рек, и она объявила об этом с оружием в руках, а что мы поняли всю ее хитроумность - так нас же обозвала предателями! Только не понимает тот громкогласный буржуй одного: который народ до своей собственной воле смог бросить оружие, тот уже сможет и обратно поднять его с земли и опять же - без офицерской команды, сам по себе и ради себя! Чтобы защитить себя и мировую справедливость! Тут - буря, от которой буржуазии спасенья нет и не будет! - И Мещеряков положил правую руку на кобуру револьвера, левой приподнял на голове папаху...
Фронтовик же задумался, другим, не сильно бойким взглядом на главкома посмотрел. Цигарку свою не жевал больше губами. Мещеряков вынул из кармана коробок, чиркнул спичкой и через головы ребятишек, стоявших в круге первым рядом, подал ему - длинному, тощему - огонек.
Ребятишки снизу вверх на главнокомандующего глядели молча, после кто-то из них спросил:
- А правда - нет: вас пуля не берет?
Все засмеялись, не засмеялся только Мещеряков, ответил серьезно:
- Шальная пуля - та действительно может в меня попасть. А прицельная ни в жизнь!
- Это как? - уже кто-то взрослый спросил.
- Подумай головой - как? - сказал Мещеряков, а еще кто-то подал голос:
- А если - кишка тонкая головой-то думать?
- Да просто же, - засмеялся Мещеряков, - покуда враг в меня целится, пуля тоже подумает, как меня кругом обойти! - И показал рукой, как пуля обходит его кругом, щелкает прямо в сопливый нос какого-то парнишки.
Смеялись все, и Мещеряков тоже смеялся. Его снова спросили:
- Без шуток, как управляться-то нынче будем с беляками?
- Без шуток так: наши подвижные части сейчас наносят белым колоннам потери на марше. И дальше будут наносить. И к Соленой Пади, вот к этой нашей оборонительной линии, противник подойдет сильно потрепанный. Но этого мало, в основном мы его из силы вытряхнем своей обороной. По всей видимости, запросит он поддержки из резервов. У самого верховного и запросит. А мы в тот момент и перейдем в решительное контрнаступление, и уничтожим его по частям: сначала главные силы под Соленой Падью, после - резервы на марше. Как раз и российская Красная Армия будет где-то поблизости, и Советская власть. Недолго останется до полного соединения.
Кто-то удивился и нараспев сказал:
- При всем народе и военные действия объяснять! Это же глубокая тайна!
- Ну, противник поди не дурак, чтобы этакую тайну не угадать, - ответил Мещеряков. Подумал и еще сказал: - А кроме того, я надеюсь, среди нас предателей нету. Надеюсь крепко.
- А так бывает - чтобы без предателев? Чтобы на множество людей - и ни одного бы не нашлось?
- Бывает... Это я точно знаю. - И Мещеряков не торопясь стал рассказывать случай. Из его собственной жизни был случай. - Действительную служил я на Дальнем Востоке. Вышел как-то из расположения по увольнительной, ну, и сильно выпил. После вернулся в казармы, а дневальные, свои ребята, от начальства укрыли, тепленького меня тихо провели, на нары уложили спать. Но - не спится мне. Что-то сделать бы еще? И надумал: встал босой, в дежурку прокрался. Шашка там висела на стене, в дежурном помещении, темляк сильно красивый, как сейчас помню, а еще висел там портрет его величества государя-императора. И снял я ту шашку с красивым темляком, вынул из ножен и портрет - раз, два! - порубил вдоль и поперек!
Мужики в кругу ахнули, молодежь - та повытаращивала глаза молча - не знала, что солдату за такую проделку бывает. А Мещеряков развел руками и плечами пожал.
- И что я в ту пору на его величество осерчал - не помню, хоть убей! Но только - сделал. И ловко так сделал, довольный остался. Ушел обратно на свое место и уснул. Хорошо уснул... Вдруг тревога, подъем. Ну, я солдат был уже не первого года службы, хотя и после выпивки, а вскочил, оделся проворно. Построились мы всей ротой, я во втором взводе стоял и во втором же отделении. Тут выносит ротный командир портрет изрубленный, показывает всему строю и пальчиками бумажки поддерживает, чтобы не распались они окончательно. Спрашивает: "Кто сделал - три шага вперед!" Молчат все. Он опять: "Кто сделал - три шага вперед!" И даже сам ножками три шага на месте отбил. Молчит рота. "Не признаетесь - замучаю всю казарму нарядами. Всех лишу увольнительных! Во всем городе и все сортиры дочиста выпростаете! Замучаю нарядами, как перед богом - замучаю!" Обратно три шага собственными ножками показывает... Ну что делать - моя работа. Выходить надо из строя, когда из-за твоей личности на всех такая участь! Я ремень на себе подтянул и гимнастерку заправил, прежде как выйти, сделать три шага, а справа и слева от меня товарищи стояли и еще позади - те шепчут: "Стой, дурень, стой, не шевелись!" Я и остался в строю. И что же вы думаете? Сколь роту нашу по нарядам ни гоняли, гоняли безжалостно, и не один месяц, и все знали, кто сделал, но ни одного не нашлось человека доказать начальству! Ни одного!.. А когда так - кто тут спрашивал, бывает без предателей или не бывает? Я думаю, ответ понятный! Особенно когда учесть, что случай этот произошел еще в темное дореволюционное время!
