И пошел день - пестрый какой-то, из лоскутков скроенный, но не сшитый. Что ни час - то вроде и новый день начинается. Тот не кончился - уже другой наступает. Рассвет был, полдень был, закат подходил, а дня вроде не было и не было.
Про ночной уютный колок тут же и забыли. Будто его и не встречали - ни копны той бабьей, в которой спал Ефрем, ни костерка. Днем человек о ночном редко вспоминает, другое дело ночью - дневные заботы спать не дают. Это случается.
Вскоре степь стала изжелта-красной, колки березовые и камыши налились киноварью, а дорожная пыль посинела. Только вода в озерах совсем светлая оставалась. Издали - так она прозрачная. Подойди, загляни - не то что дно увидишь, а еще и сама-то земля на неведомую глубину сквозь нее откроется. А солонцы на месте высохших озер - те похожи были на облака. Плыло облако, после опустилось на землю, распласталось и тянет к себе со всех сторон солнечный свет, сияет - глазам больно. Правда, в нынешнем году дождей выпадало немало, хорошо и вовремя падали дожди, пересохших озер было немного.
Она будто бы везде одинаковая - степь: и колки березовые и осиновые везде одинаковые, и дороги, и пашни, и мельницы-ветрянки, а хотя бы только на десять верст отступи от той грани, за которой никогда прежде не приходилось бывать, - она уже и другая, степь, незнакомая. Что в ней другое, не сразу поймешь: то ли цвет, то ли запах, то ли почва другая.
Любил Мещеряков эту новизну, любил угадывать: вот здесь, по едва заметному проселку, не иначе как за водой на бочках ездят, когда на своей пашне - ни озерка, ни колодца, а вот дорога перед низиной вдруг круто взяла в сторону, в обход - значит, низина сильно мокрая, болотная, либо солончаки там внизу даже после малого дождя совсем непроходимые.
Мужик - он всю степь, всю землю пашенную и пастбищную своими собственными знаками обозначил, он зря, за просто так, ничего не делает - ни дорогу не топчет, ни колодцев не роет, ни избушек лишних, никому не нужных не ставит. Соображай вместе с ним, со здешним мужиком, и все ясно станет. Даже заранее угадывать можно, что там, за ближним увалом, скрывается поселок ли, заимка ли чья-то, пашня, пустошь или пастьба овечья и летняя кошара из дерна сложена...
Память была у Ефрема на местность цепкая: один раз в жизни по дороге проедет, а случится помирать, закроет глаза - и всю ее, дорогу эту, поворот за поворотом, увал за увалом, деревню за деревней, от начала до конца вспомнит и словно заново ее проследует. Это уже точно.
Мало того, если проехал он когда-нибудь даже и не этой дорогой, а другой, но неподалеку где-то и в том же направлении, ему уже и хватит, он будто бы с той, знакомой, дороги эту, совсем незнакомую, все-таки краем глаза видел - куда она ведет, что у нее на пути.
А в последнее время и еще по-другому стал на местность глядеть Ефрем... Западинка? А как по ней пройдет человек - в рост? А то, может быть, и конным, и его все равно в степи не видно будет?
Увал? На сколько верст округ с того увала степь видать глазом и в бинокль?
Одним словом, побывает на местности и уже знает, как на ней воевать.
Глухову не сказали, что он с Мещеряковым с Ефремом едет, а он, шельмец, делал вид, будто не догадывается.
Кони в отряде были запасные - Глухову дали пегого, бесседельного.
Глухов дареному коню в зубы глядеть не стал, кинул армячишко чуть не на самую холку, опояску с себя размотал, по концам ее связал петли - получились у него стремена. Он короткими ножками коня обхватывал почти что за самую шею - смешно глядеть. Но, видать, ему так было усидчивее на толстом, разгулявшемся в нынешних травах, и ленивом пегаше. Они даже похожи друг на друга были - пегаш и Глухов: толстые оба, коротконогие, гривастые, один без седла, другой без опояски.
И характером сошлись.
Покуда Глухова не было, а пегого вели в поводу - замучились: он все время только и делал, что придорожную траву хватал, тормозил на ходу, седока с передней кобылы сдергивал, а тут под верхом пошел и даже - шагисто пошел, весело. Сперва вровень с другими, после застарался и стал на полголовы вперед выходить против самого мещеряковского гнедого...
Ординарец Гришка Лыткин возмутился снова:
- Ты, Глухов, шпиёнить за командиром нашим взялся? Ни на шаг от его! Отстань!
- Я ж тебе с самого начала объяснял, цыпка ты моя, за тем я к вам и прибыл - глядеть, какая вы есть революция!
- По своей воле? - поинтересовался Мещеряков.
- Мужики карасуковские миром просили. Ну, и не сказать, чтобы из ихнего только вопросу я старался. Свой интерес тоже имеется. Собственный.
- Что же ты увидел?
- А пофартило мне с первого разу: Мещерякова и увидел.
- И-ишь ты! Узнал?
- Видать, когда глядишь.
Снова вмешался Лыткин:
- А ты знаешь, мужик, у нас как? Кто не за нас - тот против нас. Это не мною сказано - отпечатано воззванием к народу!
Тут Глухов отнесся к Гришке серьезно:
- Не врешь?
- Я об политике - пытай меня - слова одного неправильного не скажу. Одну только истину. А ты что - против?
