партии — все одно что народ без класса: людей много, а идею нести некому. Товарищ делегат Глухов по причине своей беспартийности представляет себя самым справедливым. Он сам себе светлое будущее, сам себе великая идея, сам себе непорочная справедливость и светоч разума! Но его светоч — собственная его выгода. Это он, эсер, тр