Мещеряков сделал шаг, круг перед ним потеснился, он еще и еще шагнул. Командиры полков - за ним. Снова пошли вдоль свежей линии окопов, вдоль тысячной цепочки людей.
Командиры слушали главкома, главком - командиров. И чутко слушал, изучал на ходу. По особой причине изучал: хотел выбрать командиров дивизий.
Дивизий в партизанской армии до сих пор не существовало, а они были необходимы.
Если на самом деле, а не просто в мечтах армия сможет перейти в наступление на север, на запад от Соленой Пади, - на этот счастливый случай нужно свести полки в самостоятельные группы, каждая - под командованием одного командира.
И смотрел, смотрел Мещеряков: кого из полковых командиров выдвинуть нынче же на дивизии? С кем из них в самый первый раз можно вместе подумать, посоветоваться о своих планах и замыслах? Кто из них будет ему нынче первым другом, первым боевым товарищем, правой его рукой?
И он все выбирал комдива номер один и никак не мог на кого-нибудь окончательно глаз положить.
Но тут случилось одно обстоятельство. Неожиданно случилось.
Мещеряков со своими командирами двигался вдоль окопов накатанной дорогой, а вот чуть дальше в моряшихинскую сторону был проселок, из бора выходил - там вдруг появились верховые.
Кто, откуда - сперва было непонятно, потом Ефрем заметил, что хотя едут верховые не быстро, но весело как-то, бодро, а еще спустя время он узнал в переднем верховом Гришку Лыткина, и все ему стало ясно, и даже испарина его прошибла...
Нынче утром, чуть свет, Мещеряков послал Гришку навстречу Семену Карнаухину, вернее сказать - навстречу Доре. Через свою недавно налаженную, но уже достаточно надежную армейскую связь было известно, что Дора благополучно отсиделась в стогу и под охраной карнаухинских эскадронцев нынче должна достигнуть Соленой Пади.
Гришке и наказано было - встретить Дору в бору, эскадронцев Карнаухина отпустить, а самому тихо-мирно, незаметно для лишних глаз, бором же сопроводить Дору в село, в избу Никифора Звягинцева.
А Гришка, мерзавец, что сделал? Карнаухина с эскадронцами не отпустил и окольной дорогой бабу не повез, а двинулся всем отрядом прямо на позиции, прямо на Мещерякова! Решил удружить.
Только что не с обнаженными шашками по открытому полю двигался объединенный лыткинско-карнаухинский отряд, а тысяча людей на него из окопов, с жатвы, отовсюду глядела и дивилась...
Ефрем остановился, сказал командирам будто между прочим:
- Ведь это, однако, баба моя следует с ребятишками! Однако она! Постарался и даже весело это сказал. Стал ждать, когда улыбчивый Гришка, и вовсе смущенный Карнаухин с эскадронцами, и сама Дора в конфискованном кузодеевском рессорном тарантасе приблизятся к нему.
Закинул руки за спину и встал, первый взгляд Доры хотел своим взглядом перехватить, чтобы она сразу же все поняла.
Гришкина улыбка едва ли не весь отряд заслоняла - ехал Гришка намного впереди других, шапка набекрень, на боку - настоящий кольт, хотя и без патронов, но настоящий, - ухитрился, стервец, снять оружие с убитого польского легионера еще под Верстовом. Конь под ним блестит, сам Гришка тоже... Уже следом, вторым эшелоном, ехал всегда молчаливый, застенчивый Сема Карнаухин со своими эскадронцами.
А уже сама Дора - та была позади всех...
Сперва Ефрем косынку заметил, под изгибом тонкой узорчатой дуги чубатого коренника - лиловые на розовом поле цветочки.
До чего они выцвели, до чего поблекли цветочки, если Ефрем не сразу их узнал!
Розовенькое личико младенца мелькнуло на миг, и белесая Петрунькина головенка, но ее заслонила крупная фигура верхового эскадронца, потом снова, но теперь уже сбоку от дуги, показалась Дорина косынка и лицо под нею. Какое там лицо - глаза одни, и ничего больше!
А когда Дора наконец вся стала видна через головы лошадей - Ефрем поглядел на нее строго, все, что нужно было взглядом сказать, сказал.
Она поняла.
Есть ли бог, нет ли его - точно неизвестно, но если все ж таки бог существует, то бабой он Ефрема не обидел: ни единого лишнего слова Дора не обронила, из тарантаса встречу ему не кинулась.
Петрунька, тот, верно, к отцу подбежал, но парнишку отец мог и по головенке потрепать, так нужно было - не чужую семью он встретил, раз уж встреча произошла.
Дора двинулась в деревню, Ефрем с командирами - дальше, вдоль позиций.
Отлегла нежданная тревога. Только отлегла, как поблизости крупного березового колка Мещеряков приметил какую-то особую обстановку: шалаши там стояли аккуратно в один ряд, ровная линия окопов была выкопана, и, видать, уже выкопана довольно давно - земля на бруствере успела подсохнуть, была неяркой, серой. Стали ближе подходить - что такое? что за предметы? А это чучела были. Форменные чучела, из хвороста сплетенные и в деревянные бруски вставленные. Как на военном настоящем плацу, по которому солдаты первого года службы с утра до ночи бегают с криком "ур-ра",