- Ну зачем же я буду против? Сам подумай. После этого воззвания?
- Я-то давно подумал. И до края моя жизнь мне известная - воевать за справедливую власть. Хотя бы сколько ни пришлось воевать!
- Хорошо-то как! - согласился Глухов. - Только чей ты будешь хлебушко исти, покуда воюешь?
- Об этом заботы нету. Тот и накормит, за кого я кровь иду проливать!
- Ну, а если которому мужику кровь твоя ни к чему? Ты как - откажешься от его куска?
- Он все одно обязан дать мне буханку!
- А не даст? Сам возьмешь?
- И возьму!
- А со справедливостью как же? Она же наперед других к тому должна приложиться, от кого ты кормишься? Или тебя отец с матерью сроду не учили?
Мещеряков оглянулся и сказал:
- Повтори-ка, повтори, как фамилие твое?
- Глухов. Петр Петрович. Или непохоже?
Мещеряков зорко на Глухова поглядел...
Голова кудлатая с нашлепкой замусоленного картуза. В рубахе под мышкой - дырка, сквозь нее вырывается ветерок, захваченный расстегнутым воротом. Обе руки Глухов широко расставил в стороны. И - чоп-чоп! чоп-чоп! шлепает задом по пегашкиной спине.
- Не обманываешь, нет... Он и есть мужик этот - Глухов! - кивнул Мещеряков.
- Узнал?
- Видать, когда глядишь! - усмехнулся Ефрем. - Десятин с полета сеешь?
- Ну, в нашей в степе это не посев - полста. Для старожила, для семейного - вовсе нет.
- Запас на три года держишь? Хлебный?
- Забочусь. От меня пол-России кормится. И по морю мой хлебушко возят в государства, а за маслицем - так мериканцы и немцы в Сибирь с охотой идут. Видать, не зря идут, дома-то у их не шибко масленая, значит, жизнь. И Советская власть не брезговала в свое недавнее пришествие.
- Отымала? Хлебушко-то отымала?
- Не то чтобы отымала, но платила не сказать чтобы сильно. Больше за идею брала, за деньги, за мануфактуру - заметно меньше.
- Ученье настало для народу, а за науку платят. Нам на белый свет глаза кто открыл? Большевики, Советская власть. А то бы и было у нас с тобой делов - родиться да помереть. Остальное - неизвестно почему и зачем.
- Глаза-то мне открыли. Узнать бы, при каком обстоятельстве мне их закроют?
- Ну, это и правда что интересно. Германку воевал?
- На четырнадцатый-то год мне как раз полста пало. Из призыва вышел.
- Вот и не знаешь цену глазам-то открытым. А солдат - тот много понял, когда ему заместо проклятой войны мир был дан. Ну, а страдуешь-то чем? Свою сотню десятин либо того больше - чем жнешь? Жнейками? Косилками?
- И это. И другое. И еще - макормик.
- "Мак-кормик"? Сноповяз американский? Ты гляди - капиталист прямой! А не боялся ты, Глухов, что американцы эти как раз тебя по миру и пустят? Закредитуют, после - тук-тук - за долг возьмут тебя?
- На все божья воля: то ли он меня, то ли я его. Все зависит, сколь я обижен. Когда меня, и другого, и третьего он обидит - мы уже и договорились промеж собой не брать у него не то что машины - ни одной бечевки не брать. И пошел бы тот мериканец из Сибири без картуза... Солнцем палимый.
- И пошли они, солнцем палимы... - подсказал Мещеряков. - Грамотный?
- Расписываюсь... У меня дядя - Платон зовется. Не шибко грамотный и не сильно в годах, племянничка чуть постарше. Жил от нас неподалеку, а еще до японской ушел в Алтай. Вверх все и вверх по Иртышу. И занялся там оленями. Особенные олени - рога с их китайцам, другим народам в доброй цене на лекарство продают. Так дядя - что? Он сам эти рога в разные страны возит. И не особо на границы глядит - оттудова, с самого верху Иртыша, до разных государств рукой подать. Мало того, братьев младших и сынов тоже научил возить и по-разному в разных странах понимать заставил их. Там английские, сказать, издавна были торговли - они и по-ихнему научились. Ну, как научились, поняли что к чему - конечно, ихнюю торговлишку сильно позорили. Туда везут рога, оттудова - чай, шелк, обратно лекарства, и дело у их не стоит!
- Получается у тебя... Ну, притеснишь ты американца, "мак-кормика" этого, где после сноповяз возьмешь?
- На барыш охотник просто найдется. Свой ли, чужой - надо только с умом, соседа не обижать. Кузодеев - жил купец в Соленой Пади, - нету в уезде того кармана, чтобы он в его не успел накласти. Ну и дурак! Пакостить своему же соседу? Не дурак ли? Пакостить - это еще в гостях в званых, а еще лучше не в званых. Только не у себя дома. - Помолчал Глухов, пегого подшуровал пятками. - Царапается весь-то народишко... Всякий всего хочет. Как понять? Или верно что - Колчака этого терпеть никак нельзя, ну, а за одним уже и вся прочая жизнь в переделку вышла? У кого какое недовольство жизнью, кто сколь годов придумку таил - нынче все в ход пошло... В ход-то пошло, к чему придет-то, интересно мне.
- Значит, думка твоя - повыше других выцарапаться? Хотя бы и на торговлишке?